PR 2008 nr 4.indb - Przegląd Rusycystyczny

Transkrypt

KOMITET REDAKCYJNY
Antoni Semczuk (przewodniczący),
Franciszek Apanowicz, Janusz Henzel, Tadeusz Klimowicz, Stanisław Kochman,
Walenty Piłat, Grzegorz Przebinda, Janina Sałajczyk, Barbara Stempczyńska,
Halina Waszkielewicz, Władysław Woźniewicz, Wanda Zmarzer
ZESPÓŁ REDAKCYJNY
Piotr Fast (redaktor naczelny),
Wojciech Chlebda, Joanna Madloch,
Joanna Darda-Gramatyka (sekretarz redakcji)
Redakcja przekazała wydawnictwu „Śląsk”
gotowy do druku skład tego numeru w postaci plików pdf
22 października 2008 roku
ADRES REDAKCJI
Przegląd Rusycystyczny, 42-200 Częstochowa, ul. Kopernika 17/19/21
tel. 604 96 57 37; 697 88 00 23
e-mail: [email protected]
www.przegladrusycystyczny.pl
na stronie internetowej naszego pisma dostępne są archiwalne numery
„Przeglądu Rusycystycznego” w postaci plików pełnotekstowych
Wydanie publikacji dofinansowane przez Ministerstwo Nauki i Szkolnictwa Wyższego
Index 371866
ISSN 0137-298X
„Śląsk” Sp. z o.o. Wydawnictwo Naukowe
ul. Juliusza Ligonia 7, 40-036 Katowice
tel. biuro (032) 258-07-56, 258-18-12, 258-32-28, 258-19-10, 258-19-13, fax 258-32-29,
dział handlowy 258-58-70
e-mail: [email protected], [email protected],
[email protected]; http://www.slaskwn.com.pl
SPIS TREŚCI
PROBLEMY WSPÓŁCZESNEJ FRAZEOLOGII
pod redakcją
WOJCIECHA CHLEBDY
Wojciech Chlebda — Wprowadzenie . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Walerij M. Mokijenko — Współczesna frazeologia rosyjska i słowiańska (synchronia i diachronia) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Harry Walter — Procesy neologizacji we współczesnej frazeologii rosyjskiej
i słowiańskiej . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ludmiła Stiepanowa — Frazeologia rosyjska dzisiaj . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ludmiła P. Diadeczko — Odbicia tekstów reklamowych we frazeologii rosyjskiej . . . .
Alicja Pstyga — Czytając rosyjską publicystykę: semantyka rozumienia, interpretacja,
przekład i frazeografia rosyjsko-polska . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Alexander Bierich — Zapożyczenia francuskie we frazeologii rosyjskiej XVIII wieku . . .
Żeljka Fink — O pewnym typie adiektywnych frazeologizmów chorwackich
w zestawieniu z rosyjskimi . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Wojciech Chlebda — O czym myśli rosyjski indyk, czyli O ekwiwalentach przysłów
w słowniku dwujęzycznym . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Jan Wawrzyńczyk — O frazeografii wyrazu frazeologia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Piotr Wierzchoń — Odtwarzalność w granicach pary przekładowej . . . . . . . . . . . . . . .
5
9
27
40
50
58
70
80
90
105
111
RECENZJE
Swietłana G. Szuleżkowa — Л.П. Дядечко: «Крылатый слова звук», или Русская
эптология. Киев 2007 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Wojciech Chlebda — M. Krajewska: Polsko-rosyjski słownik Lemowych neologizmów.
Toruń 2006 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Artur Matkowski — Z. Fedus: Wielki słownik sportowy polsko-rosyjski. Большой
польско-русский спортивный словарь. Warszawa 2007 . . . . . . . . . . . . . . .
140
145
149
СОДЕРЖАНИЕ
Войцех Хлебдa — Введение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Валерий М. Мокиенко — Современная русская и славянская фразеология (синхрония и диахрония) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Харри Вальтер — Процессы неологизации в современной русской и славянской
фразеологии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Людмила Степанова — Русская фразеология сегодня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Людмила П. Дядечко — Рекламные рефлексы в русской фразеологии . . . . . . . .
Алиция Пстыга — Читая русскую публицистику: семантика понимания, интерпретация, перевод и русско-польская фразеография . . . . . . . . . . . . . . .
Александр Бирих — Французские заимствования в русской фразеологии XVIII
века . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Желька Финк — Об одном типе хорватских адъективных фразеологизмов в сопоставлении с русскими . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Войцех Хлебда — О чем думает русский индюк, или Об эквивалентах пословиц
в двуязычном словаре . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ян Вавжиньчик — К фразеографии слова фразеология . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Петр Вежхонь — Воспроизводимость в пределах переводных пар . . . . . . . . . .
5
9
27
40
50
58
70
80
90
105
111
WPROWADZENIE
Dwa kolejne lata — 2007. i 2008. — były dla całego środowiska slawistycznego (w tym rusycystycznego) okresem szczególnej mobilizacji: rok
2007. przyniósł XI Kongres Międzynarodowej Asocjacji Wykładowców
Języka i Literatury Rosyjskiej (MAPRJAŁ) w Warnie (Bułgaria), rok 2008.
— XIV Międzynarodowy Kongres Slawistów (MKS) w Ochrydzie (Macedonia). Niniejszy numer „Przeglądu Rusycystycznego” łączy w pewien
sposób oba te wydarzenia, teksty tego numeru naszego kwartalnika (napisane
specjalnie dla niego) powstały bowiem po kongresie warneńskim, otwiera go
zaś tekst, który Walerij Michajłowicz Mokijenko, przewodniczący Komisji
Frazeologicznej MKS, przygotował na kongres w Ochrydzie.
Tradycja numerów specjalnych „Przeglądu Rusycystycznego” nie jest
długa, ale pozwoliła stworzyć edycje z wszystkimi zaletami wydań monograficznych. Przedkładamy dzisiaj uwadze Czytelników numer poświęcony
współczesnej frazeologii rusycystycznej. Czynimy tak nie tylko dlatego,
że Komisja Frazeologiczna MKS należy do najbardziej aktywnych i ekspansywnych organów Komitetu. Przyczyną główną jest fakt, że sama frazeologia jako subdyscyplina lingwistyki jest obecnie jednym z najbardziej
dynamicznych nurtów filologii, nurtem, który zagarnia coraz to nowsze obszary doświadczeń, harmonijnie je z sobą zderzając, łącząc i przekształcając
w instrument badawczy przydatny w wielu sferach analiz antropologicznych.
W dzisiejszej frazeologii spotykają się tradycyjne metody strukturalno-opisowe z myśleniem w kategoriach komunikacyjno-pragmatycznych,
bardzo wyraźnie zaznacza się we frazeologii paradygmat kognitywistyczny, frazeologia jest wręcz podstawą licznych analiz etnolingwistycznych,
nabiera rozmachu frazeologia historyczno-porównawcza, wykształca się
specjalna metodologia frazeografii jedno- i dwujęzycznej, coraz częściej we
frazeologii dochodzą do głosu metody lingwistyki korpusowej. Echa tych
szerokich zainteresowań współczesnych frazeologów odnajdzie Czytelnik
i w niniejszym numerze „Przeglądu”, a jego autorzy zostali zaproszeni do
6
Wojciech Chlebda
współpracy także dlatego, że reprezentują trzy najchętniej dziś penetrowane
obszary szeroko rozumianej frazeologii językowej: frazeologię sensu stricto
(idiomatykę), paremiologię (przysłowia) oraz skrzydlate słowa — sferę
zjawisk, która wciąż szuka dla siebie najwłaściwszej nazwy (eptologia,
frazeologia imienna, skrzydlatologia). Równocześnie niemal wszyscy
autorzy tego numeru teoretycznie i praktycznie zajmują się leksykografią
(frazeografią i/lub paremiografią).
Otwierający ten numer „Przeglądu” tekst Walerija Mokijenki przynosi
ogólne i szerokie spojrzenie na rozwój frazeologii teoretycznej w Rosji i innych krajach słowiańskich, dając przegląd podejść i propozycji rozwiązywania takich kluczowych kwestii tej dyscypliny, jak językowy status jednostek
frazeologicznych, ich nacechowanie stylistyczne, typologia transformacji
frazeologicznych, intertekstualność frazeologii, jej miejsce w analizach
ideograficznych i kognitywnych (etnolingwistycznych) itp. Następujące
po tym przeglądzie cztery teksty (H. Waltera, L. Stiepanowej, L. Diadeczko, A. Pstygi) podejmują problematykę rosyjskiej frazeologii najnowszej:
neologizmów i neosemantyzmów frazeologicznych oraz funkcjonowania
frazeologii (w tym — skrzydlatych słów) w dzisiejszym rosyjskim dyskursie
publicznym. Ku frazeologii historycznej badacze zwracają się nieporównanie rzadziej niż ku współczesnej, z tym większą więc satysfakcją kieruję
uwagę Czytelnika na tekst Alexandra Biericha poświęcony galicyzmom we
frazeologii rosyjskiej wieku XVIII. Międzyjęzykowe, chociaż inne w charakterze, są też dwa kolejne teksty: Żeljka Fink prezentuje opisowo-porównawcze zestawienie adjektywnych frazeologizmów chorwackich i rosyjskich,
Wojciech Chlebda zaś dokonuje polsko-rosyjskiego zestawienia w sferze
paremiologii i zarazem paremiografii przekładowej. Leksykografia stała się
też punktem wyjścia dla Jana Wawrzyńczyka: stwierdzając, jak ubogi jest
słownikowy obraz łączliwości terminu frazeologia, badacz zwrócił się ku
zasobom Runetu, prezentując w rozbiciu na grupy znaczeniowe ponad sto
funkcjonujących w zasobach internetowych połączeń wyrazowych z tym
terminem. Szczególne miejsce zajmuje w tym numerze „Przeglądu” obszerny i — nie ma co ukrywać — niełatwy w odbiorze tekst Piotra Wierzchonia,
autora znakomitych indeksów a tergo do wielkich słowników przekładowych
zredagowanych przez Jana Wawrzyńczyka. Lektura tego studium warta jest
jednak ze wszech miar poświęconego na nią czasu, tekst przynosi bowiem
spojrzenie językoznawcy nie-rusycysty biegłego w stosowaniu do analiz
zasobów języka technik komputerowych, z tych dwóch powodów stanowi więc nie tak częste w naszej rusycystyce, a ożywcze metodologicznie
spojrzenie „od zewnątrz”. Jest to, w mojej opinii, tekst ważny nie tylko
w sensie „branżowym” (rusycystycznym i leksykograficznoprzekładowym),
ale i ogólnoteoretycznym.
Wprowadzenie
7
Pozwalam sobie też zwrócić uwagę Czytelnika na fakt, że część zebranych
w niniejszym numerze „Przeglądu” tekstów przynosi przeglądy aktualnego „stanu posiadania” odnośnych poddyscyplin frazeologii teoretycznej
w poszczególnych lingwistykach słowiańskich, wszystkie zaś zawierają
w swych częściach bibliograficznych masę bardzo interesującej — w tym
i najświeższej — literatury przedmiotu, niekiedy mało u nas znanej. Dla
zachęconego ich lekturą Czytelnika ta mapa orientacji badawczych dzisiejszej frazeologii rusycystycznej i slawistycznej może się okazać nadzwyczaj
cenna i pomocna w badaniach własnych.
Przyjęcie mojego zaproszenia pozwoliło spotkać się pod jedną okładką frazeologom współpracującym z sobą chętnie, ściśle i od dawna, ale
pochodzącym z różnych krajów i ośrodków akademickich. Profesor Walerij Mokijenko reprezentuje Uniwersytet w Sankt-Petersburgu (Rosja)
i równocześnie — podobnie jak prof. Harry Walter — Uniwersytet im.
E.-M.-Arndta w Greifswaldzie (Niemcy). Profesor Swietłana Szuleżkowa
— autorka pierwszej rosyjskiej monografii poświęconej skrzydlatym słowom
i (współ)autorka znakomitych słowników skrzydlatych słów — pracuje na
Uniwerytecie w Magnitogorsku (Rosja). Prof. Żeljka Fink reprezentuje Uniwersytet w Zagrzebiu (Chorwacja), prof. Alexander Bierich — Uniwersytet
w Heildelbergu (Niemcy), prof. Ludmiła Stiepanowa zaś nadesłała swój tekst
z Uniwersytetu im. Palacky’ego w czeskim Ołomuńcu. Wreszcie rusycyści i slawiści polscy: prof. Jan Wawrzyńczyk reprezentuje tu Uniwersytet
Warszawski, prof. Piotr Wierzchoń — Uniwersytet im. Adama Mickiewicza
w Poznaniu, dr Alicja Pstyga — Uniwersytet Gdański, piszący te słowa zaś
— Uniwersytet Opolski (absolwentem UO jest także dr Artur Matkowski).
Spotkanie ich wszystkich na gościnnych łamach „Przeglądu” ujawniło, nawiasem mówiąc, jeszcze jedną cechę dzisiejszej frazeologii rusycystycznej
jako dyscypliny otwartej i chłonnej: jakkolwiek w jej centrum znajduje się
frazeologia języka rosyjskiego, nieustannie przegląda się ona w zwierciadle
innych języków (słowiańskich i niesłowiańskich) — frazeologia zaś innych
języków przegląda się w zwierciadle ruszczyzny. Jest to świadectwo wielu
stuleci realnych kontaktów językowo-kulturowych, które na długo przed
jednoczeniem się Europy w strukturach Unii Europejskiej mocnymi i wielobarwnymi nićmi zszywały nasze języki i narody.
Dziękując wszystkim Autorom niniejszego numeru „Przeglądu” za odzew
na mój apel i trud przygotowania w krótkim czasie swoich tekstów, życzę
Czytelnikom wielu pożytków płynących z ich lektury.
Wojciech Chlebda
PRZEGLĄD RUSYCYSTYCZNY
2008, nr 4 (124)
Валерий М. Мокиенко
Санкт-Петербург, Грайфсвальд
СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ И СЛАВЯНСКАЯ ФРАЗЕОЛОГИЯ
(СИНХРОНИЯ И ДИАХРОНИЯ)
XIV Международный Конгресс славистов для фразеологии и фразеологов — особый. Впервые в истории таких конгрессов и в истории
существования Фразеологической комиссии при Международном
комитете славистов (основанной в 1978 г. на VII Конгрессе славистов в Загребе) фразеологическая проблематика выделена в особый,
специализированный блок — „Славянская фразеология в синхронии
и диахронии”. Это даёт возможность всем фразеологам-славистам ещё
более концентрировать свои усилия на самой актуальной проблематике,
позволит укрепить уже давно налаженные научные контакты и обеспечит ещё более оперативную координацию и кооперацию. Докладчикам
важно создать наиболее актуальную для нашей дисциплины зону обсуждения, в тезисном порядке сформулировать те проблемы, которые
частично уже решены, но продолжают оставаться злободневными,
а которые ещё нуждаются в интенсивной и новаторской разработке.
Интерес к фразеологии (resp. идиоматике, пословицам и поговоркам,
паремиологии) в Европе, как известно, пробудился уже в средневековье и особенно усилился в период Возрождения, когда в пословицах
и поговорках начали усматривать отражение национального духа языка
и культуры. Коллекции пословиц Эразма Роттердамского, Мартина Лютера, Яна Амоса Коменского во многом были ориентированы именно на
поиски того, что в современной лингвистике называют когнитологией
или „языковой картиной мира”. Тем не менее, несмотря на обилие
паремиологических собраний славянской идиоматики и их этнографических, фольклорных и т. п. комментариев, европейская фразеология
долго оставалась областью культурологии, лингвистические методы
её изучения не были разработаны и востребованы.
Известно, что фразеология как самостоятельная отрасль лингвистики начинается с послевоенного периода, когда в 1946 году профессор
10
Валерий M. Мокиенко
В. В. Виноградов прочёл свой доклад на научной конференции Ленинградского университета. Две его статьи (Виноградов 1946, 1947), выросшие из этого доклада, где предлагалась структурно-семантическая
классификация русских фразеологических единиц (ФЕ), надолго определили направления исследований русской и славянской фразеологии
не только в России, но и во многих странах Европы.
Разумеется, классификация В. В. Виноградова и принципы лингвистического исследования ФЕ, предложенные им, не возникли на пустом
месте. Сам Виноградов подчёркивал, что исходит из стилистической
теории Шарля Балли, ученика Фердинанда де Соссюра, и излагал основы его классификации, внося в неё существенные изменения и давая
собственную интерпретацию фразеологизмов как особых языковых
единиц. Предтечи собственно лингвистической интерпретации фразеологии были у теории В. В. Виноградова и в самой России. Так,
оригинальные фразеологические идеи высказывал Е.Д. Поливанов,
а И. Е. Аничков ещё до войны подготовил диссертацию, целиком посвящённую обоснованию лингвистического подхода к фразеологии,
в которой немало интерпретаций, близких к теории В. В. Виноградова.
Его труд, правда, опубликован лишь недавно (Аничков 1997), поэтому
он не смог оказать столь большого влияния на развитие фразеологии,
как статьи В. В. Виноградова.
Авторитет акад. В. В. Виноградова и „массовый”, коллективистский
характер советского языкознания во многом определили — особенно
в русистике — тотальное увлечение синхронными аспектами фразеологии. Его классификация стала хрестоматийной, ей подчиняли функционально-семантический анализ не только одного языка, но и матрицу
межъязыкового сопоставления, транслятологические штудии и т.д.
Тем не менее, достаточно быстро бывшим другом и ровесником
В. В. Виноградова, ленинградским профессором Б. А. Лариным было
сформулировано и теоретически разработано второе направление
анализа фразеологии. Если В. В. Виноградов заострил внимание на
синхронных аспектах исследования фразеологии, то Б. А. Ларин демонстрирует значимость диахронических подходов к ней и предлагает
поэтапную методику историко-этимологического анализа ФЕ (Ларин
1956). Большое значение при таком анализе придаётся сопоставлению
с разными языками и постоянному учёту культурологического фона
и исторической ретроспективы. Как славист Б. А. Ларин подчеркнул и методологическую ценность использования в диахроническом
анализе фразеологии диалектного (особенно украинского) материала
(Ларин 1959).
Cовременная русская и славянская фразеология...
11
Синхроническое и диахроническое направления фразеологии остаются актуальными и в современной славистике, обнаруживая время от
времени зоны их достаточно интенсивного пересечения. Собственно
говоря, из концептуальных импульсов, заданных более чем полвека
тому назад В. В. Виноградовым и Б. А. Лариным, и выросла современная славянская фразеология. Детализированный обзор всех её направлений потребовал бы специального монографического пространства,
ибо число славистических публикаций по фразеологическим проблемам уже превышает 60 тысяч наименований. В библиографических
справочниках (В. Н. Сергеев, Л. И. Ройзензон, А. М. Бушуй, S. Bąba,
А. А. Ивченко, J. Lichtenberg, Л. И. Степанова и др.), специальных терминологических словарях (K. Günther, A. M. Бушуй, В. М. Мокиенко
и др., А. Бирих, С. С. Волков, Т. Г. Никитина , P. Ďurčo, J. Mlacek и др.)
и аналитических обзорах (Eismann 1999; Mlacek 2007; Chlebda 2003;
Mokienko 2007 и др.), обобщающих достижения фразеологов в разных
славянских странах, уже сделаны попытки представить такого рода
исследования в виде сводных баз данных. Некоторые из обзоров (напр.,
Chlebda 2003) по сути дела являются конденсированными монографиями, дающими не только информацию об исследовании фразеологии
того или иного славянского языка, но и выстраивающими иерархию
её наиболее злободневных проблем.
Практически в каждой славянской стране уже изданы и обобщающие
монографии по фразеологии соответствующего языка. Новейшими
из них, например, являются книги проф. Антицы Менац Hrvatska
frazeologija (Menac 2007), где синтезируется многолетний опыт лингвистического исследования хорватских ФЕ и их лексикографического
описания, и монография Й. Млацека о парадигматике словацкой
фразеологии (Mlacek 2007). Показательно и то, что недавно была
восполнена и определённая лакуна в монографическом исследовании
македонской фразеологии — опубликованы Очерки по македонской
фразеологии Снежаны Велковской (Велковска 2002) и монография Катерины Вельяновской по фразеологическим соматизмам в македонском
языке (Велjановска 2006). Многоаспектное описание давно получили
фразеологические системы таких славянских языков, как русский,
украинский, белорусский, польский, кашубский, чешский, словацкий,
верхнелужицкий, словенский, болгарский, сербский. К конгрессу
славистов в Охриде подготовлена и коллективная монография Frazeologia (представляющая собой 3-ий том серии Komparacja systemów
i funkcjonowania współczesnych języków słowiańskich 2008), в которой
авторы анализируют современное состояние большинства фразеологических систем современной Славии. Это даёт возможность подвести
12
некоторые итоги и попытаться определить наиболее перспективные
направления в будущем.
Каковы же доминанты синхронических и диахронических исследований славянской фразеологии на сегодняшний день?
Во многом они продолжают разработку теоретических и практических
проблем, выросших из первоначальных лингвистических импульсов
изучения фразеологии как самостоятельной дисциплины. Одной из всё
ещё актуальных, хотя и уже не столь острых проблем, которая в разных
лингвистических традициях по-разному решается, является проблема
статуса ФЕ в языковой системе. До сих пор не решён вопрос о том,
является ли фразеология особым, самостоятельным уровнем языковой
системы, или всё-таки остаётся частью лексического или синтаксического уровня. По многим параметрам уровневая самостоятельность
фразеологии доказуема (Мокиенко 2004), тем не менее при разных
аспектах исследования соположенность ФЕ и с лексемами, и с синтагмами разного типа, и культурологически насыщенными единицами
несомненна и требует специального рассмотрения. Несколько потеряли
свою интенсивность бурные некогда дискуссии о самом термине „фразеологизм”, границах фразеологии и критериях её определения. Хотя
большинство фразеологов-славистов эксплицитно или имплицитно
признаёт узкое понимание фразеологизмов, т.е. трактует их как относительно устойчивые, воспроизводимые, экспрессивные сочетания
лексем, обладающие (как правило) целостным значением (Бирих, Волков, Никитина 1993: 89), в разных исследовательских и прагматических
целях допускаются и широкие трактовки ФЕ — от композит, т.е. так
называемых „однословных фразеологизмов” (Einwortphrаsemen; Ekkert, Günther 1992), до воспроизводимых в готовом виде мини-текстов
(например, при анализе интертекстем).
Диалектическое отношение к некогда спорной проблеме границ
фразеологии — не только свидетельство теоретической зрелости
фразеологии как самостоятельной лингвистической дисциплины, но
и результат многолетней лексикографической практики. Именно работа
над многочисленными славянскими фразеологическими словарями
(см. материалы конференции: Frazeografia słowiańska 2000) показала
целесообразность вышеприведённой квалификации ФЕ. При этом не
элиминирован и тип словарей с более широким охватом словника: например, в Русско-хорватском фразеологическом словаре (Menac, red.,
1979–1980) и Русско-немецком фразеологическом словаре (Petermann,
Hansen-Kokorus, Bill 1995) в состав словника включены и составные
полутерминологические наименования, и некоторые номенклатурные
единицы, и даже отдельные ономастические номинации. Широкий
13
подход к фразеологии оправдывает себя и при разработке общей типологии словосочетаний (в духе М. М. Копыленко и З. Д. Поповой) или
в компонентном анализе единиц разного типа — напр., соматизмов,
цветообозначений, анимализмов и т.д.
Весьма продвинутым аспектом исследования славянской фразеологии
оказывается и аспект стилистический. Первоначально он был почти
целиком зависим от традиционной классификации В. В. Виноградова
и ориентировался на неё. Исследование же фразеологии отдельных
авторов показало, что во фразеологической стилистике специального
рассмотрения требуют два аспекта: 1) стилистическая квалификация
фразеологизмов и 2) разработка типологии фразеологических трансформаций. Первый аспект оказался чрезвычайно трудным и для каждого славянского языка имеет свою специфику. Трудности стилистической
характеристики ФЕ вытекают прежде всего из их поликомпонентного
состава: из двух, трёх и более компонентов устойчивого словосочетания
каждый может обладать разной стилистикой. Так, в весьма простых по
структуре и семантике выражениях типа рус. бить баклуши, укр. бити
байдики, бел. бібікі біць, пол. zbijać bąki ‘бездельничать’ глагольные
компоненты стилистически нейтральны, а все субстантивные являются
типичными диалектизмами. Комбинация нейтрального с диалектным,
как это ни парадоксально, даёт третий результат — коллоквиальный,
ибо эти обороты можно квалифицировать именно как разговорные.
Вообще, по наблюдениям многих исследователей, большинство ФЕ
любого славянского языка относятся именно к разговорному стилю, что
до сих пор не нашло адекватного отражения в виде последовательных
стилистических помет в существующих толковых, переводных и даже
специально фразеологических словарях. Ещё более не разработана стилистическая параметризация ФЕ по функционально-семантическому
и экспрессивно-эмоциональному диапазону.
Типология фразеологических трансформаций в славистике разработана уже чрезвычайно детально, отражая всю гамму стилистических
преобразований словосочетаний и у конкретных авторов, и в современной публицистике. Конкретные исследования развеяли миф о том, что
трансформации ФЕ являются „индивидуально-авторскими”: большинство из них воспроизводится разными авторами в достаточно сходных
и типологизируемых моделях, которые поддаются не только достаточно
точному исчислению (см., напр., одну из самых полных классификаций
фразеотрансформ: Вакуров 1983), но и последовательно лексикографической обработке (Мелерович, Мокиенко 2005). Сопоставление
типов фразеологических трансформаций в разных славянских языках
показывает их типологическое сходство. Близкая проблематика стала
14
и основой лингвистического изучения так называемых „антипословиц”
(Вальтер, Мокиенко 2005), типы трансформаций которых во многом
близки к классификациям, предложенными для немецкого и английского материала В. Мидером и А. Литовкиной (Litovkina, Mieder 2005).
Результаты этого направления стилистических штудий во фразеологии
убедительно демонстрируют креативные потенции языка. Более того,
— такие исследования дают основу для несколько парадоксального
психолингвистического заключения: не отдельные писатели, поэты,
журналисты и шоумены преобразуют фразеологизмы индивидуально,
но, наоборот, — сам язык, его устойчивые комбинации слов подталкивают автора к индивидуально-авторским преобразованиям, диктуют ему тип творческого обращения со словом. Тем самым основной
массив так называемого „индивидуального” во фразеологии является
моделируемым, структурируемым и типологизируемым.
К стилистическому блоку исследования славянской фразеологии
несомненно относится и актуальная сейчас лингвистическая и культурологическая проблема интертекста. Фразеология и интертекстемика
тесно взаимосвязаны, хотя и не полностью перекрывают друг друга
(Mokienko 2003). С одной стороны, эта проблема уходит в древнейшую
филологическую проблему взаимодействия слов и словосочетаний
с текстом, с другой — ставит задачу специально лингвистического
подхода к таким строевым единицам языка, как т. наз. крылатые слова.
Хотя интерес к крылатым словам в Европе имеет давнюю традицию,
начинаясь знаменитым собранием Г. Бюхмана (Büchmann 1864), собственно языковые параметры их до сих пор точно не исследованы, из-за
чего словники соответствующих собраний чрезвычайно различны как
по объёму, так и по качеству. Разные подходы к этим языковым единицам отразились и в различных их наименованиях (интертекстема,
логоэпистема, эптоним и др.). Актуальной проблемой славистики
здесь является составление двуязычных и многоязычных словарей
интертекстем. В этом направлении сделаны пока лишь первые шаги
(Orłoś, Hornik 1996; Chlebda, Mokijenko, Szuleżkowa 2003). Но и эти
два межславянских словаря крылатых слов показывают, что в славянской интертекстемике немало и общего, и национально специфичного.
Главное же, — её сопоставление вскрывает корни исторических, политических и культурных взаимоотношений славян с неславянскими
народами и культурами.
Если фронтальное сопоставление крылатых слов и выражений Славии лишь начинается, то сопоставление идиоматики (т.е. фразеологии в узком смысле термина) изначально стало одной из актуальных
исследовательских и практических задач в нашей дисциплине. Как уже
15
говорилось, увлечение синхронной функционально-стилистической
классификацией фразеологии сразу же породило попытки применить
эту классификацию в переводческой практике. И хотя прямолинейной
аппликации к теории и практике перевода такая классификация не
нашла (ср. труды А. В. Фёдорова, Й. Левого, С. Влахова и С. Флорина
и др.), сама фразеологическая специализация этой проблемы дала
в целом эффективные результаты. Были разработаны основные приёмы
удачного перевода ФЕ, обобщены наблюдения о методе „компенсации”
при фразеологических трансформах и игре слов, созданы пособия по
переводу и, быть может, главное — выпущены монументальные двуязычные или многоязычные словари, где русская, украинская, польская,
чешская, словацкая, верхнелужицкая, болгарская, хорватская фразеология сопоставлялась или с инославянской (особенно значима здесь серия
русско-славянских и славяно-русских специализированных словарей),
либо с немецкой, английской, французской, итальянской, испанской,
армянской, китайской и др. Именно словарная работа и здесь, как и при
разработке других спорных проблем фразеологии, стала пробным
камнем теории национальной специфичности и непереводимости идиоматики. Оказалось, что практически возможен полифункциональный,
семантически и стилистически адекватный перевод фразеологии на
другие языки, что и для этой области языка нет „непереводимого в переводе”. Тем не менее, развитие и дальнейшая шлифовка принципов
адекватного перевода несомненно необходима.
С сопоставительным и транслятологическим аспектами тесно связана проблема изучения фразеологии как в школах и вузах с родным
языком учащихся, так и в иностранной аудитории. Этим фразеологислависты также немало занимались и занимаются. Не случайно специально методической проблеме была посвящена одна из международных
конференций, организованных Фразеологической комиссией (Frazeológia vo výchove, vede a kultúre 1992). И эта проблема, как и другие,
полифонична и содержит немало до конца не исследованного. Так,
до сих пор мы не имеем фразеологических словарей-минимумов для
носителей разных языков, для разного этапа обучения и разной профессиональной ориентации; мало специализированных учебников типа
English through Idioms, раскрывающих специфику ФЕ при освоении
славянских языков. Ни в одной славянской стране (как, впрочем, и во
всей Европе) до сих пор не создано частотного фразеологического словаря, на основе которого и можно было бы создавать „минимизацию”
учебного материала.
Внимание к обучению славянской фразеологии в иноязычной аудитории, тем не менее, сыграло весьма значимую роль как в теории,
16
так и в практике фразеологии. Именно дидактические устремления
привели и в нашей дисциплине к возвращению в лоно старейшей
лингвистической проблемы — проблемы „Слова и Вещи”, т.е. корреляции языка и действительности. Начиная от Яна Амоса Коменского
и Вильгельма Гумбольдта эта проблема не снималась с повестки
дня языкознания, хотя и каждый раз получала иную интерпретацию
и претендовала на абсолютную теоретическую новизну. В недрах методики обучения русскому языку как иностранному в 70-е гг. XX века
родилось лингвострановедение (Е. М. Верещагин, В. Г. Костомаров).
Будучи прямым продолжением традиционного немецкого и европейского Landeskunde, эта дисциплина в Советском Союзе была несколько
идеологизирована, но тем не менее оказалась полезным инструментом
демонстрации национально маркированных элементов языка в зеркале фразеологии. Лингвострановедческие учебные пособия и словари
(напр., Фелицына, Мокиенко 1990; Minakova 2002) ориентировались
не только на описание синхронных семантических и стилистических
характеристик фразеологии, но и на её диахронические параметры,
ибо именно во внутренней, исходной форме ФЕ и скрыта та „куммулятивная” информация, которая необходима изучающему иностранный
язык. И здесь, как видим, две линии исследования фразеологии, намеченные её основателями, достаточно органично пересекаются, требуя
углублений и коррекций.
Интерес к культурологической информации, закодированной в традиционной идиоматике, давно уже прямо связывался и с таким аспектом
её исследования и практического описания, как идеография. Ведь
именно идеографическая представленность ФЕ во всех славянских
языках отражает её семантическую специфику. По сравнению с лексикой, фразеология является не собственно номинативной сферой
обозначения действительности, а сферой коннотативной, категориально
оценочной и экспрессивной. Специфика фразеологической идеографии заключается в её концентрированно антропоморфном характере,
т.е. сосредоточении на тех семантических полях, которые оценочно
и экспрессивно характеризуют человека и его деятельность. Именно
поэтому число таких полей намного уступает номинативной сетке
идеографии лексической.
В идеографическом аспекте особенно ярко отражается постоянное
взаимодействие синхронии и диахронии во фразеологической
системе. Культурологическая информация, аккумулированная во
внутренней форме ФЕ, нередко задаёт тон их функциональносемантическим характеристикам, что приводит при идеографических
классификациях фразеологии к смешению синхронии и диахронии
17
и подаче её ретроспективной семантики в качестве актуальной,
синхронной. Вот почему необходимо чётко разграничивать два
принципа идеографической и тематической классификации
— классификацию „по горизонтали”, ориентированную лишь на
переносную, функционально-семантическую ипостась ФЕ, и „по
вертикали”, т. е. углублённую в её внутреннюю форму, в её исходное
значение, реконструируемое с помощью историко-этимологического
и сопоставительного анализа (Мокиенко 1982). Такое разграничение
весьма важно и для практических целей — напр., при составлении
лингвострановедческого фразеологического словаря (Фелицына,
Мокиенко 1990).
Взаимодействие синхронии и диахронии, пронизывающее фразеологическую систему, характерно практически для всех аспектов её
исследования. Некоторые из них, имея чисто синхронную направленность, становятся чрезвычайно важными для историко-этимологического исследования славянской фразеологии уже потому, что
сам языковой материал, „добываемый” таким анализом, раскрывает
диахроническую подоплёку многих ФЕ. Так, диалектология и социолектология или сопоставительный анализ ФЕ, имея в синхронной
плоскости свои цели и задачи, многое дают для построения научной
методики историко-этимологического анализа. Именно невнимание
к диалектным (включая и социолекты) фактам и неучёт материала
других (особенно родственных) языков превращает историческую
фразеологию в герменевтику, для которой истинная мотивация ФЕ
или народно-этимологическая имеют равную ценность. Упомянутая
работа Б. А. Ларина по украинской диалектной фразеологии дала уже
давно мощный импульс для серьёзного описания диалектной фразеологии русского (Л. А. Ивашко, А. И. Фёдоров, Л. И. Ройзензон, И. А.
Подюков, К. Н. Прокошева и др.), украинского (А. А. Ивченко, В. И.
Лавер, В. Д. Ужченко и др.), белорусского (А. С. Аксамитов, И. Я. Лепешев, Ф. М. Янковский, Г. Ф. Юрченко и др.), польского (S. Bąba, А.
Krawczyk), чешского (Z. Holub), словацкого (J. Mlacek), хорватского
(M. Menac-Mihalić) и др. языков. Эти исследования многое разъяснят
в спорных случаях историко-этимологического анализа славянской
фразеологии, помогут установить точные ареалы её структурно-семантических моделей, отделить исконно славянское от заимствованного,
реконструировать до сих пор отсутствующий гипотетический корпус
праславянской фразеологии. Тем более, что методика такой реконструкции, во многом построенная именно на учёте диалектного материала,
уже создана такими исследователями как Н. И. Толстой, Р. Эккерт,
В. Айсманн, А. Ивченко, В. И. Коваль, Л. И. Степанова, А. Бирихом
18
и др. Задачи будущего диахронического исследования славянской фразеологии весьма многочисленны и охватывают: 1) усовершенствование
собственно лингвистической методики её анализа; 2) учёт и накопление
диалектного материала всех территорий Славии; 3) рассмотрение славянских ФЕ (включая интертекстемы) в широком европейском языковом контексте; 4) рассмотрение ФЕ в тесной связи с единицами других языковых
уровней — особенно лексемами и пословицами; 5) исследование истории
ФЕ как социально маркированных языковых единиц; 6) выявление культурологической основы внутренней формы ФЕ с помощью лингвистической
методики анализа (подробнее см.: Mokienko 2007).
Каждая из названных диахронически устремлённых задач имеет,
как легко увидеть, и свою синхроническую проекцию. Так, последняя
задача — выявление культурологической основы ФЕ — тесно связана
с самым популярным в современной славистике (особенно — русистике) направлением — когнитивизмом, с реконструкцией „языковой
картины мира” как национально маркированного феномена. Такие
поиски принесли во фразеологию немало ценного, заставили вновь
сосредоточиться на вечной проблеме гуманитарных наук — взаимоотношении Слова и Вещи, языка и обозначаемой им действительности.
Благодаря концентрации усилий многих славистов (особенно русистов)
на когнитивных аспектах языка за эти годы удалось последовательно
и целенаправленно описать многие культурологические секторы славянской речи — концепты судьбы, труда и безделья, любви и ненависти,
жизни и смерти, своего и чужого, времени и пространства, количества
и качества и др. На эти темы написаны многочисленные монографии
и статьи, им посвящены специальные конференции и симпозиумы
(см., напр., Frazeologia a językowe obrazy świata przełomu wieków, 2005),
а результаты основательных исследований А. Вежбицкой, Н. Ю. Шведовой, С. М. Толстой, В. Н. Телии, Т. М. Николаевой, Н. А. Алефиренко,
Т. И. Вендиной и других лингвистов на данную тему обогатили лекционные курсы университетов.
Бурный расцвет когнитологии как элитной лингвистической дисциплины и во фразеологии принёс обильные плоды, повысил интерес к экстралингвистической информации, таящейся в недрах фразеологизмов.
Внимание к когнитивизму и успехи, достигнутые в исследовании языка
в концептологическом спектре, вполне объяснимы извечной необходимостью видеть в языковой системе неотделимую часть экстралингвистической реальности. К сожалению, далеко не все, кто увлечён поисками языковой картины мира и концептуальным анализом, осознают в
полной мере эту извечность. А ведь и в трудах Яна Амоса Коменского,
Вильгельма Гумбольдта, представителей классического направления
19
„Слова и Вещи”, последователей ещё недавно востребованной методики семантического поля или лингвострановедения, были обнаружены
многие явления и, что особенно важно, — собственно языковые факты,
которые и перекрывают добытые с помощью когнитивизма выводы,
и существенно корректируют их. Без обращения к трудам наших
предшественников мы, когнитологи, рискуем вращаться в кругу уже
давно найденных решений (или, говоря фразеологически, постоянно
становиться „изобретателями велосипеда”). Скепсис в отношении
к „новизне” интересующей нас когнитивной методике у некоторых
современных фразеологов поэтому можно понять. Так, немецкая
лингвистка А. Левин-Штайнманн весьма критически оценивает
исследования концептов, стереотипов и языковой картины мира как
теорию, претендующую на некое новое открытие в лингвистике.
„Взаимодействие многих познавательных систем и тем самым разных
научных направлений не обязательно ведёт к новой методологии, как
утверждается представителями «культурной лингвистики”, — пишет
она. — Собственная проблема здесь состоит в выборе или поисках
верной концепции из множества уже существующих и удовлетворяющих
потребности разных наук, а отнюдь не в необходимости создания
новых теорий” (Levin-Steinmann 2007: 351). При этом она вслед за
В. Айсманном (Eismann 2001: 119) достаточно аргументированно
опровергает известное утверждение В. Н. Телии, что русский фразеологизм женщина — лакомый кусок (Телия 1996: 264) является
типично русской мужской метафорой и тем самым якобы раскрывает
определённый фрагмент русской языковой картины мира. А. ЛевинШтайнманн при этом со знанием дела констатирует, что и женщины
с удовольствием называют мужчин (во всяком случае любимых ими)
„сладкими” и „аппетитными”. Причём это характерно не только для
немецких женщин, как можно подумать: Левин-Штайнманн провела
обследование и в русском интернете, показавшее, что эпитеты сладкий
и аппетитный употребляют по отношению к мужчинам и русские
женщины (Levin-Steinmann 2007: 348). Тем самым древняя как мир
проблема соотносимости гендерной оценки мужчины и женщины
в русском языке из сугубо национальной возвращается в круг глобально
человеческих оппозиций, давно сформулированных и этнографами,
и мифологами, и культурологами.
Как и в гендерной проблематике, национальная специфика фразеологии переоценивается и в других семантических блоках, которые
ею обозначаются (Мокиенко, Николаева 2001). Характерна в этом
отношении интерпретация некоторыми фразеологами-русистами
такого экспрессивного поля, как „Пьянство”. Анализируя русские
20
фразеологизмы, характеризующие это явление, один из современных
исследователей делает такой, типичный для искателей собственно
русской картины мира, вывод: „Итак, русская фразеология является
отражением культуры русского народа. В единицах фразеосемантической
группы «опьянение» отразились: 1) физическое состояние опьянения,
в котором пребывает субъект; 2) степень опьянения субъекта; 3) состояние опьянения как причина совершаемых действий, составляющие
соответствующие микрогруппы данной группы. ФЕ, входящие во
фразеосемантическую группу «опьянение», представляют собой
уникальный лингвокультурологический материал, изучение которого
способствует более глубокому пониманию «загадочной» русской души”
(Цыганков 2007: 109). Автор, увлечённый действительно „уникальным”
фразеологическим материалом, и не замечает, куда его привели поиски
„загадочной русской души”.
Известно, что сам конструкт „русской души” — мифологема,
рождённая на основе европейских, гердеровских представлений
о национальном духе (Lauer 1997; Мокиенко, Николаева 2002)
и сопоставима с духом любого народа (например, — German Geist’ом).
Алкогольный дух (spiritus) во фразеологическом преломлении также
не имеет ничего общего с сугубо национальным характером русских,
немцев, поляков или чехов. Семантическое поле „Пьянство” — одна
из мощных фразеологических универсалий, характерных для всех
языков Европы. И „троичная” классификация русской фразеологии по
стадиям опьянения (кстати говоря, весьма неполная) воспроизводима
абсолютно во всех из них.
Семантическое поле „Пьянство” уже более ста лет в славистике стало
объектом исследования и благодатным материалом для лексикографических обобщений. Конечно, попытки его описания предпринимались
в разное время в разных странах в разных „дозировках”. Известный
польский поэт и переводчик Юлиан Тувин, например, издал в 1933
году Słownik pijacki, который был недавно переиздан с дополнениями
(Tuwim 2000). За 20 лет до него чешский этнограф Ченек Зибрт выпустил небольшую брошюрку с говорящим названием: Kolikrát Čech může
říci: jest opilý (Zíbrt 1913) с представительным подбором синонимов,
обозначающих пьяного человека. Русский этнограф П. Тиханов ещё
ранее, в 1904 г. (Тиханов 1904), издал небольшую брошюрку под „закодированным” названием Криптоглоссарий, в которой даётся список
около 100 русских разговорных и просторечных слов и выражений
на тему „выпить”. Также и немецкая лингвистика и лексикография
давно и плодотворно обрабатывает это семантическое поле. Достаточно сказать, что уже в 1890 году в Берлине было издано обширное
21
семасиологическое исследование Германа Шрадера Das Trinken in
mehr als 500 Gleichnissen und Redensarten, в котором сделана попытка
представить интересующую нас лексику и фразеологию как единую
семасиологическую систему (Schrader 1890). И не случайно самый
большой словарь современной „алкогольной” лексики и фразеологии
составлен под редакцией Х. Вальтера и издан именно в Германии
(Русский алкословарь-справочник 2005). В нём описано свыше 4 тысяч
слов и оборотов, характеризующих это явление.
Сопоставление такого материала убедительно свидетельствует, что
сугубо национальной специфики ни в самом древнейшем феномене
пьянства, ни в его языковой картине найти невозможно. Невозможно
даже тогда, когда на поверхностный взгляд она представлена эксплицитно — например, в сравнениях типа чеш. pít jako Dán, pít jako
Holendr, pít jako Flandr, pít jako Rus, словацк. pit‘ ako Rus, хорв. piti
kao Rus, словен. pijan kot mavra, макед. пие како Рус, болг. пия като
казак, фр. boire comme un Polonais, нем. trinken wie Tausend Schweden
и т.п. Структурно-семантический и историко-этимологический анализ
показывает, что за этими национально маркированными сравнениями стоит лишь универсальная для фразеологических систем разных
языков семиотическая оппозиция „СВОЙ — ЧУЖОЙ”, ко второму
полюсу которой обычно и относят отрицательно коннотированные
характеристики (Mokienko 1973). Собственно, в интересующем нас
фразеологическом поле эта оппозиция „работает” и для сравнений
не только с этнонимическим компонентом, но и с анималистическим,
профессиональным, социальным и т.п. Вот характерная выборка такого
рода из новейшего многоязычного словаря славянских сравнений под
ред. Ж. Финк: хорв. pijan kao majka, макед. пиjан како маjка, болг. пиян
като поп на задушница, укр. п’яний як сапожник (швець), рус. пьяный
как сапожник, пол. pijany jak bąk, чеш. vožralej (nachcanej) jako děvka,
словацк. ožratý ako doga pohonič, kočiš na Nový rok (Fink 2006: 236);
хорв. napiti se kao stoka, словен. napiti se kot živina, макед. се напие
како стока, болг. напия се като животно, укр. напитися як худобина
(скотина), рус. напиться как свинья, пол. upić się jak bydlę, чеш. ožrat
se jako dobytek, словацк. opitsa ako hovädo dobytek (Fink 2006, 304);
хорв. piti kao Rus, словен. piti kot goba, макед. пие како Рус, болг. пия
като казак, укр. пити як швець (сапожник), рус. пить как сапожник,
пол. pić jak szewc, чеш. pít jako Rus (Dán), словацк. pit‘ ako Rus (Fink
2006: 291). Обратившись к любому другому европейскому языку, легко
обнаружить общий tertium comparationis к славянским оборотам. Таков,
например, французский материал, где все основные семантические
модели равноположены славянским: boire comme un chantre ‘пить как
22
певчий’, boire comme une éponge ‘пить как губка’, boire comme un évier
‘пить как сточный жёлоб; как водопроводная раковина’, boire comme
un grenadier ‘пить как гренадёр’, boire comme un Polonais ‘пить как
поляк, boire comme un pompier ‘пить как пожарный’, boire comme un
sonneur ‘пить как звонарь, boire comme un templier ‘пить как тамплиер
(рыцарь-храмовник)’, boire comme un tonneau ‘пить как бочка’, boire
comme un trou ‘пить как дыра’, boire comme un trоupier ‘пить как служивый солдат’ (Гак, Мурадова и др. 2005: 172).
Как видим, выводить из универсально человеческого национально
специфическое — методологически некорректная процедура, ведущая
не только к ложным, но и к националистическим выводам. И независимо от того, глорифицирует ли такая псевдолингвистическая процедура
какие-то фрагменты языковой картины мира или, наоборот, чернит их,
объективный исследователь должен уклоняться от соблазна упрощённой характеристики национального. А это можно сделать лишь тогда,
когда поиски языковой картины мира будут вестись не на материале
одного языка (что нередко в исследователях русистов), а будут обязательно оснащены сопоставительным межъязыковым анализом с учётом
культурологического фона каждого из них. При таком подходе, собственно говоря, фразеология вновь обретёт единство аспектов исследования синхронической и диахронической проекций, столь важное для
развития этой самостоятельной лингвистической дисциплины.
В настоящем тексте нельзя было отразить всей полифонии проблем,
которые интересуют фразеологов-славистов разных стран. Отдельные
статьи можно было бы посвятить многим проблемам, которые здесь
упомянуты лишь вскользь, напр., одноязычной, сопоставительной, диалектной и исторической фразеографии и паремиографии, которые стали
мощной отраслью нашей науки и практики в силу своей социальной
востребованности. Нельзя, однако, не сказать в заключение следующее.
Готовя свой доклад, я ещё раз просмотрел многие (а их уже более 100)
фразеологические сборники, вышедшие после наших конференций начиная с VII Международного конгресса славистов 1978 года в Загребе,
когда по инициативе Никиты Ильича Толстого была создана Фразеологическая комиссия, возглавленная профессором Йосипом Матешичем.
С момента своего создания мы сделали проведение широкомасштабных
международных конференций фразеологов-славистов главной своей
задачей. И чем дальше развивалось наше сотрудничество, тем больше
было фразеологических инициатив в разных странах и тем больше
специализированных фразеологических конференций проводится.
Именно их материалы изданы в виде солидных научных сборников,
где во многом уже решены те актуальные проблемы исследования сла-
23
вянской фразеологии, о которых я кратко напомнил в докладе. Хочется
с благодарностью вспомнить всех, кто принимал на себя нелегкое бремя
организации таких конференций в Польше, в Словакии, в Болгарии,
в России, в Германии и других странах — профессоров Й. Матешича, М. Басая, В. Хлебду, М. А. Алексеенко, Й. Млацека, Я. Складану,
П. Дюрчо, Д. Балакову, С. Георгиеву, Н. Ф. Алефиренко и др. Можно
быть уверенным, что столь же заметной вехой для нас, фразеологов,
станет и XIV конгресс славистов в гостеприимной Македонии.
ЛИТЕРАТУРА
G. Büchmann: Geflügelte Worte. Der Citatenschatz des deutschen Volks. Ges. und erl. von
Georg Büchmann. Berlin: Haude und Spener 1864.
W. Chlebda: Frazeologia polska okresu „przemiany i przełomu“. В кн.: Współczesna polska
i słowiańska sytuacja językowa. Red. S. Gajda, A. Vidovič Muha. Opole 2003.
W. Chlebda, W.M. Mokienko, S.G. Szuleżkowa: Rosyjsko-polski słownik skrzydlatych słów.
Łask: Oficyna Wydawnicza Leksem 2003.
R. Eckert, K. Günther: Die Phraseologie der russischen Sprache. Leipzig; Berlin; München
[u.a.]: Langenscheidt-Verlag Enzyklopädie 1992.
W. Eismann: Phraseologie. В кн.: Handbuch der sprachwissenschaftlichen Russistik und ihrer
Grenzdisziplinen. Hrg. von Helmut Jachnow. Wiesbaden: Harrasowitz-Verlag 1999.
W. Eismann: Jenseits der Weltbild-Phraseologie. Vergessene psychoanalytische Perspektiven in der Phraseologie. В кн.: Häcki Buhofer et al. (Hrsg.). Phraseologiae Amor.
Aspekte europäischer Phraseologie. Hohengehren 2001.
Ž. Fink-Arsovski: Hrvatsko-slavenski rječnik poredbenih frazema. Autorica rječnika Ž. Fink
Arsovski. Autorice i suradnice po jezicima: Ž. Fink Arsovski, E. Kržišnik, S. Ribarova,
T. Dunkova, N. Kabanova, I. Mironova Blažina, R. Trostinska, A. Spagińska Pruszak,
I. Vidović Bolt, D. Sesar, M. Dobriková, M. Kursar. Zagreb: KNJIGRA 2006.
Frazeografia słowiańska. Red. M. Balowski, W. Chlebda. Opole 2000.
Frazeológia vo výchove, vede a kultúre. В кн.: В кн.: 2nd International Conference on
Phraseology. Nitra 1992.
Frazeologia a językowe obrazy świata przełomu wieków. Red. W. Chlebda. Opole 2005.
Komparacja systemów i funkcjonowania współczesnych języków słowiańskich. Т. 3: Frazeologia. Red. W. Mokienko, H. Walter. Opole 2008.
R. Lauer: Die russische Seele. (= Burstfelder Universitätsreden. Hsg. von L. Perlitt. Abt von
Bursfelde, № 15). Göttingen: Verlag Göttinger Tageblatt GmbH&Co. 1997.
A. Levin-Steinmann: Kritisches zu Schlüsselkonzepten, Stereotypen und Weltbildern. В кн.:
Kritik und Phrase. Festschrift für Wolfgang Eismann zum 65. Geburtstag. Hsg. von
P. Deutschmann unter Mitarbeit P. Grzybek, L. Karničar, H. Pfandl. Wien: Praesens
Verlag 2007.
A. Litovkina, W. Mieder: Old Proverbs Cannot Die. В кн.: Zhey Just Diversify: A Collection
of Anti-Proverbs. Burlington: The University of Vermont, Veszprém: The University
of Veszprém 2005.
E. Minakova: Moderne russische Idiomatik. Современная русская идиоматика. В кн.:
Russisch als Fremdsprache. Materialien zum Russischunterricht, Bd. 5. Hamburg:
Helmut Buske Verlag 2002.
24
A. Menac: Hrvatska frazeologija. Zagreb: KNJIGRA 2007.
J. Mlacek: Tvary a tváre frazém v slovenčine. Bratislava: STIMUL 2007.
J. Mlacek: Štvrtstoročie činnosti frazeologických komisií. „Slovenská reč” 2007 [a], ročn.
72. № 2.
V. Mokienko: Pije jako holendr — nebo jako Holendr? „Naše řeč” (Praha) 1973, № 2.
V. Mokienko: Intertexteme und Text in slavischen Sprachen. В кн.: Funktionale Beschreibung slavischer Sprachen. Beiträge zum XIII. Internationalen Slavistenkongress in
Ljubljana. Hrsg. T. Berger, K. Gutschmidt. München: Verlag Otto Sagner 2003.
V. Mokienko: Historische Phraseologie der slawischen Sprachen. В кн.: Phraseologie.
Phraseology. Ein internationales Handbuch der zeitgenössischen Forschung.
An International Hanbook of Contemporary Research. Hsg. Von H. Burger, D.
Dobrovol’skij, P. Kühn, N. R. Norrick. 2. Halbband (Volume 2). Walter de Gruyter:
Berlin-New York 2007.
T.Z. Orłoś, J. Hornik: Czesko-polski słownik skrzydlatych słów. Kraków: Universitas
1996.
J. Petermann, B. Hansen-Kokorus, T. Bill: Russisch-deutsches phraseologisches Wörterbuch.
Hrsg. von J. Matešić. Wissenschaftliche Redaktion: A. Bierich, O. Dobrowol’skij.
Redaktion: E. L. Rymaševskaja. Leipzig-Berlin-München-Wien-Zürich-New York:
Langenscheidt-Enzyklopädie 1995.
Rusko-hrvatski ili srpski frazeološki rječnik. D. 1–2. Red. A. Menac. Zagreb 1979–1980.
G. Schrader: Das Trinken in mehr als 500 Gleichnissen und Redensarten. Berlin 1890.
J. Tuwim: Polski słownik pijacki. Wstępem zaprawił J. Pilch. Suplementem doprawił
P. Bikont. Warszawa: Lech Majewski Studio 2000.
Č. Zíbrt: Kolikrát Čech může říci: jest opilý. „Vydrovy besedy” (Praha) 1913, № 13.
Русский алкословарь-справочник или Весёлая наука выпивать. Учебные материалы по
социолингвистике. Сост. Е. Алварт, О. Вовк, Г. Киллат, Л. Могучая, К. Пралат,
Т. Руд, Р. Харабин, К. Шромэк, Х. Вальтер. Под руководством Х. Вальтера.
Greifswald 2005.
И. Е. Аничков: Труды по языкознанию. Составитель и отв. ред. проф. В. П. Недялков.
СПб.: «Наука» 1997.
А.К. Бирих, С.С. Волков, Т.Г. Никитина: Словарь русской фразеологической терминологии. Под ред. проф. В. М. Мокиенко. Hsg. von A. Bierich. München: Verlag
Otto Sagner 1993.
В.Н. Вакуров: Основы стилистики фразеологических единиц. М.: Изд-во Моск. ун-та
1983.
Х. Вальтер, В.М. Мокиенко: Антипословицы русского народа. СПб.: Издательский
Дом „Нева“ 2005.
С. Велковска: Белешки за македонската фразеологија. Скопје: Институт за македонски
јазик „КрстеМисирков” 2002.
К. Велjановска: Фразеолошките изрази во македонските jазик. Со осврт на соматската
фразеологиjа. Куманово: Македонска ризница 2006.
В.В. Виноградов: Основные понятия русской фразеологии как лингвистической дисциплины. В кн.: Труды юбилейной научной сессии Ленинградского гос. ун-та.
1819-1944. Секция филол. наук. Л. 1946 [То же см.: Виноградов 1977].
В.В. Виноградов: Об основных типах фразеологических единиц в русском языке. В кн.:
А. А. Шахматов. 1864–1920. Сборник статей и материалов. М.–Л. 1947.
В.В. Виноградов: Избранные труды. Лексикология и лексикография. Отв. редактор
тома В. Г. Костомаров. М.: «Наука» 1977.
Б.А. Ларин: Очерки по фразеологии. „Учен. зап. Ленинг. ун-та” 1956, № 198. Сер.
филол. наук, вып. 24 [То же в.: Ларин 1977].
25
Б.А. Ларин: Про народну фразеологію. „Українська мова в школі” 1959, № 20 [То же
на рус. языке: О народной фразеологии в: Ларин 1977].
Б.А. Ларин: История русского языка и общее языкознание (избранные работы). М.:
Просвещение 1977.
А.М. Мелерович, В.М. Мокиенко: Фразеологизмы в русской речи. Словарь. Изд. 3-е.
М.: «Русские словари, Астрель» 2005.
В.М. Мокиенко: О тематико-идеографической классификации фразеологизмов. В кн.:
Словари и лингвострановедение. Под ред. Е. М. Верещагина. М.: «Русский
язык» 1982.
В.М. Мокиенко: Фразеология в уровневой иерархии языковой системы. В кн.:
Frazeologia słowiańska i inne płaszczyzny systemu językowego. Pod redakcją
J. Bartoszewskiej, W. Mokijenko, H. Waltera. Gdańsk: Wydawnictwo Uniwersytetu
Gdańskiego 2004.
В.М. Мокиенко, Е.К. Николаева: Актуальные проблемы лингвистической теории
и практики преподавания русского языка и культуры речи. СПб: Филологический
факультет СПбГУ 2001.
В.М. Мокиенко, Е.К. Николаева: Интернациональный фонд русской фразеологической
картины мира. „Rossica Olomucensia”. XL (za rok 2001), 1. část. Olomouc
2002.
В. Г. Гак, Л. А. Мурадова и др.: Новый большой французско-русский фразеологический
словарь. Более 50 000 выражений. Ред. В. Г. Гак. М.: Рус. яз.–Медиа 2005.
В.Н. Телия: Русская фразеология. Семантический, прагматический и лингвокультурологический аспекты. М.: Школа «Языки русской культуры» 1996.
П. Тиханов: Криптоглоссарий. Представление глгола „выпить”. СПб.: «Типография
В.С.Балашева» 1904.
В.П. Фелицына, В.М. Мокиенко: Русские фразеологизмы. Лингвострановедческий
словарь. Под ред. Е. М. Верещагина и В.Г. Костомарова. М.: «Русский язык»
1990.
С.Б. Цыганков: Отражение русского менталитета в семантике единиц фразеологической группы „опьянение”. В кн.: Знание. Язык. Культура. Материалы Международной научной конференции „Славянские языки и культура”, Тула, 17–19 мая
2007 г. Тула: изд-во „Петровская Гора” 2007.
Valerij M. Mokienko
CONTEMPORARY RUSSIAN AND SLAVIC PHRASEOLOGY
(SYNCHRONY AND DIACHRONY)
Summary
The article deals with the general problems of contemporary Russian and Slavic phraseology. Such problems as the evolution of definitions of the central terms of this linguistical
discipline (phraseologism, phraseological unit, idiom), its boundaries, the national specifics,
cognitiv potencial and typological universality, the translatibility, the variability of the phraseology are especially regarded. The relations between idioms and proverbs, collocations and
so called winged words are also interpreted. Diachronically the author proposes systematical
methods of the comparative, historical and etymological analyses of Russian and Slavic
phraseology and gives concrete examples of such an analyses.
26
Walerij M. Mokijenko
WSPÓŁCZESNA FRAZEOLOGIA ROSYJSKA I SŁOWIAŃSKA
(SYNCHRONIA I DIACHRONIA)
Streszczenie
Artykuł porusza ogólne problemy wspóczesnej frazeologii rosyskiej i słowiańskiej. Szczegółowemu rozpatrzeniu poddano takie problemy, jak ewolucja definicji głównych terminów
tej dyscypliny lingwistycznej (frazeologizm, związek frazeologiczny, idiom), jej granice,
nacechowanie narodowe, potencjal kognitywny i uniwersalność typologiczna, kwestia przetłumaczalności, wariantowość frazeologiczna. Autor porusza także kwestię relacji między
idiomami i przysłowiami, kolokacjami i skrzydlatymi słowami. Autor proponuje zastosowanie systematycznej metody diachronicznej i daje konkretne przykłady porównawczej,
historycznej i etymologicznej analizy frazeologii rosyjskiej i słowiańskiej.
2008, nr 4 (124)
Харри Вальтер
Грайфсвальд
ПРОЦЕССЫ НЕОЛОГИЗАЦИИ
В СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ И СЛАВЯНСКОЙ ФРАЗЕОЛОГИИ
Динамика развития современных славянских языковых систем активизировала процессы неологизации лексики и фразеологии. Эти
процессы характерны для всех основных славянских языков, однако и степень интенсивности, и направление взаимодействия своего
и чужого, и реакция на новые элементы в каждом из них имеют свою
специфику. Специфика эта обусловливает и методы лингвистического
исследования новой фразеологии.
Во-первых, в каждом отдельном направлении такого рода исследования различна степень изученности фразеологии вообще и славянской
фразеологии в частности. Во-вторых, и к самой фразеологии, и особенно к фразеологическим неологизмам в каждой славянской стране
подходят, исходя из своих собственных традиций. В-третьих, оценка
неологизмов в разных традициях имеет весьма широкую шкалу возможностей — от весьма толерантного подхода до жёсткой пуристической
элиминации. Наконец, индивидуальность авторских стилей и представленности конкретного материала дают весьма разную картину оценки
фразеологических неологизмов в каждом из славянских языков. При
всём таком многообразии можно, тем не менее, обнаружить достаточно
много общих явлений во фразеологической неологике в современной
Славии и представить относительно целостное (комплексное) описание современного статуса столь значимого языкового уровня, как
фразеология, описав основные аспекты функционирования славянской
фразеологии в наше время.
Опыт такого комплексного описания нашёл отражение в коллективной монографии о современных славянских фразеологических
системах, которая стала частью фундаментальной серии, посвящённой
исследованию различных уровней славянских языков (Komparacja...
2008). Новаторская концепция такого описания была предложена ещё
28
на Краковском съезде славистов профессором Станиславом Гайдой,
а проект был осуществлён 46 авторами из 14 стран. Концептуально
монография исходит из теоретической модели «тенденция развития»,
разработанной Куртом Гутшмидтом и Ингеборг Онхайзер на словообразовательном материале (Komparacja... 2003). Авторы монографии
пытаются, с одной стороны, выявить дифференциальные явления, отличающие фразеологию одного языка от другого, с другой, — объективно
продемонстрировать тождественные и сходные процессы и тенденции,
имеющие исторические, политические, культурологические корни.
Тем самым дивергентные и конвергентные факты получают как
достаточно репрезентативное описание, так и объективную квалификацию. Каковы же основные категориальные блоки динамических
явлений, показательных для современного состояния фразеологических систем Славии?
Важнейшая проблема изучения современной фразеологической неологики — это её собственно лингвистическая интерпретация. Необходимость строгого лингвистического подхода следует особо подчеркнуть
именно потому, что нередко на неологические явления смотрят как
на чисто социальные феномены, подменяя лингвистический анализ
общими социолингвистическими, политологическими или культурологическими интерпретациями. Немалый вред изучению этой проблемы
приносят, как нам кажется, и жёсткие рекомендации в духе так называемой «правильности речи». Самым необходимым для качественного
лингвистического исследования славянской фразеологической неологики на данный момент является последовательное и целенаправленное
накопление большого самостоятельного материала. Лишь на этой основе можно будет скорректировать предварительные лингвистические
диагнозы для фразеологической неологики как отдельных славянских
языков, так и для языковой Славии в целом. Пока же, к сожалению, ещё
нет достаточной материальной базы для симметричного и адекватного
изучения фразеологической неологики на широком славянском ареале. Многое ещё предстоит сделать лингвистами и для теоретического
осмысления этой проблемы. Так, даже основное понятие неологизма
и лексикологами, и фразеологами постоянно оспаривается, меняется
и уточняется, что, конечно, не может не отразиться как на объёме, так
и на качестве анализируемого материала и его обработке. Рассматривая
различные дефиниции общелингвистического термина «неологизм»
(нем. Neologismus, Neubildung, англ. neologism, франц. néologisme,
исп. neologismo) — «новая форма или новое выражение» (греч. neologismos), В. М. Мокиенко применительно к фразеологии предлагает
такую его дефиницию: «Фразеологические неологизмы — это не за-
Процессы неологизации...
29
регистрированные толковыми словарями современных литературных
языков устойчивые экспрессивные обороты, которые либо созданы
заново, либо актуализированы в новых социальных условиях, либо
образованы трансформацией известных прежде паремий, крылатых
слов и фразем, а также сочетания, заимствованные из других языков»
(Мокиенко 2003: XI). Более широким понятием при этом становится
термин фразеологические инновации, определяемые как «фразеологизмы (вне разделения на языковые, речевые, окказиональные), которые
являются новыми либо по форме, либо по значению, либо по форме
и значению вместе для рассматриваемого периода развития литературного языка относительно предшествующего, условно взятого за
точку отсчета, периода (вне прямой зависимости, хотя и с учетом
словарных фиксаций)» (Ганапольская 2002: 152). Дефиниция понятия
«фразеологический неологизм» чрезвычайно важна уже потому, что она
очерчивает круг материала, который должен стать объектом описания
и анализа. К фразеологическим неологизмам узкого круга относятся,
прежде всего, словосочетания идиоматического типа. Классическими
здесь будут обороты типа рус. быть в одной лодке, делать что-то через
колено или менять коней на переправе. Такого рода фразеологических
неологизмов в каждом славянском языке не слишком много, потому
что они не называют каких-либо новых реалий и в целом адекватны
коннотативным идиомам и лексике своего собственного языка.
Иное дело — публицистические клише-перифразы, находящиеся на
периферии фразеологической системы языка, напр., рус. белые халаты,
голубые береты, зелёные береты, железная леди, двойная мораль,
чёрный понедельник, утечка мозгов, чёрный ящик; пол. biała dama,
biała śmierć, czarne złoto, czarny czwartek, czarny sport, kraj trollów, kraj
tulipanów, piąta władza, sezon ogórkowy, w wieku trolejbusowym, żelazny
Józef; чеш. bílé svinstvo, bílá smrt, černé barety, zelené barety, modré
barety, odliv mozků; vymývání mozků, první dáma; укр. нові бідні, круті
віражі, вірус імунодефіциту, прозора влада, стрижка купонів, нульовий
варіант, оранжева демократія, сліпа пляма, каштанова революція,
чорний піа; шокова терапія.
Даже наугад выбранные здесь примеры из нескольких славянских
языков ярко свидетельствуют о том, что тематический спектр фразеологизмов-идиом и фразеологизмов-перифраз весьма сильно отличается
друг от друга. Идеография идиоматики покрывает в основном антропоморфические зоны характеристик, окрашенные негативно: поле
глупости, безделья, пьянства, развтрата и т.д. Полевая же структура перифраз при её несомненной коннотативной окрашенности направлена
всё-таки не на антропоморфные характеристики, а на номинативные
30
сферы действительности. Конечно же, в каком-то общем семантическом
пространстве они имеют точки пересечения уже потому, что и идиомы,
и перифразы являются единицами прежде всего оценивающими реальность, а не прямо называющими её. Согласно предложенной Н.Ф. Алефиренко (2008) классификации экстралингвистических факторов
возникновения новых фразем, их следует разделять на пять групп:
«1) общественно-политические события: войны, мятежи, революции,
«перестройка» в постсоветское время приводят к падению нравов,
в этих условиях усиливается уголовный элемент и влияние его морали,
криминализируется правосознание, увеличивается количество преступлений, наблюдается смешение стилей, происходит демократизация
языка. Происходит семантическая неофразеологизация. Ср. первичные
и вторичные значения неофразем: горячая точка — 1. ‘место ожесточенных вооруженных конфликтов’ и 2. ‘любая остроконфликтная
ситуация’; златая цепь на дубе том — 1. строки из поэмы А.С. Пушкина «Руслан и Людмила» и 2. ‘о новом русском’; обвешать косяками
— 1. косяк — ‘вина, мера «плохих» дел’ и 2. ‘предъявить множество
обвинений’;
2) урбанизация: распространению арготизмов, их проникновению
в общенародный язык способствует, как правило, рост городского
населения; профессиональная преступность концентрируется в таких
криминогенных местах, как вокзалы, рынки, рестораны, пивные, ср.:
кинуть на бабки — ‘обманом завладеть деньгами’, кинуть по соточке
— ‘выпить по сто граммов’, кинуть тачку — ‘проехать на такси, не
заплатив’, кинуть фишку — ‘отколоть номер’;
3) юридические и криминогенные ситуации: в местах не столь отдаленных происходит обмен арготическими фраземами, усвоение их
непрофессиональными преступниками и, как следствие этого, перенос таких фразем в разговорную речь: играть на пианино — ‘давать
отпечатки пальцев’, крошить батон, катить баллон — ‘вести себя
агрессивно по отношению к кому-либо’;
4) события культурно-просветительского характера: в СМИ, среде
актеров, политиков наблюдается «принцип пирамиды», когда арготические фраземы первоначально используются на вершине, а затем
спускаются к основанию, начинают употребляться широкими массами
людей: звездная болезнь — ‘завышенное ощущение собственного величия’; звездная пыль — ‘название нового телепроекта о жизни и нравах
богемы’; перекрыть кислород кому-л. — полит. ‘ограничить доступ
к источникам жизнедеятельности’; черная дыра — ‘обстоятельства,
поглощающие финансовые средства’; мыльная опера — ‘низкопробный
телесериал’;
31
5) социально-психические факторы: они больше всего связаны с восприятием арготизмов молодыми людьми, молодежь порой тянется к тому, что «нельзя»; употреблению арготизмов способствует своеобразная
мода на блатные выражения, подражание; иногда, правда, переходу
арготизмов способствует недостаток образования (ср.: Бирих, Матешич 2002: 34). Так, напр., вместо иди отсюда говорят: крути педали,
пока не дали; иди в баню / в мусс / кактусы полоть (прореживать) /
кудри / луну расчесывай / море асфальтируй / пасись / тайгу подметай
/ туда, где солнце всходит / тусуйся / упади; иди ты на художника
учиться; иди пропылесось пустыню / иди тундру пылесось — ‘не мешай, займись своим делом’; рога отсохли — ‘о состоянии усталости
от занятий; учеба достала’».
Как видим, на когнитивном уровне два типа фразеологизмов
— «классические идиомы» и «маргинальные перифразы» — равно активны. Именно поэтому перифразы не были исключены из
сферы анализа в нашей коллективной монографии по славянской
неофразеологии. Благодаря их анализу динамические процессы
во фразеологии получили системное описание. Таким образом,
прагматический подход к определению фразеологических неологизмов
предполагает более широкое их толкование: приведённое раньше
определение фразеологических неологизмов В.М. Мокиенко (2003)
позволяет включать в корпус фразеологических неологизмов массу
разговорных, просторечных и жаргонных фразеологизмов, не попавших
в словари по цензурно-редакционным причинам и не получивших по
тем же причинам адекватного описания.
Для объективного понимания и оценки процессов неологической
фразеологизации необходим и определённый исторический фон, помогающий оценить подоплёку этого явления в наши дни. Такой фон
позволяет определить круг источников фразеологической неологики,
продемонстрировать динамические процессы во фразеологическом фонде каждого из славянских языков. В центре внимания здесь
должны быть способы расширения корпусов новой фразеологии
славянских языков и механизмы их образования. Наряду с традиционными способами образования фразеологизмов — переосмыслением
терминологических словосочетаний, развёртыванием метафор и т.п.
— активизировались и способы заимствования готовых образных
оборотов и структур, преимущественно англицизмов американского
происхождения. Значительную часть фразеологических неологизмов
составляют единицы, ориентированные на субстандарт, значительно
реже — на диалектную фразеологию. Немалую часть современной фразеологической неологики, как это ни парадоксально, занимают и такие
32
древние обороты, которые восходят к Библии. Разумеется, большая
часть фразеологических библеизмов издавна уже была адаптирована
фактически всеми славянскими языками. Но в новое время произошла
актуализация многих библеизмов, что генерировало довольно много
их новых вариантов и трансформаций. Парадоксальным явлением
русского, украинского и белорусского языков здесь стало актуализация
двух идеологически несовместимых на первый взгляд типов единиц
— библейских оборотов, с одной стороны, и (с иронической переинтерпретацией) советизмов, — с другой. При этом советизмы в отличие
от библеизмов во многом претерпевают не столько семантическую,
сколько стилистическую «перекраску»: они часто употребляются иронически в духе так называемого «стёба». В то же время чрезвычайно
активны и фразеологизмы, представляющие по сути дела варианты уже
существующих структурно-семантических моделей. Целью этой всё
растущей лексической вариативности является обновление внутренней
формы фразеологизма и тем самым оживление его экспрессии. Задача
будущего исследования славянских фразеологических неологизмов
— определение корреляции «старого и нового», традиционного и нетрадиционного в соответствующих фразеологических системах.
С первого момента рождения фразеологии как самостоятельной
лингвистической дисциплины принципиальным вопросом стало
отношение фразеологических единиц к другим языковым единицам
— морфемам, лексемам, синтагмам, к тексту. Одной из центральных
проблем этого ряда является корреляция между фразеологией и лексикой. Для фразеологической неологики такая корреляция столь же
актуальна, как и для фразеологии традиционной, давно устоявшейся.
Доля сходств и различий между фразеологизмами и словами, вероятно,
примерно одинакова как в новых фразеологизмах, так и в традиционных. Однако, уже вышеназванная идеографическая избирательность
фразеологии, как нам кажется, здесь проявляется особенно ярко.
Так, фразеологические неологизмы перифрастического типа не
только служат обозначениями новых явлений действительности, но
и становятся их оценочной характеристикой. Неслучайно поэтому
при сопоставлении такого рода фразеологизмов в разных славянских
языках образуются некие фразеологические лакуны, которые трудно
восполнить фразеологическими средствами соответствующего языка.
Так, в весьма полном и относительно недавно вышедшем русскочешском фразеологическом словаре Л.И. Степановой некоторые из
таких «лакунных перифраз» эквивалентируются именно лексемами,
а не фраземами, напр. рус. люди в белых халатах — lékaři; коричневая
чума — neofašismus, neofašisté; чёрный ящик — hádanka, záhada
33
(Stĕpanova 2007: 380, 847 и 876). Именно такая лакунность устойчивых
словосочетаний для обозначения общих новых реалий свидетельствует
о том, что фразеологическая система членит окружающую действительность несколько иначе, чем лексика, по-разному отражаясь в разных
языках. Н.Ф. Алефиренко в этой связи справедливо замечает: «Неофраземы отличаются от слов-неологизмов и стилистической коннотацией,
и сферой употребления. Если лексические неологизмы, как правило,
являются, за редким исключением (клонировать, дилер, инаугурация,
поп-группа, кикбоксинг), межстилевыми, то неофраземы прежде всего
относятся к разговорному (вешать лапшу на уши — ‘вводить в заблуждение кого-либо’) и газетно-публицистическому стилям речи (отмывать
грязные деньги — ‘путем банковских манипуляций скрывать происхождение
незаконного обогащения’). По стилистической окраске лексические неологизмы в большинстве своем стилистически нейтральны (исключение
составляют лишь отдельные неологизмы типа коммуняка, пирамидчик,
популист, сексот, политтусовка); неофраземы чаще всего отличаются
сниженной коннотацией» (Алефиренко 2008; в печати).
Различие в подходе к фразеологической неологике во многом определяет способы словарного описания этой группы фразеологии.
Практически отсутствуют специальные фразеологические словари
неологизмов. Исключение составляет словарь Новая русская фразеология (60–90-е годы) В. М. Мокиенко (2003), где дано и предварительное
теоретическое обоснование принципов словарной обработки ФЕ-неологизмов. Для русской фразеологической неологики из современного
субстандарта определённым лексикографическим опытом стал Русско-немецкий словарь фразеологии молодёжного жаргона (Вальтер,
Мокиенко 2000). Эти первые опыты показали, что для специализированного словаря славянской фразеологической неологики необходима
постоянная фиксация и как можно более полное лексикографическое
описание ФЕ-неологизмов. До сих пор фразеологическая неологика
фиксировалась преимущественно в общих словарях неологизмов,
причём, как правило, эпизодически: Новые слова и значения (1970
и 1980); Новый русский лексикон (1999); Nowa księga przysłów i wyrażeń przysłowiowych polskich (1969–1978); Нов фразеологичен речник на
българския език (Анкова-Ничева 1993), а также в Nová slova v češtině.
Slovník frazeologizmů. Kolektiv autorů pod vedením Olgy Martincové.
Academia. Praha1998; Nowe słownictwo polskie. Materiały z prasy lat
1972–1981. Red. D. Tekiel. Cz. I–II. Warszawa–Kraków–Gdańsk–Łódź
1988-1989; Nowe słownictwo polskie. Materiały z prasy lat 1985–1992. Red.
T. Smółkowa 1998; Neue Wörter und Bedeutungen. Russische Lexik der 90er
Jahre. Zusammengestellt von E. Kanowa und W. Egert. Berlin: Humboldt-
34
Universität Berlin. ZE Sprachenzentrum, 1992; Neue Wörtеr und Bеdеutungеn.
Russisсhе Lехik dеr 90еr Jаhrе. Zusаmmеngеstеllt vоn Е. Kаnоwа, W. Еgеrt,
V. Mokienko. Humbоldt-Univеrsiät Bеrlin. ZЕ Sprасhеnzеntrum. Bеrlin 1998;
Neue Wörter und Bedeutungen. Russland heute. Lexik im Sprachgebrauch.
Band 3. Zusammengestellt von E.Kanowa, W.Egert, V. Mokienko. HumboldtUniversiät Berlin. ZE Sprachenzentrum. Berlin 2000.
В качестве перспективы на будущее необходимо планомерное исследование и точная паспортизация фразеологических неологизмов
в разных славянских языках. При этом для адекватного межславянского
сопоставления очень важным станет определение хронологической
границы понятия «неологизм». Учитывая принципиальные политические, экономические и культурологические изменения в жизни славянских стран последнего времени, точку отсчёта здесь следует вести
от середины 80-х годов. Эта пусть и относительная временная граница
имеет не только социально-политическое обоснование, но и в какой-то
степени совпадает с мощной технической «революцией», изменившей
информационную систему во всём мире: активное использование интернета, электронной почтовой связи, мобильных телефонов с СМС и т.д.
Не случайно эта техническая революция оставила весьма глубокий
след в лексике и фразеологии, так или иначе связанных с компьютерной технологией. Причём этот след заметен не только в литературном
и публицистическом стиле, но и мощно пульсирует в разговорной
речи, особенно в компьютерном жаргоне. Об объективности выбора
такого временного рубежа свидетельствует и то, что именно период
1985–2002 гг. сделали репрезентативным составители новейшего Русско-немецкого словаря новых слов (Uluchanov, Hebecker, Belentschikow,
Belentschikowa 2007). Показательно, что этот словарь в основе своей
лексический, как и большинство словарей славянской неологики (напр.,
польской, украинской, сербской, чешской). Именно этот факт заставляет
фразеологов-славистов разных стран разрабатывать проекты будущих
специализированных словарей славянской неологики.
В указанный исторический период во всех славянских языках заметно активизировались и два других взаимопротиворечивых на первый
взгляд процесса: интернационализация и национализация. Разумеется,
эти процессы протекали во всех европейских языках с самого момента
их возникновения, однако в середине 80-х годов они получили и особую
интенсивность, и иную социополитическую ориентацию. Вот почему
эти классические для развития языковых систем процессы можно
квалифицировать и как процессы инновационные для очерчиваемого
исторического периода. Рассматривая общие процессы интернационализации и национализации славянских языков, исследователи долж-
35
ны постоянно учитывать их фразеологическую специфику, которая
заключается в экспрессивно-оценочной семантике фразеологических
единиц и особом, типичном характере заимствования последних из
других языков, прежде всего путём калькирования. Доминантами
такого анализа уже стали интернациональный фонд славянской фразеологической картины мира, фразеологические неологизмы английского происхождения, эволюция фразеологических неологизмов, новые
устойчивые словосочетания в языке средств массовой информации.
Многие фразеологизмы, объявляемые сугубо национальными, на поверке оказываются интернациональными, присутствующими во многих
европейских языках. Даже такие обороты, как, например, русская душа,
возникли на общеевропейской культурной почве.
В то же время немало устойчивых словосочетаний уже своей языковой формой и структурой показывают направление источника заимствования. В словаре англицизмов русского языка (Вальтер и др. 2005)
обилие оборотов, которые маркированы англоамериканским происхождением, напр., жить на батлах (с. 31); полный безандестенд (с. 33),
удринченный в бэксайд (с. 60), олл-райт (с. 219), по чиперу (с. 381);
мыльная опера (с. 220), першинг класс (S. 233) и др. Многие новые ФЕ
часто актуализируют уже существовавшие в языке интернациональные
устойчивые словосочетания или меняют свою семантику под влиянием
английского и других западноевропейских языков. Европейская идиоматика с её яркой образностью и ёмким культурным смыслом становится всё более важным ресурсом обогащения фразеологического состава
славянских языков. Было бы заманчиво провести такой фронтальный
анализ и для других славянских языков, тем более, что определённые
лакуны остаются и в исследовании современных фразеологических
германизмов и романизмов в славянской фразеологии.
Мощным источником неологизации славянских фразеологических
систем стала и собственно национальная речевая стихия. В постпере строечный период и в период Бархатной, Оранжевой и других
революций во фразеологии весьма активизировались разговорнопросторечные и субстандартные единицы, особенно молодёжные
жаргонизмы. Именно из этих языковых ресурсов генерируются всё
новые и новые ряды фразеологизмов, рождённые потребностью поновому, иными языковыми образами экспрессивно обозначить старые
предметы и явления. Чаще всего это антропоцентрические концепты
типа «глупость», «болтовня», «обман», «безделье», «пьянство»,
«секс» и т.п. Нужно подчеркнуть, что неологизация фразеологических
систем из национальных языковых источников происходит и за
счёт повышенной вариативности литературных фразеологических
36
единиц. Трансформация давно устоявшихся идиом нередко приобретает
в современных условиях самодовлеющий характер, фразеологическое
творчество в живой речи города, в политическом дискурсе и в произведениях современных писателей становится нередко своеобразной
языковой игрой с целью привлечь особое внимание адресата.
Одной из крупных теоретических проблем в современной лингвистике, как известно, стал когнитивизм. Он имеет своё специфическое
преломление во фразеологических системах. Когнитивные параметры
фразеологических неологизмов весьма многообразны: традиционное
и нетрадиционное во фразеологической картине мира, специфика инноваций в средствах массовой информации, перифрастика как особый тип
фразеологической неологики — вот самый общий перечень аспектов,
анализируемых именно под когнитивистским углом зрения.
Всегда актуальными во фразеологии были проблемы взаимоотношений фразеологических единиц и других языковых структур.
Фразеологизм и слово, фразеологизм и пословица, фразеологизм
и интертекстемы различных типов — таков спектр вопросов, связанных с разработкой этой проблематики. Анализ новых явлений в сфере
паремиологии и «крылатологии» позволяет, с одной стороны, представить пословицы и крылатые слова как источник фразеологических
неологизмов, а с другой — даёт возможность для выявления сходства
и различий этих явлений в сфере фразеологии. Нередко такие вопросы
рассматриваются в их культурологической ретроспективе, свойственной фразеологии вообще. Важной задачей определения неологического фонда в этих сферах языковых систем является межъязыковое
сопоставление. К сожалению, двуязычных словарей крылатых слов
в славистике пока ещё немного (Orłoś, Hornik 1996; Chlebda, Mokijenko,
Szuleżkowa 2003). Классическими уже стали русско-норвежский (Берков 1980), русско-английский (Берков, Уолш 1984) и русско-немецкий
(Афонькин 1985; Афонькин 2003 [переизд.]) словари крылатых слов.
Но они были изданы до избранной выше временной границы. Поэтому,
к сожалению, при всех их филологических достоинствах они не могут
быть источниками для исследования современной фразеологической
неологики. Частично эту лакуну постарались восполнить авторы
Русско-немецкого словаря актуальных крылатых слов (Arzumanova,
Mogutschaja, Nikitina, Poljakova, Walter 2007), в котором зафиксированы такие новые обороты, как мочить в сортире (158-159); мозговой
трест (164); утечка мозгов (165); свет в конце тоннеля (151) и др.
Хочется надеяться, что такого рода источники будут создаваться для
всех славянских языков, ведь они давно востребованы современными
средствами массовой информации.
37
Особая проблема, связанная с динамизацией славянских фразеологических систем — типология фразеологических трансформаций
в литературе и публицистике. Хотя трансформы являются имманентным свойством функционирования фразеологии и далеко не всегда
могут давать неологические результаты, специалисты по неологике
совершенно оправданно сосредоточиваются именно на тех их типах,
которые можно рассматривать в качестве источников фразеологической
неологизации. В структурном отношении здесь весьма показательны
трансформы современных пословиц, нередко становящиеся генератором языковой игры и прагматическим модусом рекламы. В жанровом
отношении они имеют особую значимость в публицистическом стиле
и интернете. Как показал опыт массированного лексикографического
описания так называемых «антипословиц» в русском языке (Вальтер,
Мокиенко 2005), типология таких трансформ в целом укладывается
в классификацию индивидуально-авторских преобразований фразеологии литературного языка. Инновационными здесь являются собственно
не типы трансформаций, а функционально-стилистические эффекты,
задаваемые говорящими или авторами подобных трансформ. Сам
иронический эффект, достигаемый с помощью трансформирования
пословиц и поговорок, является своеобразным вызовом так называемой
«народной мудрости» и определённым опровержением её. Тем самым
фольклорная семантика и форма, консервированная веками, как бы выворачивается наизнанку, создавая новый «смеховой» и языковой мир.
В настоящее время необходим постоянный и целенаправленный
сбор библиографии по данным вопросам, что частично сделано
в заключительной части названной неофразеологической монографии.
Более оперативной должна стать и связь фразеологов из разных
стран Европы и разных фразеологических школ; с этой целью
в Гейдельбергском университете по поручению Фразеологической
комиссии МКС Александром Бирихом был создан сайт, на котором
будут представлены работы фразеологов-русистов и славистов всего
мира. Мы обращаемся ко всем им с просьбой представить на этом
сайте полную библиографию своих трудов. Возможность постоянного
обмена результатами научных исследований и продуктивная ежедневная работа многих фразеологов-славистов создали надёжную
теоретическую и практическую основу для исследования славянской
фразеологической неологики. Всё сделанное даёт новые импульсы для
дальнейшего изучения одного из важнейших блоков языковой системы
славян в современном мире. Идея комплексного анализа славянской
фразеологической системы ждёт теперь ещё более детализированной
разработки в разных странах современной Славии.
38
W. Chlebda, W.M. Mokijenko, S.G. Szuleżkowa: Rosyjsko-polski słownik skrzydlatych
słów. Łask 2003.
Komparacja systemów i funkcjonowania współczesnych języków słowiańskich. Т. 1: Słowotwórstwo / Nominacja. Red. I. Ohnheiser. Universität Insbruck — Institut für
Slawistik; Uniwersytet Opolski — Instytut Filologii Polskiej. Opole 2003
Komparacja systemów i funkcjonowania współczesnych języków słowiańskich. Т. 3: Frazeologia. Red. W. Mokienko, H. Walter. Opole 2008.
Nowa księga przysłów i wyrażeń przysłowiowych polskich. W oparciu o dzieło Samuela
Adalberga opracował Zespół Redakcyjny pod kierunkiem Juliana Krzyżanowskiego.
T. I–IV. Warszawa 1969–1978.
T.Z. Orłoś, J. Hornik: Сzеskо-pоlski słоwnik skrzydlаtyсh słów. Krаków 1996.
K. Arzumanova, L. Mogutschaja, E. Nikitina, M. Poljakova, H. Walter: Russisch-Deutsches
Wörterbuch aktueller geflügelter Worte. Greifswald 2007.
L. Stĕpanova: Rusko-český frazeologický slovník. Olomouc 2007.
I. Uluchanov, H. Hebecker, V. Belentschikow, R. Belentschikowa: Russisch-Deutsches Wörterbuch der neuen Wörter. Русско-немецкий словарь новых слов. Москва 2007.
Н.Ф. Алефиренко: Неофраземика в когнитивно-ономасиологическом аспекте (2008;
в печати).
Ю.Н. Афонькин: Русско-немецкий словарь крылатых слов. Около 1200 единиц. Под
ред. д-ра В. Шаде. Москва-Leipzig 1985.
Ю.Н. Афонькин: Русско-немецкий словарь крылатых слов. Около 1200 единиц. Под
ред. д-ра В. Шаде. Москва 2003
В.П. Берков: Русско-норвежский словарь крылатых слов. Москва 1980.
В.П. Берков, И.А. Уолш: Русско-английский словарь крылатых слов. Москва 1984.
А. Бирих, Й. Матешич: Из истории русских библейских выражений. В кн.: «Русский
язык за рубежом» 1994, nr 5-6, s. 41-47.
А. Бирих, Й. Матешич: Фразеология в русском и хорватском субстандарте. В кн.:
Słowo. Tekst. Czas VI. Nowa frazeologia w nowej Europe. Pod red. M. Aleksieenki,
W. Mokijenki, H. Waltera. Szczecin 2002, s. 34–46.
Х. Вальтер, О. Вовк, А. Зумп, и др.: Словарь: Заимствования в русском субстандарте.
Англицизмы. Москва 2005.
Х. Вальтер, В.М. Мокиенко: Краткий русско-немецкий словарь жаргонной фразеологии.
1250 жаргонизмов молодёжного сленга с немецкими параллелями. Russische
Phraseologismen des Jugend-Slangs mit deutschen Äquivalenten. Грайфсвальд 2000.
Х. Вальтер, В.М. Мокиенко: Антипословицы русского народа. Санкт-Петербург 2005.
Е.В. Ганапольская: О соотношении новой и старой фразеологии в текстах современной
«массовой» литературы (детективный жанр). В кн.: Слово. Фраза. Текст.
Сборник научных статей к 60-летию М.А. Алексеенко. Москва 2002.
В.М. Мокиенко: Фразеологические библеизмы в современном тексте. В кн.: Библия
и возрождение духовной культуры русского и других славянских народов. К 80летию Русской/Северо-Западной Библейской Комиссии (1915–1995). СанктПетербург: 1995, s. 143–158.
В.М. Мокиенко: Новая русская фразеология. Opole 2003.
Новые слова и значения: Словарь-справочник по материалам прессы и литературы
60-х годов. Под ред. Н.З. Котеловой, Ю.С. Сорокина. Москва 1971.
Новые слова и значения: Словарь-справочник по материалам прессы и литературы
70-х годов. Под ред. Н.З. Котеловой. Москва 1984.
39
Т.Н. Буцева, Ю.Ф. Денисенко, Е.П. Холодова и др.: Новые слова и значения. Словарь-справочник по материалам прессы и литературы 80-х годов. Под ред.
Е.А. Левашова. Санкт-Петербург 1997.
К. Анкова-Ничева: Нов фразеологичен речник на българския език. София 1993.
Harry Walter
PROCESSES OF NEOLOGIZATION IN RUSSIAN AND SLAVONIC PHRASEOLOGY
Summary
The article intends to present a comprehensive survey of the development of phraseology
in Russian and other Slavonic languages. Unfortunately, most of the dictionaries of neologisms do not contain phraseology. On the one hand, we observe a lack of reliable reference
works and dictionaries of phraseological neologisms, reflecting the active development of
phraseology in contemporary Slavonic languages. On the other hand we observe the intensive
research in this field because phraseology plays an important role in the development of
those languages. It is intended to analyze the interaction between phraseological structures
and further idiomatic units, for example proverbs and winged words, to try to compile comprehensive dictionaries, which illustrate the rapid development of Slavonic phraseological
systems. Emphasizing the inadequacy of historical end etymological research of Russian and
Slavonic phraseology, the author lines out possibilities for further research by regarding the
results of synchronic and diachronic analysis of phraseology and proposes a comprehensive
bibliography of reference works on the topic of phraseology in Slavonic languages.
Harry Walter
PROCESY NEOLOGIZACJI WE WSPÓŁCZESNEJ FRAZEOLOGII
ROSYJSKIEJ I SŁOWIAŃSKIEJ
Streszczenie
Artykuł stanowi próbę spojrzenia na rozwój frazeologii rosyjskiej i innych języków słowiańskich. Niestety, większość słowników neologizmów nie zawiera frazeologii. Z jednej
strony mamy do czynienia z brakiem rzetelnych prac na temat neologiki frazeologicznej
i słowników odzwierciedlających aktywny rozwój frazeologii języków słowiańskich.
Z drugiej strony obserwujemy intensywne badania tej sfery, ponieważ frazeologia gra ważną
rolę w rozwoju tych języków. Autor próbuje zanalizować relacje między różnymi rodzajami
związków frazeologicznych i im podobnych zjawisk językowych (takich jak przysłowia czy
skrzydlate słowa), mając na względzie potrzebę opracowania słownika mogącego zilustrować
szybki rozwój słowiańskich systemów frazeologicznych. Podkreślając niewystarczalność
historycznych i etymologicznych badań nad frazeologią rosyjską i słowiańską, autor ukazuje
możliwości dalszych badań z wykorzystaniem rezultatów synchronicznych i diachronicznych
badań frazeologii, proponując równocześnie stworzenie bibliografii prac poświęconych
frazeologii języków słowiańskich.
2008, nr 4 (124)
Людмила Степанова
Оломоуц
РУССКАЯ ФРАЗЕОЛОГИЯ СЕГОДНЯ
Процессы, происходящие ныне в современном русском языке, вызывают пристальное внимание российских и зарубежных лингвистов.
Спокойная и размеренная река русской речи второй половины прошлого
века превратилась в его конце в бурный горный поток, во время таяния
снегов все сметающий со своего пути. Призывы филологов задуматься над состоянием культуры речи, над обилием заимствований
и огрублением речи остаются без ответа: русский язык переживает
период спонтанного и хаотичного развития. Новые процессы, происходящие в языке, характеризуются общим расшатыванием нормы
и масштабным обновлением словарного состава. Изменения эти не
обошли стороной и фразеологию.
Исследования процессов развития фразеологии в диахронии показывают, что, несмотря на так наз. консервативный характер фразеологии,
фразеологический фонд языка развивается никак не медленнее,
а, возможно, даже стремительнее, чем его лексический фонд, т.к. фразеология экспрессивна, а экспрессия тяготеет к быстрому обновлению
средств выражения.
Так, например, сопоставительный анализ материала словаря
М.И. Михельсона Русская мысль и речь. Свое и чужое. Опыт русской
фразеологии. Сборник образных слов и иносказаний (1-е издание
— 1892–1893 гг., 3-е — 1902–1903 гг.) и современной русской
фразеологии показал, что за одно столетие, прошедшее с момента
написания словаря до наших дней, фразеологический состав русского
языка довольно заметно изменился: изменился не только графический
облик ФЕ (в результате проведенной реформы орфографии), но также
стабилизировался компонентный состав многих ФЕ (т.е. сократилось
количество компонентов и их лексических вариантов), сузился объем
сочетаемости многих фразеологизмов (что привело к затемнению их
Русская фразеология сегодня
41
внутренней формы), изменилась их семантика и т.п. (см. Степанова
2007).
Еще более впечатляющим оказывается сопоставление фразеологических составов памятников древней письменности и современной
фразеологии: по нашим предварительным подсчетам, проведенным на
материале русской и чешской фразеологии (которые, разумеется, ввиду
ограниченного количества источников нельзя считать окончательными),
до нашего времени сохранилась лишь одна треть устойчивых оборотов,
зафиксированных в древних русских и чешских памятниках (Stěpanova
2004).
Обилие новых слов, появившихся в русском языке последних лет,
заставляет многих исследователей говорить о крупномасштабных
изменениях его словарного состава. Обновление фразеологического
фонда русского языка не так бросается в глаза, как лексические инновации, так как многие из новых оборотов представляют собой кальки
иноязычных выражений и имеют вполне «русскоязычный» вид. Прежде
чем перейти к рассмотрению новой русской фразеологии, скажем
несколько слов о понятии «фразеологический неологизм».
В Словаре лингвистических терминов О.С. Ахмановой дается два
определения неологизма: 1. «слово или оборот, созданные (возникшие) для обозначения нового (прежде неизвестного) предмета или
для выражения нового понятия» и 2. «новое слово или выражение, не
получившее прав гражданства в общенародном языке и потому воспринимающееся как принадлежащее к особому, нередко сниженному
стилю речи» (Ахманова 1966: 261). Однако в работах последних лет
необходимость обозначать новые предметы и понятия уже не считается
обязательным условием возникновения неологизмов, ср.: «Определения неологизма по денотативному признаку (как обозначающих новые
реалии) или стилистическому (сопровождающихся эффектом новизны)
не охватывают всех неологизмов, а определение неологизмов как слов,
отсутствующих в словарях, не опирается на присущие неологизмам
особенности» (ЭРЯ: 263).
Фразеологические неологизмы, о которых пойдет речь ниже, имеют,
в силу своей раздельнооформленности, близости к разговорной речи
и экспрессивности, свою специфику. Очевидно, что определение фразеологического неологизма должно учитывать целый ряд параметров:
«степень фиксации словарями, ощущение „новизны” носителями
языка, динамизацию употребления, актуализацию, оппозицию „неологичное — архаичное”, социофункциональные сферы их бытования
и т.д.» (Мокиенко 2003: Х-ХI). В настоящей статье мы опираемся на
дефиницию Петербургского фразеологического семинара: «Фразеоло-
42
гические неологизмы — это не зарегистрированные толковыми словарями современных литературных языков устойчивые экспрессивные
обороты, которые либо созданы заново, либо актуализированы в новых
социальных условиях, либо образованы трансформацией известных
прежде паремий, крылатых слов и фразем, а также сочетания, заимствованные из других языков» (цит. по: Мокиенко 2003: ХI).
Фонд фразеологических неологизмов, как отмечает В. М. Мокиенко,
образуется традиционными для лексики способами: переосмыслением
терминов, развертыванием метафор, заимствованием готовых образов
и структур, включением просторечных, жаргонных, диалектных элементов (там же: ХVI).
Приведем несколько примеров фразеологических неологизмов, восходящих, напр.:
— к речи политиков: процесс пошел ‘началось развитие чего-л.,
какой-л. процесс’ (М. Горбачев); быть (сидеть) в одной лодке ‘быть
в одинаковом (часто — опасном или крайне затруднительном) положении, ситуации; в равных условиях существования’ (предполагается, что
первым эту кальку английского выражения to be in one boat употребил
в публичном выступлении М. Горбачев); хотели как лучше, а получилось как всегда (В. Черномырдин); голосовать ногами ‘отказываться
от участия в каком-л. мероприятии и тем самым выражение протеста,
несогласия с чем-л.’;
— к речи чиновников, служащих: сделать под копирку что ‘сделать
абсолютно точно, одинаково что-л.’, брать / давать на лапу ‘брать /
давать взятку’, мохнатая лапа ‘высокий покровитель, оказывающий
протекцию’, держать под маринадом что ‘намеренно долго задерживать, не решать какое-л. дело’, от звонка до звонка ‘от начала до конца,
полностью’ (отработать, отслужить, отвоевать), имеет (имело) место
быть что ‘что-л. происходит, случается, имеет место’; телефонное
право ‘использование служебного положения высокопоставленными
лицами для решения личных проблем «по блату» указаниями по телефону’, оставлять / оставить за скобками что ‘намеренно не касаться
чего-л.; не освещать, умалчивать о чем-л.’;
— к речи спортсменов: быть в разных весовых категориях ‘иметь
разное положение в обществе, где-л.’, бег на месте ‘безделье, отсутствие движения вперед в каком-л. деле, маскируемое внешней активностью’, бег трусцой ‘вымученное бодрячество, стремление показать себя
намного моложе своих лет’; игра в одни ворота ‘поступки, действия,
совершаемые в интересах лишь одной стороны’;
— к речи пограничников, военных, летчиков, моряков, транспортников: ставить кордоны кому, чему ‘создавать препятствия чему’, вхо-
43
дить в обойму кого ‘занимать место в ряду кого-л.’, запасной аэродром
‘должность или престижное место, припасаемое официальным лицом
на случай отставки’, возить / перевозить воздух ‘при перевозке чего-л. не
полностью использовать грузоподъемность вагонов; допускать излишний
холостой пробег транспорта’; закладывать / заложить мину замедленного
действия где, подо что ‘подготавливать где-л. потенциальные опасности,
большие неприятности, которые проявятся не сразу, исподволь’; держать
(удерживать / удержать) кого, что на плаву ‘помогать кому- или чемул. выдерживать должный уровень, сохраняться, выстаивать в трудной
ситуации’; гнать порожняк ‘болтать попусту, лгать кому-л., обманывать
кого-л.’; даром (напрасно, зря, впустую) порох жечь (тратить) [на что]
‘тратить напрасно много сил для достижения чего-л., безрезультатно стараться что-л. совершить’; с прицепом что ‘с небольшим, и еще немного’
(обычно — о дополнительной дозе алкоголя);
— к речи журналистов, режиссеров и др. представителей творческой интеллигенции: идти с колес (напр., репортаж идет с колес)
‘быть переданным сразу же, без предварительной обработки’ (о репортаже, новостях и т.п.), класть / положить последние мазки ‘быть
близким к завершению какого-л. дела’;
— к области экономики и финансов: делать / сделать деньги из
воздуха ‘зарабатывать деньги мошенническими махинациями, спекуляцией’; попасть (сыграть, сказать) мимо кассы ‘невпопад, некстати’
(сказать), ‘промахнуться, не добиться успеха’;
— к области техники, промышленности, строительства и т.п.:
идти на автопилоте ‘двигаться машинально, руководствуясь интуицией’ (о пьяном человеке), настраивать / настроить на волну какую,
чего ‘внушить кому-л. определенное направление мыслей, чувств’,
настраиваться / настроиться на волну какую, чью, чего ‘приводить
себя в состояние, наиболее благоприятное для возникновения определенного настроения; вызывать, пробуждать в своем сознании такие
чувства, мысли, которые соответствуют содержанию того, что предстоит воспринимать’, запас прочности ‘резервы сил, выносливости
человеческого организма, имеющиеся дополнительные возможности
для чего-л.’; не заржавеет [за кем] что ‘кто-л. не забудет своего обещания; кто-л. непременно отблагодарит кого-л., что-л. не устареет, не
потеряет актуальности, новизны’; за (под) фасадом чего ‘под прикрытием чего-л.’ (обычно — красивых фраз, демагогии и т.п.); арматурой
греметь ‘об очень худом человеке’;
— к области медицины и гигиены: делать / сделать вливание кому
‘наказать, отругать, отчитать кого-л.’, проверять / проверить на вшивость
кого ‘испытать кого-л. на честность, порядочность, надежность’, нажи-
44
вать / нажить себе геморрой ‘столкнуться с проблемами, которых можно
было избежать’, получать / получить инъекцию ‘подвергаться наказанию,
получать выговор’; держать руку на пульсе чего ‘быть в курсе происходящих событий, текущих дел, следить за их развитием’;
— к области массовой культуры, шоу, рекламы, анекдотов и т.п.:
дохлый (глухой, пустой) номер ‘ничего не выйдет, не выходит; безнадежно, бесполезно’; работать / сработать на публику ‘стараться понравиться массовому зрителю, служить демагогическим целям, стремиться
к внешним эффектам’, сладкая парочка ‘шутл. о влюбленных, вообще
о двух людях’, белый и пушистый ‘хороший, честный, незапятнанный’
(о человеке), не до грибов ‘не до мелочей’.
Разумеется, далеко не все фразеологизмы можно четко распределить
по названным группам, источники происхождения многих из новых
оборотов слишком разнообразны или еще не были определены (либо
нам пока не известны). Это, например, такие новые фразеологизмы
как: быть в шоколаде ‘жить счастливо, в достатке’; все в шоколаде ‘все
хорошо’; быть вась-вась с кем ‘иметь с кем-л. дружески-фамильярные,
интимные отношения’ (от фамильярного обращения к Василию: Вась);
[и] ежу понятно (ясно) что ‘совершенно понятно что-л.’; писать
кипятком ‘испытывать любую сильную эмоцию: радость, восторг,
страх’ и многие другие.
Вторую большую группу новых фразеологизмов составляют обороты иностранного происхождения. В последние два-три десятилетия
в русском языке появились многочисленные фразеологические кальки
с английского языка, напр.: красная карточка, промывание мозгов,
вызвать на ковер, быть в одной лодке, писать в стол, скелет в шкафу, заметать под ковер, [не] моя чашка чая (кофе), музыка будущего,
делить какой-л. пирог, золотой парашют и др.
Целый ряд фразеологических калек появился в нескольких славянских языках почти одновременно, в конце XX века, напр., скелет
в шкафу, [не] моя чашка чая (кофе), другие можно квалифицировать
как неологизмы только в русском языке, так как в некоторых других
славянских языках они существовали и ранее благодаря более тесным
связям этих языков с западноевропейскими соседями (напр., быть
в одной лодке, ломать через колено, повесить на гвоздь (на крючок)
что-л. и др. — см. Степанова 2008). Таким образом, заимствованные
русским языком из английского обороты пополняют фонд интернациональных фразеологизмов европейских языков, расширяя ареал их
употребления на восток.
Следующим важным источником пополнения словарного состава
русского языка является профессиональный язык программистов
45
и пользователей Интернета. Большую часть данных выражений составляют не фразеологические, а лексические единицы, однако в процессе
шутливого обыгрывания и адаптации заимствований в русском языке
возникают и устойчивые выражения, ср., напр., обороты тискать клаву
(Клава — 1. ‘женское имя’, 2. сленг. ‘клавиатура’), жать батоны (buttons ‘кнопки) и топтать кнопки в одном и том же значении ‘работать
на клавиатуре компьютера, вводить текст’; скинуть мыло ‘послать
сообщение по электронной почте (e-mail)’ и др. Это также «фразеологические обороты: фаза Луны — популярное объяснение для неожиданного включения компьютера или программы, которая вдруг „ожила”
и принялась делать то, что от нее требуют; трехпальцевый салют („выход
тремя пальцами”) — выключение компьютера одновременным нажатием
клавиш Ctrl-Alt-Del; мама родная — основная (или материнская) плита
в вычислительной машине и т.д.» (Лихолитов 1997).
Одним из самых заметных показателей современной русской речи
стало обостренное чувство слова, обращение к его внутренней форме,
использование разных оттенков его значения и т.п., ср.: «Вы говорили
о том, что только компьютеров закупили на 3 миллиона рублей. Но
„поколение ru” скоро разучится писать, не то что гвоздь вбить [...]»
(АиФ–Петербург 2007, № 37).
Словосочетание поколение ru содержит наименование российского
домена в интернете .ru (точка-ру) и в данном контексте выражает целый набор смыслов: ‘современное поколение, легко справляющееся
с компьютерами, но далекое от практической жизни’. Кроме того, оно
содержит аллюзию на название известного романа Виктора Пелевина
Generation П и на уже вошедшую в обиходную речь из рекламы крылатую фразу Новое поколение выбирает пепси, ставшую символом
приземленных интересов некоторых молодых людей.
Влияние Интернета заключается не только в заимствовании и авторском изменении компьютерной лексики. В начале XXI века в Рунете
(блогах, чатах и форумах на русском языке в системе Интернета)
стихийно возник так наз. «жаргон падонков» — стиль, в котором употребляется фонетически верное, но специально искаженное написание
слов. На базе этого довольно грубого языка на развлекательных сайтах
возник другой, более мягкий, тип жаргона — так наз. «превед», в котором ради шутки нарочито нарушаются нормы орфографии русского
языка в сторону фонетического письма («декоративных транскрипций»), напр. зачот = зачет (не только в студенческом смысле, но и как
высокая положительная оценка вообще), аффтар = автор, жывотное
= животное, гатично = готично (т.е. ‘хорошо, прекрасно’), ниасилил
= не осилил, (т.е. ‘не прочитал полностью’), нисмишно = не смешно,
46
пицот = пятьсот (не только 500, но и ‘много’) и др. Далее «превед»
стал развиваться в сторону намеренного искажения написания таким
образом, что ищутся новые варианты написания при сохранении
того же произношения, напр.: превед (произносится без редукции,
с подчеркиванием звонкого д) = привет, кросафчег, кросавчег =
красавчик, йад = яд; часто вводится устраненное век назад орфографической реформой ъ: плакалъ, рыдалъ = плакал (от смеха); слова
могут писаться слитно: валялсо пацтулом = валялся под стулом
(‘сильно смеялся’) и т.п.
Подобное неправильное написание слов вызывает критику филологов, опасающихся, что дети, проводящие много времени в Интернете,
могут усвоить именно это искаженное, фонетическое написание.
С другой стороны, молодежь безусловно узнает эти шуточные выражения, которые свидетельствуют о принадлежности говорящего к их
среде, а возникшие там устойчивые обороты, как и все новые клише,
бесспорно, высоко экспрессивны, ср.: аффтар жжот [= автор жжет]
— ‘автор пишет интересно, увлекательно’; выпей йаду [= выпей
яду] и убей сибя апстену [= убей себя об стену] ‘твое высказывание
неинтересно, ты неумный, это никуда не годится’; в Бабруйск, жывотное!, ф Бабруйск, жывотнайе [= в Бобруйск, животное] ‘убирайся вон,
ты совсем неинтересный, неумный’.
Следующей, и самой большой, группой новых фразеологизмов
являются обороты жаргонного происхождения, которые хлынули
в обиходную русскую речь — часто через речь молодежи — из
криминального жаргона. Исследователи отмечают, что «если в 60-е–80-е
годы в языке публицистики преобладают „военная”, „спортивная”
и „техническая” метафоры и отмечается влияние соответствующих
профессиональных языков, то основными центрами современного
„влияния” можно назвать социальные жаргоны (молодежный сленг
и уголовное арго)» (Какорина 1996: 80-81). Сейчас, по мнению М. А. Грачева, повторяется ситуация двадцатых годов, когда увлечение жаргоном
переходит в привычку, становится модой (Грачев 1992: 61).
Фразеологизмы жаргонного происхождения особенно активны в отражении тех областей жизни, которые связаны:
— с обозначением новой прослойки богатых дельцов, а также фигур
преступного мира: новые русские, малиновый пиджак, пальцы веером
‘новый русский, богатый делец’; крутой мэн ‘жестокий, беспощадный
и сильный человек’, белая кость ‘высшая воровская каста’;
— с добыванием денег, ср.: срубить бабки ‘получить деньги’; бабки
на бочку ‘выкладывай деньги!’, развести на бабки кого ‘обманом
заставить кого-л. заплатить большие деньги’;
47
— с обманом, кражей: вешать лапшу на уши ‘намеренно вводить
в заблуждение’, мести пургу ‘лгать’; пудрить мозги кому ‘вводить
кого-л. в заблуждение’, брать на понт кого ‘обманывать кого-л.’,
приделать ноги чему ‘украсть’,
— с законами и обычаями преступного общества: жить по понятиям
‘жить по внутренним законам преступного мира’, забить стрелку
‘договориться о встрече’, кинуть на общак что ‘дать что-л. в общее
пользование’; включить счетчик ‘назначить кому-л. срок выплаты
вымогаемой суммы’, ср. также базар ‘разговор’, отсюда: За базар
ответишь! ‘Ты ответишь за свои слова!’; Базара нет! ‘Да, конечно,
согласен, нет проблем!’;
— выражения-паразиты — в натуре, по жизни, ср.: «Чисто по жизни,
налогоплательщиков прибавилось, конкретно вам говорю» (цит по:
Шкапенко, Хюбнер 2003: 74-75).
Интересно, что одно жаргонное выражение обязано своей популярностью бывшему президенту России Владимиру Путину. В 1999 г.
в одном из интервью он, будучи еще тогда и.о. президента, сказал,
что террористов нужно «мочить в сортире». Глагол мочить издавна
на криминальном жаргоне означал избивать, убивать, ср. также
мокрое дело ‘убийство’, идти на мокрую, мокрить ‘совершать
убийство’, мокруха ‘убийство’, мокрушник ‘убийца’ и т.п. (Мокиенко,
Никитина 2000: 353-354). Путем экспликации глагола мочить возник
фразеологизм мочить в сортире (букв. «окунать в воду в туалете»),
который имел новую образность, ослабляющую страшный смысл
глагола. Новый оборот был подхвачен журналистами и ныне широко
используется в русских масс-медиа, ср.: «По некоторым данным,
Радуев был „повязан” в момент, когда вышел из своего убежища „по
нужде”. Это дало повод экспертам заявить о претворении в жизнь
обещания и.о. президента Владимира Путина „мочить” террористов
везде, в том числе и „в сортире”» (СПб. ведомости, 15.03.2000; цит.
по: Мокиенко, Никитина 2000: 556), «Бандитов надо „мочить” везде,
где за ними тянется кровавый след, во всех сортирах, независимо от
места расположения» (Борис Немцов; цит. по: Шкапенко, Хюбнер
2003: 49).
Итак, современная русская фразеология представляет собой интереснейший материал для филологических разысканий. Развитие
фразеологии отражает общие процессы, происходящие в живой
русской речи наших дней, и прежде всего — перемещение самых
разных элементов (заимствований, профессионализмов, жаргонизмов,
диалектизмов, цитат и т.д.) с периферии в центр языковой системы.
Отсутствие цензуры, доступ к публичным выступлениям непод-
48
готовленных ораторов и стремление самих носителей языка к его
обновлению ведет к общему расшатыванию нормы и стилистической
неоднородности языковых элементов. Для современной русской речи
характерно стремление к языкотворческой игре с элементами иронии,
«стеба», осмысление и переосмысление внутренней формы слов
и фразеологизмов, соединение заимствованного и родного. Все это
ведет к тому, что, с одной стороны, фразеологический фонд русского
языка благодаря заимствованиям сближается с общеевропейским, но
с другой стороны — стремительно отдаляется от него из-за обилия
внутренних заимствований и увлечения языковой игрой.
L. Stěpanova: Česká a ruská frazeologie: diachronní aspekty. Olomouc: Vydavatelství
Univerzity Palackého 2004.
О. С. Ахманова: Словарь лингвистических терминов. М.: Советская энциклопедия
1966.
М.А. Грачев: Язык из мрака: блатная музыка и феня. Словарь. Нижний Новгород:
Флокс 1992.
Е. В. Какорина: Трансформации лексической семантики и сочетаемости (на
материале языка газет). В кн.: Русский язык конца XX столетия (1985–1995).
Коллективная монография. Отв. ред. Е. А. Земская. Москва : Языки русской
культуры 1996, стр. 67–89.
П. В. Лихолитов: „Русская речь” 1997, № 3 (цит. по: http://www.gramota.ru/rusrech.
html?id= 357).
В. М. Мокиенко: Новая русская фразеология. Opole: Wydawnictwo Uniwersytetu Opolskiego 2003.
Л. Степанова: К динамике фразеологической картины мира (по материалам словаря
М.И.Михельсона „Русская мысль и речь”). В кн.: Frazeologia a językowe obrazy
świata przełomu wieków. W: Frazeologia a językowe obrazy świata przełomu wieków.
Red. W. Chlebda. Opole: Wydawnictwo Uniwersytetu Opolskiego 2007, s. 75–81.
Л. Степанова: Динамические процессы в интернациональной фразеологии. В кн.:
Rossica Olomucensia XLIV (za rok 2007). Red. L. Vobořil. Olomouc: Vydavatelství
Univerzity Palackého 2008.
Т. Шкапенко, Ф. Хюбнер: Русский „тусовочный” как иностранный. Калининград:
Янтарный сказ 2003.
ЭРЯ: Русский язык. Энциклопедия. Гл. ред. Ю. Н. Караулов. М.: Большая Российская
энциклопедия; Дрофа 1997.
49
Ludmila Stepanova
RUSSIAN PHRASEOLOGY TODAY
Summary
The paper deals with the new idioms in modern Russian. New researches show, that the
changes in the idiomatic fund of Russian are significant. The author deals with the term
idiomatic neologism. The new idioms appear by traditional lexical ways, they may be
connected with political, economical, sports etc. spheres. A lot of new idioms come from
English language. They can be identical in some Slavonic languages or they may exist only
in Russian. Next resources are in the sphere of computer and internet communication. But
the largest quantity of new idioms have their origin in Russian slang and argot.
Ludmiła Stiepanowa
FRAZEOLOGIA ROSYJSKA DZISIAJ
Summary
Tematem artykułu jest nowa frazeologia współczesnej ruszczyzny. Najnowsze badania
pokazują, że zmiany w zasobach frazeologicznych języka rosyjskiego są znaczące. Autorka,
proponując stosowanie terminu „neologizm frazeologiczny”, pokazuje, że nowe idiomy rodzą
się w tradycyjny dla zasobów leksykalnych sposób, powstając w sferze polityki, gospodarki,
sportu itp., wiele z nich jednak to zapożyczenia z języka angielskiego. Anglicyzmy frazeologiczne mogą funkcjonować równocześnie w wielu językach słowiańskich, mogą jednak
występowa tylko w ruszczyźnie. Innym źródłem neologizmów frazeologicznych jest świat
komputerów i komunikacji internetowej. Ale największa liczba neologizmów frazeologicznych pochodzi z rosyjskich żargonów i slangu.
2008, nr 4 (124)
Людмила П. Дядечко
Киев
РЕКЛАМНЫЕ РЕФЛЕКСЫ В РУССКОЙ ФРАЗЕОЛОГИИ
Цитаты, цитаты-реминисценции, крылатые выражения — это яркое
выразительное средство, позволяющее апеллировать к авторитету
автора, реальному или мнимому, сопоставлять изображенную в первоисточнике ситуацию с той, о которой говорят. Использование последних всегда игра, провокация, тест наконец: знает ли собеседник,
откуда извлечен приведенный отрывок, разгадал ли он вложенный
в высказывание смысл, распознал ли иронию, шутку или угрозу, пренебрежение etc.
Читающие люди привыкли относить к крылатым обороты, которые
восходят к литературно-книжным источникам. Однако с изобретением звукового кинематографа в наш быт прочно вошли
реплики героев фильмов, а появление телевидения окончательно
утвердило приоритет эстрады и кино в расширении фразеологического
корпуса языка, изменив суть крылатых выражений. Они, во-первых,
превратились из феномена, характерного для речи интеллигентов1,
в народно-массовое явление, понятное даже детям (ср. обороты из
мультфильмов или оторвавшиеся от первоисточника стихотворные
строки, написанные такими классиками русской детской литературы,
как А. Барто2, С. Маршак, К. Чуковский и др.); во-вторых, их главный
дифференциальный признак, обозначенный С. И. Ожеговым метафорой
«печать авторства» (Ожегов 1957: 221), в большинстве случаев стал
1
Автор первого специального сборника крылатых выражений русского языка
С. Г. Займовский писал: «“Крылатое слово” есть п о с л о в и ц а или п о г о в о р к а
л и т е р а т у р н о - о б р а з о в а н н ы х к р у г о в в отличие от пословиц, речений и поговорок н а р о д н о й р е ч и » (Займовский 1930: 16). Это мнение продержалось до
конца ХХ века, см.: Верещагин, Костомаров 1990: 71; Шварцкопф 1990: 113–114.
Еще в середине 90-х гг. В. Н. Телия подчеркивала, что «крылатые выражения знают и
воспроизводят далеко не все говорящие на данном языке, а только “книжные” люди»
(Телия 1996: 75).
2
См. о крылатых выражениях из стихов А. Барто — Дядечко 2006.
Рекламные рефлексы в русской фразеологии
51
указывать на соотнесенность оборота не с автором — конкретным
историческим лицом, а с текстом, так как основная часть новых
крылатых единиц восходит к произведениям синкретических жанров,
созданным коллективом, имена членов которого обычно остаются
неизвестными широкой публике.
С 1990-ых годов благодаря тому же телевидению самым продуктивным
поставщиком крылатых выражений выступают рекламные тексты.
Сверхвысокая частота воспроизведения в эфире рекламных текстов,
безусловно, важный фактор проникновения соответствующих оборотов
в нашу речь и закрепления их ассоциативной связи с источником,
выступающий, однако, не отдельно, а в комплексе с другими, в противном случае любая более-менее долго демонстрируемая телереклама
порождала бы крылатое выражение. В действительности этого не
происходит. Так, из 18 роликов рекламной кампании «Всемирная
история, банк Империал» известного продюсера и режиссера
Т. Бекмамбетова, неоднократно получавшего призы на различных
международных фестивалях, только один стал источником активного
цитирования, причем на базе ролика, в основу которого легла историческая легенда о Суворове, возникли сразу три самостоятельных
крылатых единицы. Во-первых, это шутливый вопрос о причине
отказа от еды (и ответ-отговорка) А что это у нас граф Суворов ничего
не ест? — Так ведь пост, матушка, до первой звезды нельзя. Ждем-с.
Во-вторых, это реплика До первой звезды нельзя... Ждем-с — о запрете
или нежелании что-либо делать до определенного срока (часто если
речь идет о ночном времени). В-третьих, это Ждем-с... как шутливое
или ироничное обозначение слишком долгого ожидания.
В значительной мере способствует рождению крылатой единицы
лингвистический фактор. Составители рекламных текстов, понимая
значение эффектного речевого образа в формировании имиджа
предлагаемого потребителю товара, то и дело прибегают к помощи
выразительных средств языка. Пожалуй, все известные еще со
времен античной риторики тропы и фигуры речи можно обнаружить
в наиболее эмоционально и содержательно нагруженной части рекламы
— ее слогане: Мы торгуем мечтой — метафора; Больше звезд, чем
на небе — гипербола; Горю и не сгораю — обыгрывание разных
значений однокоренных слов; Тает во рту, не в руках — буквализация
фразеологизма; Не тормози — сникерсни! — использование экспрессивного потенциала окказионализма; Остановись, мгновенье! Ты
прекрасно! — крылатое выражение (возглас Фауста из одноименной
трагедии И. Гете использовался в рекламе фирмы «KODAK»); Вы все
еще кипятите? Тогда мы идем к вам — вопросно-ответная форма
52
построения высказывания; «Жилетт» — лучше для мужчины нет!
— рифмование; Выигрываете вы — выигрывает спорт — параллелизм
синтаксической конструкции и т.д.
Однако решающим условием закрепления в языке той или иной
рекламной цитаты является ее актуальность, т.е. востребованность
обществом. Обосновать, почему понадобилось обозначение какойлибо ситуации (а рекламные обороты чаще всего представляют собой
законченные предложения и, следовательно, отражают некоторое
положение дел), с лингвистической точки зрения не представляется
возможным: в жизни так много разных ситуаций, что они не поддаются
даже простому перечислению. Этим крылатые фразы и отличаются от
отдельных, соотнесенных с понятием слов, для которых лингвисты
весьма успешно определяют место в лексической матрице, устанавливая
незаполненные ниши и, таким образом, предсказывая и аргументируя
появление нового слова.
Освоение языком крылатых выражений осуществляется, как принято
считать, в несколько этапов. Вначале фрагмент текста начинают
активно цитировать, прямо или косвенно указывая источник, затем
— использовать как скрытую цитату, или цитату-реминисценцию,
т.е. без такого указания, и, наконец, при условии отрыва от исходного
текста и формировании собственных формально-содержательных
характеристик — как крылатое выражение. Последующая судьба
оборота зависит от того, сохраняет ли он ассоциативную связь с его
породившим текстом или утрачивает ее. В последнем случае выражение
либо распадается на свои составляющие, становясь свободным
словосочетанием, либо сохраняет устойчивость и в зависимости от
структуры метаморфирует во фразеологическую единицу (превращаясь,
по образному определению В. Хлебды, в «расхожую монету»): если
имеет структуру словосочетания — в собственно фразеологизм
(идиому), а предложения или последовательности предложений
— в языковой афоризм пословичного типа, речевое клише.
В процессе фразеологизации (т.е. превращения цитаты во фразеологизм) четко прослеживаются следующие шаги:
цитата → цитата-реминисценция → крылатое выражение →
→ фразеологическая единица
Однако такая последовательность с отчетливо фиксируемыми этапами возможна только в чисто схематическом плане, причем в диахронии.
Понятно, что далеко не каждая цитата преодолевает весь этот путь
и что крылатой фраза может стать мгновенно,минуя предшествующие
53
стадии. К тому же в синхронии все эти образования нередко сосуществуют: даже давно бытующие крылатые выражения или идиомы литературного происхождения могут оформляться как цитаты, несмотря
на очевидный педантизм такого оформления (подробнее об этом см.
Chlebda 2005: 178–183). В еще большей мере параллельное функционирование свойственно только что возникшим оборотам, каковыми
и являются фрагменты из рекламных текстов.
Повсеместное активное использование рекламных фраз разными
носителями языка, включая и мастеров слова, приводит к тому, что на любом
этапе выражение может вовлекаться во вторичную фразеологизацию,
особенно если оно претерпело структурное преобразование. Это
производное выражение опять начинает свой путь с цитаты, но уже с
иным авторством. Как показывают собранные материалы, все может
повториться — так возникают обороты 2-й и 3-й ступени производности.
Например, один из вариантов анекдота — переделки сюжета ролика
о Суворове «А что это у нас граф Суворов ничего не ест. — Да он и не
дышит уже...» — тоже стал крылатым. Он используется для обозначения
чего-либо поломавшегося, переставшего функционировать: Для тех, кто
поднимал тему «Что-то у нас граф Суворов ничего не ест». — «Да он
и не дышит уже...». По многим приборам есть методики проверки. Могу
помочь. (По материалам форума «Взлет: Вопросы учета тепловой энергии,
газа и расхода жидкостей», 21.09.2004).
В настоящее время обнаружено более 10 фразообразовательных гнезд
с фразообразовательной базой — цитатой из рекламы. Наибольшее из
них восходит к распространенному в начале ХХ века призыву в парикмахерские, ср.: Напротив старого пункта «Заготзерно» в небольшом
домике кустарь-одиночка в годы нэпа содержал парикмахерскую. В те
годы одеколоном пользовались немногие. О духах говорить не приходится. Людей сдерживал не только денежный фактор, но неприязнь
к «буржуазным нравам». Чтобы «уговорить», привлечь клиента, на
видном месте висел плакат: «Одеколон — не роскошь, а гигиена»
(А. И. Терентьев, Чебоксары и чебоксарцы (Записки краеведа)). В качестве крылатой эта фраза используется, чтобы подчеркнуть необходимость применения одеколона в гигиенических целях (в современной
речи обычно шутливо или иронически): Маяковский был всегда просто,
но как-то очень красиво и элегантно одет. […] Меня, правда, шокировала его фетровая шляпа. С тростью я еще как-то мирилась, но когда
вместо кепки Маяковский брал шляпу, я умоляюще смотрела на него или
просила: «Не надо шляпу...». И он иногда, чтобы сделать мне приятное,
не надевал ее. Но добавлял: «Всему вас надо учить. И что шляпу надо
носить, и одеколон употреблять. Как вы считаете, одеколон — это
54
роскошь или гигиена?». Маяковский научил меня и тому, что одеколон
не роскошь, и тому, что цветы не мещанство и что можно и даже
нужно иногда ездить на извозчике и в автомобиле. Мне до того казалось,
что все это «буржуазные предрассудки». Ведь тогда был нэп, а я была
бедная представительница пролетарского студенчества (Н. Брюханенко, «Пережитое», из кн. Современницы о Маяковском).
Рекламный лозунг эптонимизировался3, причем дважды благодаря
И. Ильфу. Вначале в его дневниках, а потом в романе «Золотой теленок»
(1931 г.), написанном в соавторстве с Е. Петровым, появилась фраза
Автомобиль — не роскошь, а средство передвижения. Затем в кинокомедии «Музыкальная история» (1940 г.), сценарий к которой И. Ильф
написал вместе с Г. Мунблитом, артист Э. Гарин произнес знаменитое
Согласно теории сохранения личности, одеколон не роскошь, а предмет
ширпотреба и культурной жизни.
Вторая фраза используется в том же значении, что и базовая: Памятным событием было первое фотографирование. Повязали галстуки,
вместо привычных и любимых «испанок» на головы надели: Тольке
— бескозырку без ленточек, Женьке — серую кепку, которую мама
потом заставляла носить постоянно, отчего он до сих пор вполне
устойчиво такие головные уборы ненавидит. Зачем-то обшикали их
щиплющей и пахучей жидкостью, приговаривая: «Одеколон не роскошь,
а необходимый предмет ширпотреба и культурного поведения!». Еще
не скоро Евгений поймет (вслед за немного знакомым Жюлем Ренаром),
что есть и такой вид мужества — сказать парикмахеру: «Не надо мне
одеколона!» (Эрнест Стефанович, рассказ «Отцы и дети»).
Первое высказывание получило широчайшее употребление для оправдания затрат на автомобиль: Купил наконец машину. Сам знаешь:
автомобиль не роскошь, а средство передвижения (из разговора).
Часто фраза выступает в трансформированном виде:
N — не роскошь, а средство P род. пад.
N — не роскошь, —
как констатация — обычно ироническая — того, что жизненно необходимое не может быть роскошью: Помни про солнечные очки: хорошие
очки — это не роскошь, а средство защиты (журн. «Yes!», май 2000 г.).
Несколько переделок вошли в русский язык на правах пословиц, ср.:
— Автомобиль — средство передвижения, а бензин — роскошь!
— о дороговизне бензина — одной из основных проблем автомобилистов
(шутливо): «Так вот мораль такова. Лучше не срываться резко на
3
От эптоним, где начальная часть — сокращение с наложением эп + пт гомеровского
выражения epea pteroenta ‘слова крылатые’.
55
зелёный свет на опасных перекрёстках. Ну его, лучше быть дома в 11,
чем в 10 в морге. Стресс просто страшный /. Реально я осознал, что
если бы поехал сразу за гаишниками, то удар гольфа пришелся бы
в самое начало водительской двери. И удар сильный. И не я бы уже
здесь писал». — «Сочувствую тебе!!! Натерпелся тЫ, конечно, жути!!!
Видишь, все-таки есть какое-то чувство, которое в редкие минуты
подсказЫвает, что то или другое делать не надо или надо, но не спеша.
ВОДИТЕЛИ, БУДЬТЕ ПРЕДЕЛЬНО ВНИМАТЕЛЬНЫ. ВАС ЖДУТ
ДОМА, А ПОГОДНЫЕ УСЛОВИЯ НЕ ФОНТАН!!!!!!!! Автомобиль
— средство передвижения, а бензин — роскошь! МужЫг не кактус!
Иму пить нада!!! (официальный форум «Ниссан-клуб», 02.11.2006;
орфография частично сохранена);
— Автомобиль не роскошь, роскошь — его содержание! — о больших
затратах на уход за автомобилем (шутливо): Водители называют
чайниками всех опасных на дороге непрофессионалов. Среди них такие
типы попадаются, такие птицы! Дятел за рулем сидит недавно.
Поэтому будто когтями за баранку уцепился. [...] Стервятник имеет
вполне сносную квалификацию. Зато несносно и агрессивно самолюбив.
Обижен жизнью и людьми. В том числе, людьми на колесах — еще
тогда, когда своих колес у него не было. Потому опасен не меньше
«дятла». [...] Индюк не согласен. Ни с теми, кто думает: «Автомобиль
не роскошь, а средство продвижения по службе». Ни с другими,
которые тоже утверждают вслух: «Автомобиль не роскошь», — но
добавляют про себя: «Роскошь — его содержание!». А больше всего
— с отечественными автозаводами, смирившимися с тем, что машина
— не роскошь (Стефа Нович, рассказ Типцы чайников);
— Деньги — не роскошь, а средство пропивания — оправдание
расходов на выпивку (шутливо): Попрошу выражаться ;). Пиво было
ужасное. Семь раз отпей — один раз отлей! Деньги — не роскошь,
а средство пропивания (AKB Forums > Entertainment > Fun);
— Длинные ноги — не роскошь, а средство передвижения —
о высоких и стройных (используется как заголовок интернет-публикаций
службы знакомств или надпись к фотоснимкам);
— Наглость — не порок, а средство продвижения (реже — передвижения) — переделка Н. Фоменко. Представляет собой контаминацию
трех единиц: ильфо-петровского крылатого выражения Автомобиль
не роскошь, а средство передвижения и пословиц Бедность не
порок и Наглость / нахальство — второе счастье. Используется
для оправдания наглости, позволяющей добиваться жизненных благ:
«Согласны ли вы с утверждением: «Наглость — второе счастье?». Есть
ли у вас наглость? Была ли всегда или выработали, если выработали,
56
то как? Научите!». — «Наглость не порок, а средство продвижения
и самореализации. Одна незадача — нет её у меня. Могу лишь пытаться
имитировать, но это не то, что настоящая природная наглость». — «Без
наглости даже программисту в люди не выбиться, поэтому нужно хотя бы
уметь имитировать её» (форум «Вега», 2007 г.).
Приведенные примеры свидетельствуют о глубоком проникновении
рекламных текстов в русское языковое сознание. Влияние этих текстов
на развитие фразеологии русского языка проявляется в нескольких
плоскостях: во-первых, расширяется фонд номинативных средств за
счет рекламных цитат, метаморфирующих в крылатые выражения,
а нередко и в собственно фразеологизмы (фразеологические единства
и сочетания, в терминах В. В. Виноградова (1947); во-вторых,
активизируется языкотворческий потенциал в сфере вторичной
фразеологизации, вследствие которой возникают выражения пословичного типа («неопословицы») — трансформы крылатых выражений рекламного происхождения; в-третьих, закрепляется новый
статус крылатых выражений, превращающихся из явления элитарного
во всеобщее, национальное.
Е. М. Верещагин, В. Г. Костомаров: Язык и культура: Лингвострановедение в преподавании русского языка как иностранного. Москва: Издательство «Русский
язык» 1990.
В. В. Виноградов [1947]: Об основных типах фразеологических единиц в русском языке.
В кн.: В. В. Виноградов: Избранные труды: Лексикология и лексикография.
Москва: Издательство «Наука» 1977, с. 140–161.
Л. П. Дядечко: «Я свидетель! А что случилось?», или Крылатые выражения А. Барто
как доказательство демократизации языка. «Русский язык, литература, культура в школе и вузе» (Киев) 2006, nr 1, с. 2–9.
С. Г. Займовский: Крылатые слова: Справочник цитаты и афоризма. Москва; Ленинград: Издательство «Госиздат» 1930.
С. И. Ожегов [1957]: О крылатых словах (по поводу книги Н. С. и М. Г. Ашукиных «Крылатые слова»). В кн.: С. И. Ожегов. Лексикология. Лексикография. Культура
речи. Москва: Издательство «Высшая школа» 1974, с. 219–227.
В. Н. Телия: Русская фразеология: Семантический, прагматический и лингвокультурологический аспекты. Москва: Издательство «Школа “Языки русской
культуры”» 1996.
Б. С. Шварцкопф: Основные параметры описания крылатых выражений современного русского литературного языка. В кн.: Фразеография в Машинном фонде
русского языка. Отв. ред. В. Н. Телия. Москва: Издательство «Наука» 1990,
с. 110–118.
W. Chlebda: Szkice o skrzydlatych słowach. Interpretacje lingwistyczne. Opole: Wydawnictwo
Uniwersytetu Opolskiego 2005.
57
Ludmila P. Dyadechko
ADVERTISING REFLEXES IN RUSSIAN PHRASEOLOGY
Summary
Citing a number of popular phrases originating from TV commercials, the article proves
the change in the linguistic status of winged words and shows their deep penetration into
the Russian linguistic cognitive field.
Ludmiła P. Diadieczko
ODBICIA TEKSTÓW REKLAMOWYCH WE FRAZEOLOGII ROSYJSKIEJ
Streszczenie
Na przykładzie połączeń wyrazowych, które mają źródło w tekstach reklamowych,
a zyskały szerokie rozpowszechnienie społeczne, autorka, ukazując, jak głęboko przeniknęły
one w głąb rosyjskiej przestrzeni lingwokognitywnej, udowadnia zmianę lingwistycznego
statusu skrzydlatych słów.
2008, nr 4 (124)
Alicja Pstyga
Gdańsk
CZYTAJĄC ROSYJSKĄ PUBLICYSTYKĘ:
SEMANTYKA ROZUMIENIA, INTERPRETACJA,
PRZEKŁAD I FRAZEOGRAFIA ROSYJSKO-POLSKA
Podstawę materiałową niniejszych rozważań stanowi publicystyka rosyjskojęzyczna, którą — o ile to możliwe (o czym decyduje udostępnienie
poszczególnych artykułów rosyjskich polskiemu odbiorcy poprzez przekład)
— konfrontuję z polskim przekładem zamieszczanym w tygodniku „Forum”.
Problematykę ograniczam zatem do relacji rosyjsko-polskich, zawężając
przy tym pole obserwacji do frazeologii oraz frazeografii i (z)rozumienia
tekstów przez polskiego odbiorcę.
Publicystyka — jako dziedzina komunikacji społecznej — dotyczy sfery
życia społeczno-politycznego, a jej osobliwością jest wewnętrznie zróżnicowany styl oraz dominacja funkcji perswazyjnej i stanowiska nadawcy.
Wybory językowe są w niej podporządkowane kształtowaniu opinii społecznej, a zatem oddziaływaniu na odbiorcę, jego postawę, zainteresowania,
światopogląd. Odbiorca w procesie interpretacji tekstów publicystycznych,
uwzględniając pewne ich nacechowanie czy kwalifikację gatunkową, winien
rozpoznawać w nich intencje komunikacyjne, postawę nadawcy i przyjęty
punkt widzenia, którego pochodną będzie przedstawiany obraz rzeczywistości.
Czytając publicystykę rosyjską, czytelnik zwraca uwagę na ich „faktografię”, ale
z punktu widzenia nierodzimego użytkownika języka rosyjskiego problemem
może być warstwa językowa tekstów, tj. zrozumienie pewnych sformułowań
i rozpoznanie wszystkich sensów — również tych ukrytych.
Do bodaj najtrudniejszych z tego punktu widzenia należą jednostki frazeologiczne i frazematyczne1. Jako konstrukcje skonwencjonalizowane,
Por.: A.M. Lewicki, A. Pajdzińska: Frazeologia. W: Encyklopedia kultury polskiej XX
wieku. T. 2: Współczesny język polski. Red. J. Bartmiński. Wrocław: Wiedza o Kulturze
1993, s. 307–326; W. Chlebda: Frazematyka. W: Tamże, s. 327–334; В.М. Мокиенко: Новая русская фразеология. Opole: Wydawnictwo Uniwersytetu Opolskiego 2003 (artykuł
wstępny).
1
Czytając rosyjską publicystykę...
59
utrwalone, rozpowszechnione, odtwarzane (zarówno w ich postaciach standardowych, jak i zmodyfikowanych), są one bardzo chętnie wyzyskiwane
w aktualnej publicystyce rosyjskiej2, co wynika z przekonania nadawców
wypowiedzi, że znane doświadczenia są łatwiej rozpoznawane w utrwalonej
postaci językowej i pomagają w interpretacji oraz rozumieniu przedstawianej
rzeczywistości. Jednocześnie dobrze służą one przekazowi wartościowania,
są wygodnym argumentem w polemice, a sądy wypowiadane z ich użyciem
dodatkowo zyskują oparcie w autorytecie cudzego słowa, zwłaszcza gdy
mamy do czynienia z tzw. skrzydlatymi słowami. W ten sposób potęgują
one ekspresję tekstu, silnie oddziałują na emocje odbiorcy, wnoszą pożądane
skojarzenia i celową wieloznaczność, sugerując przy tym oceny faktów.
Zwykle nacechowane kulturowo, specyficzne dla każdego języka wymagają
one szczególnej uwagi w trakcie lektury tekstów, w których występują,
a czasem wręcz konkretnej wiedzy czytelnika. Właściwa interpretacja
odbiorcy (a korzysta on z przysługującej mu wolności odczytania tekstu
w inny sposób) zakłada więc przede wszystkim rozpoznanie tych jednostek w tekście oraz odczytanie wszelkich presupozycji zgodnie z intencją
komunikacyjną nadawcy3. Zrozumienie pewnych szczegółów podtekstu,
które frazeologizmy mogą sugerować, warunkuje powodzenie zabiegów
interpretacyjnych.
Problem ten wydaje się szczególnie istotny w przypadku skrzydlatych słów
i fraz, które — jak pisze Wojciech Chlebda — jako „jednostki wywiedzione
z konkretnych dzieł literackich, przemówień, wywiadów, artykułów publicystycznych — mają nie tylko niepowtarzalną autorską formę: forma ta często
werbalizuje niepowtarzalne indywidualne treści, tj. pojęcia i kompleksy
pojęciowe ustanawiane czy powoływane do życia właśnie przez danego autora, w siatkach pojęciowych innych języków nieobecne więc siłą rzeczy”4.
Pewien wyjątek stanowić mogą frazy internacjonalne, ponadnarodowe,
które występują paralelnie w językach europejskich, aczkolwiek zdarza się,
2
Zob. m.in. artykuły zawarte w tomach Słowo. Tekst. Czas — VI: Nowa frazeologia w nowej
Europie. Red. M. Aleksiejenko, W. Mokijenko, H. Walter. Szczecin-Greifswald: Wydawnictwo Naukowe Uniwersytetu Szczecińskiego 2002; Мир русского слова и русское слово
в мире. Т. 2: Проблемы фразеологии. Русская лексикография: тенденции развития.
Red. С. Георгиева, А. Липовска. Sofia: Herson Press 2007.
3
Piszą o tym m.in. A. Wilkoń: Spójność i struktura tekstu. Kraków: Universitas 2002; U.
Żydek-Bednarczuk: Wprowadzenie do lingwistycznej analizy tekstu. Kraków: Universitas
2005; Т.Г. Винокур: Говорящий и слушаюший. Варианиы речевого поведения. Москва:
Издательство „Наука” 1993.
4
W. Chlebda: O specyficzności ustalania ekwiwalentów przekładowych w dwujęzycznym
słowniku skrzydlatych słów. W: Frazeografia słowiańska. Księga pamiątkowa poświęcona
prof. dr hab. Halinie A. Lilicz. Red. M. Balowski, W. Chlebda. Opole: Wydawnictwo Uniwersytetu Opolskiego 2001, s. 296.
60
Alicja Pstyga
że skrzydlata fraza z określonego tekstu źródłowego w jednym języku nie
zyskuje statusu jednostki skrzydlatej w innym5. W ramach przekładu tego
typu struktury pozostają wówczas na poziomie odpowiedników jedynie
tekstowych, bez symetrii stopnia uskrzydlenia6. Dodatkowe problemy mogą
się również pojawiać wskutek stosowanych zabiegów modyfikacyjnych:
we współczesnej publicystyce (nie tylko rosyjskiej) skrzydlate frazy raczej
rzadko występują w postaci kanonicznej, znacznie częściej — zależnie od
potrzeb tekstu i inwencji jego autora — są one poddawane transformacjom
strukturalnym i semantycznym. Ich aktualizacje tekstowe — oparte na swoistej grze nadawcy z odbiorcą — są więc niejednokrotnie trudne w odbiorze
(szczególnie dla nierodzimego użytkownika języka).
Przyjrzyjmy się kilku uskrzydlonym frazom występującym w rosyjskich
tekstach publicystycznych7, które zostały wybrane z korpusu tekstów
o różnorodnej tematyce z tygodników „Итоги”, „Коммерсантъ”, „Огонек”,
„Новое время”, „Еженедельный журнал” oraz dziennika „Независимая
газета”.
[1] У Европы появился выбор, к какому альянсу примкнуть — антироссийскому в лице старого НАТО или антитеррористическому, созданному в формате
„Двадцатки” с учаcтием России. [...] В Кремле понимают также и то, что без
России рациональный смысл Североатлантического альянса приближается
к нулю. Остается только нерациональный — некая высокооплачиваемая организация евроатлантических чиновников, нацеленная на борьбу с призраком
воинствующего коммунизма, проще говоря, с тенью (А. Чудодеев, О. Одноколечко, „Итоги” 21.09.2002).
[2] Новые среди равных [śródtytuł] [...] Новые члены будут вынуждены
„с колес” включаться в европейские споры и искать свое место в различных
группировках. Многие „старые” европейцы опасаются, что „новые” нарушат
баланс сил в единой Европе. Не станут ли, например, Польша или страны Балтии „американской пятой колонной” в Европе? (С. Юрская, „Еженедельный
журнал” 23.06.2003)
[3] Если перефразировать известный афоризм, то отдых вождей есть
продолжение политики другими средствами. Случалось, что отъезды на
5
Zob. W Chlebda: O specyficzności ustalania ekwiwalentów przekładowych w dwujęzycznym słowniku skrzydlatych słów...; J. Tarsa: Problematyka przekładu skrzydlatych słów.
W: Słowo. Tekst. Czas. T. 5. Red. M. Aleksiejenko. Szczecin: Wydawnictwo Naukowe Uniwersytetu Szczecińskiego 2001, s. 124–127. В.М. Мокиенко: Русские интертекстемы
как отражение русской культуры.W: Мир русского слова и русское слово в мире...,
s. 224–232.
6
Por.: W Chlebda: O specyficzności ustalania ekwiwalentów przekładowych w dwujęzycznym słowniku skrzydlatych słów..., s. 297.
7
Przytaczam jedynie tzw. kontekst minimalny, mając przy tym świadomość, że te same
przykłady mogłyby posłużyć do analizy innych zjawisk językowych.
61
курорт лидеров партии сопровождались драматическими событиями („Итоги”
26.06.2001).
[4] Противостояние великих держав вокруг Ирака зашло слишком далеко.
Но поиск компромисса продолжается. „Никто из участников нынешней
дипломатической битвы не желает остаться у разбитого корыта. А вероятность
того, что оно будет разбито, велика. Поэтому все так и торопятся” — так ответил
высокопоставленный кремлевский чиновник на вопрос „Итогов” по поводу столь
внезапного визита канцлера ФРГ в Москву. (А. Чудодеев, „Итоги” 4.03.2003).
[5] Плюс инвентаризация всей страны [tytuł] После 13-летнего перерыва в стране начинается Всероссийская перепись населения […] („Итоги” 9.10.2002).
[6] Сейте разумное, доброе, вечное. Классик обещал за это спасибо
сердечное. Видимо, этим „спасибом” А.Н. Некрасов предупреждал [...] („Новое
время” 24.09.2000).
[7] „Мы будем формировать человека с большой буквы” [tytuł] На прошлой
неделе в СМИ развернулась бурная дискуссия о том, надо ли преподавать
в школах православие. […] Соборность — это неотъемлемое качество русского
человека, мы всегда все вопросы решали миром. „Сообща и батьку бить хорошо”
— это ж наша русская пословица! Так что мы будем формировать человека
с большой буквы (А. Качуровская, „Коммерсантъ–Власть” 11.09.2006).
[8] Прекрасное далеко [tytuł] Экспозиция „Золотой век русского театра”
[...] На дворе усадьбы с веток осыпаются яблоки, не знаю, антоновские ли.
И кажется, что, пока жив этот уголок старинной, патриархальной Москвы,
„прекрасное далеко” русского театра где-то совсем рядом, до него можно
просто дотронуться рукой (Е. Сизенко, „Итоги” 11.09.2006).
Uwzględnienie interpretacji powyższych fragmentów tekstów rosyjskich
z perspektywy polskiego odbiorcy, dla którego rosyjski nie jest językiem
rodzimym, pozwala przypuszczać, że rozpoznanie skrzydlatych jednostek
utrudniają ich modyfikacje oraz sporadycznie tylko stosowane operatory
metatekstowe lub wyróżnienia graficzne (krój liter, cudzysłów). Czytelnik
rozpozna być może jednostkę призрак воинствующего коммунизма (fraza
z Manifestu komunistycznego K. Marksa i F. Engelsa: Призрак бродит
по Европе, призрак коммунизма — Widmo krąży po Europie — widmo
komunizmu ‘fraza zwiastująca nadciąganie zasadniczych zmian w jakiejś
dziedzinie’8), tym bardziej że w odniesieniu do polskiej rzeczywistości politycznej w ostatnich latach była ona — w różnych modyfikacjach — przywoływana kilkakrotnie: po widmie rozpadu krążącym nad SLD („Widmo
rozpadu — jaki dosięgnął AWS — krąży teraz nad SLD. Sprawna ponadstu8
Jeśli nie podano inaczej, definicje znaczeń przytaczane są za: W. Chlebda, W.M. Mokijenko, S.G. Szuleżkowa: Rosyjsko-polski słownik skrzydlatych słów. Łask: Oficyna Wydawnicza
Leksem 2003 (tu s. 442–443).
Alicja Pstyga
62
tysięczna armia Leszka Millera, która jeszcze rok temu maszerowała równym krokiem, zmieniła się w skłócone, szarpane konfliktami, rozproszone
grupy pospolitego ruszenia — „Polityka” 14.12.2002) za sprawą posłanki
Joanny Senyszyn słynne stało się widmo kaczyzmu („Widmo krąży nad
Polską — widmo kaczyzmu”; TVP, maj 2005 r.). Zakładamy, że znane mu
będą skrzydlate frazy новые среди равных [2] (forma podstawowa: первые
среди равных), (американскaя) пятaя колоннa [2], Отдых вождей есть
продолжение политики другими средствами [3] (forma podstawowa:
Война есть продолжение политики иными средствами), ta ostatnia poprzedzona wyrazistym metaoperatorem если перефразировать известный
афоризм. Można się spodziewać, że czytający rosyjską publicystykę Polacy
znają doskonale uskrzydloną frazę z bajki Aleksandra Puszkina остаться у
разбитого корыта [4], ma ona bowiem swój ekwiwalent w polszczyźnie:
kto znalazł się (okazał się) przed rozbitym korytem ‘symbol niepowodzenia, krachu złudzeń; frazem przywoływany w sytuacjach, gdy ktoś, mając
nadzieję na wiele, pozostaje z niczym, z pustymi rękami’9.
Wątpliwości przynosi jednak fragment piąty10: Плюс инвентаризация
всей страны [5], w którym w postaci niekanonicznej, bo skróconej i zmodyfikowanej, zawarte zostało odniesienie do Leninowskiego Kоммунизм
— это есть советская власть плюс электрификация всей страны, mającej w polszczyźnie dokładny ekwiwalent: Komunizm to władza radziecka
plus elektryfikacja całego kraju (‘skrótowa formuła programowa, mająca
wyrazić istotę planu budowy państwa radzieckiego’)11. Ta silna modyfikacja
może być dla czytelnika polskiego trudną przeszkodą.
Interpretację kolejnych trzech fragmentów niewątpliwie komplikują
skrzydlate frazy, które również, podobnie jak dwie poprzednie, pochodzą
z rosyjskich tekstów źródłowych (w przykładzie [6] pojawia się nawet
nazwisko autora wiersza), lecz których polskie ekwiwalenty przekładowe
nie uskrzydliły się w polszczyźnie. Fraza Сейте разумное, доброе, вечное
z wiersza Mikołaja Niekrasowa — używana w Rosji w funkcji apelu do pracowników oświaty i działaczy kulturalnych12 — ma co prawda odpowiednik
polski Siejcie, co dobre, rozumne i wieczne (w tłumaczeniu Leopolda Lewina,
jak zaznaczają autorzy Rosyjsko-polskiego słownika skrzydlatych słów), ale
jest to wyłącznie odpowiednik tekstowy, znany dziś co najwyżej polskim
rusycystom. Jest to niewątpliwie jeden z tych przykładów, który przekonuje,
jak ważna jest wiedza pozajęzykowa oraz znajomość szerokiego kontekstu
Tamże, s. 470–471.
Uwaga ta dotyczy głównie młodszego pokolenia. Jednostka ta nie została rozpoznana
między innymi przez studentów filologii rosyjskiej.
11
Tamże., s. 247–248.
12
Tamże, s. 510–511.
9
10
63
kulturowego i społecznego. Można też wątpić, czy polski czytelnik, napotykając w tekście rosyjskim frazę человек с большой буквы, orientuje się,
że desygnatem tej frazy jest Włodzimierz Lenin, którego tak właśnie scharakteryzował Maksym Gorki (fraza ta używana jest dzisiaj w ruszczyźnie
w znaczeniu ‘prawdziwy człowiek, ktoś najwyższych walorach moralnych,
godny szczególnego szacunku’, a propozycją jej polskiego odpowiednika
jest człowiek przez duże C z kwalifikatorem podn., public.13).
W ostatnim natomiast przykładzie rosyjskie прекрасное далеко ‘kraina marzeń, piękna daleka przyszłość’14 można co prawda oddać polskim przepiękna
dal (i taka jest propozycja autorów cytowanego słownika), ale ta uskrzydlona
fraza, pochodząca z piosenki z filmu Гостья из будущего, nie ma w ogóle
polskiego odpowiednika (jest oznaczona symbolem zarezerwowanym dla rosyjskich jednostek bezekwiwalentowych), w związku z czym owa zaproponowana
przez leksykografów przepiękna dal nie funkcjonuje w języku polskim nawet
w charakterze ekwiwalentu tekstowego.
Jak dowodzą przywołane przykłady, skrzydlate frazy często stają się
kluczowymi komponentami tekstów, szczególnie gdy występują w tak
ważnych pozycjach struktury tekstu, jak tytuł, podtytuł czy śródtytuł,
które zapowiadają temat, są odniesieniem dla treści i wspomagają procesy
interpretacyjne tekstu, a umiejętne ich wyzyskanie umożliwia również
przekazywanie dodatkowych treści i tworzenie podtekstów. Jako szczególne
„ślady dyskursywno-interaktywnej specyfiki zdarzeń mownych zawsze
gdzieś pozostają”15, a ich rozpoznawalność i możliwość uwarunkowanych
aktualnymi potrzebami modyfikacji sprawia, że są one chętnie wybierane
spośród różnorodnych jednostek języka wraz ich kontekstem społecznokulturowym i językowym. Nadawca i odbiorca muszą więc, jak pisze
Ronald W. Langacker, „ustalić jakąś więź pomiędzy systemem językowym
a wypadkiem użycia językowego, który jest tego systemu domniemanym
przejawem. Odbiorca musi zinterpretować wypadek użycia jako zamierzoną realizację konkretnych struktur językowych. Nadawca musi dokonać selekcji struktur językowych zdolnych do przywołania pożądanego
skontekstualizowanego znaczenia, a następnie musi zadbać o to, aby dane
użycie zostało rzeczywiście odpowiednio zinterpretowane”16. Tekst staje
się bowiem zintegrowaną całością znakową dzięki założeniom nadawcy
Tamże, s. 624.
Tamże, s. 439-440.
15
R.W. Langacker: Kotwiczenie, kodowanie, dyskurs. Przeł. W. Kubiński. W: Językoznawstwo kognitywne II: Zjawiska pragmatyczne. Red. W. Kubiński, D. Stanulewicz. Gdańsk:
Wydawnictwo Uniwersytetu Gdańskiego 2001, s. 28.
16
R.W. Langacker: Model dynamiczny oparty na uzusie językowym. Przeł. W. Kubiński. W:
Akwizycja języka w świetle językoznawstwa kognitywnego. Red. E. Dąbrowska, W. Kubiński.
Kraków: Universitas 2003, s. 43.
13
14
64
Alicja Pstyga
i hipotezom interpretacyjnym odbiorcy. Przekształcają oni znaczenia części
składowych tekstu w globalny sens, muszą zatem odwoływać się do kontekstu, co oznacza aktualizację — w ramach procesu interpretacji — szeroko rozumianego tła kulturowego (mieści się w nim podstawowa wiedza
encyklopedyczna i elementarna wiedza o języku), sposobu wartościowania,
perspektywy i punktu widzenia nadawcy oraz odbiorcy, a więc zagadnień
bezpośrednio wiążących się zarówno z doborem jednostek strukturalnych
tekstu, jak i z semantyką rozumienia17. Krystyna Waszakowa podkreśla,
że „semantyka rozumienia dotyczy [...] interpretacji tekstu językowego
z punktu widzenia odbiorcy: obejmuje to, co jest on w stanie wydobyć
z tekstu przy udziale własnej kompetencji językowej oraz szeroko rozumianej wiedzy o świecie. Jak widać, w semantyce tej nie dąży się do
ustalenia granic między językiem a doświadczeniem […], ale wręcz
przeciwnie: podkreśla się ciągłość między językiem a wiedzą o świecie
oraz ich wzajemne przenikanie się”18.
Mówiąc o wspólnocie interpretacyjnej czy komunikacyjnej19, nikt nie zakłada absolutnej dowolności interpretacyjnej tekstu. Nadawca musi bowiem
przewidzieć, uprzedzić i poddać weryfikacji możliwości odbioru tekstu
przez różnych odbiorców, uwzględniając przy tym rozpoznanie kwalifikacji
gatunkowej tekstu. Przynależność odbiorcy do różnych wspólnot językowych, kulturowych i interpretacyjnych sprawia, że nawet posługiwanie się
tym samym językiem nie gwarantuje pełnego porozumienia. Różne punkty
widzenia, jak przekonuje w swych pracach Anna Wierzbicka20, sprawiają,
że myślimy różnymi kategoriami, a żyjąc w różnych społecznościach kulturowych i językowych, różnie postrzegamy świat.
Skrzydlate frazy mieszczą się więc w kategorii aluzji erudycyjnych. Zgodnie z tezą Olgierda Wojtasiewicza, „każda aluzja wywołuje zamierzone przez
autora skojarzenia tylko u tych odbiorców, którzy ją rozumieją”21, dlatego
też w swym Wstępie do teorii tłumaczenia zjawisko aluzji przedstawiał on
17
Por.: R.W. Langacker: Kotwiczenie, kodowanie, dyskurs...; K. Waszakowa: Neologizmy tekstowe w świetle ram interpretacyjnych. W: Tekst. Analizy i interpretacje. Red.
J. Bartmiński, B. Boniecka. Lublin: Wydawnictwo Uniwersytetu Marii Curie-Skłodowskiej
1998, s. 21–33.
18
K. Waszakowa: Neologizmy tekstowe..., s. 24.
19
Zob.: R.A. de Beaugrande, W.U. Dressler: Wstęp do lingwistyki tekstu. Przeł. A. Szwedek.
Warszawa: PWN 1999. A. Duszak: Tekst, dyskurs, komunikacja międzykulturowa. Warszawa:
Wydawnictwa Uniwersytetu Warszawskiego 1998. S. Fish: Interpretacja, retoryka, polityka.
Eseje wybrane. Przeł. K. Abriszewski i in. Red. A. Szahaj. Kraków: Universitas 2002.
20
A. Wierzbicka: Semantyka. Jednostki elementarne i uniwersalne. Przeł. A. Głaz, K. Korżyk, R. Tokarski. Lublin: Wydawnictwo Uniwersytetu Marii Curie-Skłodowskiej 2006.
21
O. Wojtasiewicz: Wstęp do teorii tłumaczenia. Wydanie drugie. Warszawa: „TEPIS”
1992, s. 77.
65
w ramach nieprzekładalności: „[…] w wypadkach przekładów prawdopodobieństwo niezrozumienia aluzji — pisze O. Wojtasiewicz — ogromnie wzrasta, gdyż odbiorcy przekładu mają znacznie mniej «erudycji» niezbędnej
do zrozumienia oryginału”22. Polski czytelnik publicystyki rosyjskiej — jak
już wcześniej sygnalizowałam, komentując pokrótce przytoczone wyżej
fragmenty tekstów w oparciu o Rosyjsko-polski słownik skrzydlatych słów
— w jakimś zakresie niewątpliwie styka się z przekładem. A publicystykę
rosyjską czytają nie tylko znający język rosyjski — stąd druga niejako część
podjętego problemu: zrozumienie, interpretacja i sposób funkcjonowania
rosyjskich skrzydlatych słów w przekładzie.
Zestawiając oryginał i przekład przekonujemy się, że obecność w tekście
oryginału kulturowo nacechowanych komponentów aktywizuje kategorię
obcości w odbiorze przekładu, a konieczność uwzględnienia perspektywy
odbiorcy, dla którego nie wszystkie aluzje mogą być czytelne, zmusza
tłumacza do stosowania transformacji w ramach zabiegów kompensacyjnych, niekiedy zaś do tworzenia nowych presupozycji z zastosowaniem
odpowiedników bliskich i znanych odbiorcy.
Ten problem ilustrują dwa kolejne fragmenty tekstów rosyjskich, które
przytaczam wraz z ich polskim przekładem:
[9] Как художник художнику [tytuł] Выставка „Соц-арт. Политическое искусство в России” в „Мезон Руж” еще не открылась, а скандал уже полыхает. Из
экспозиции, отобранной кураторами Третьяковки, 17 работ так и не достигнут
Парижа. […] Вся эта история восхитительна еще тем, что демонстрирует наше
особенное отношение к „загранице”. Это деление — на искусство „внутреннего потребления” и искусство „витринное”, представляющее не художника,
его поиски, дaже не направление в искусстве, а лицо государства, — родом из
прошлого. Произведения искусства не рекламный постер и тем более не декорации потемкинской деревни, которые надо явить пред ясны очи вельможной
западной публики (Юнна Чупринина, „Итоги” 14.10.2007).
[9a] Wypruta wystawa […] Jeszcze wystawa „Soc-art. Polityczna sztuka w Rosji”
w paryskim Maison Rouge nie została otwarta, a już wywołała skandal. Z ekspozycji,
prezentowanej wcześniej w Moskwie, wycofano 17 prac. […] Historia z ogołoceniem wystawy demonstruje rosyjskie podejście do zagranicy. Obowiązuje podział
nа rzeczy „wewnętrznego użytku” i na sztukę na pokaz. I nie chodzi o poszukiwania
twórcze, przedstawienie jakichś nowych nurtów w sztuce, tylko o dbałość o wizerunek
państwa na zewnątrz. Ale dzieła sztuki to nie jakaś reklamówka ani tym bardziej
dekoracje w wioskach potiomkinowskich, które można zaprezentować pięknym
oczom zachodniej publiczności („Forum” 11.11.2007).
[10] Кому ни скажешь: „Чубайс станет президентом”, — в ответ только машут
руками: „Никогда!”... Но, как учил классик, „никогда” не говори „никогда”. […]
Делая выбор в пользу Путина, Ельцин, я полагаю, прекрасно отдавал себе отчет
в том, что Путин — человек без команды, а потому не в состоянии провести
нормальную ротацию кадров, которая естественным порядком должна сопро22
Tamże, s. 77–78.
66
Alicja Pstyga
вождать смену лидера. […] Чубайс прежде всего будет представлять интересы
бизнес-сообщества в целом, для которого он будет первым среди равных, а не
равноудаленным ввысь квазимонархом. […] Твердая рука Путина все больше оказывается миром. Железная хватка Чубайса — очевидная реальность.
Жeлeзная правая рука — это то, что жизненно необходимо России сегодня.
А потом в 2004 г. будет востребована в голос. Процесс пошел? (Н.В.Журавлев,
„Независимая газета” 21.06.2002).
[10a] W odpowiedzi na hasło: Czubajs na prezydenta! — wszyscy machają ręką:
Nigdy w życiu! Przysłowie ostrzega jednak: „Nigdy nie mów nigdy”. […] Prezydent
Borys Jelcyn, opowiadając się za kandydaturą Putina, zdawał sobie sprawę, że jest
on generałem bez wojska i nie będzie w stanie przeprowadzić zwyczajowej wymiany
kadr, po zmianie na stanowisku lidera. […] Czubajs ma szanse reprezentować interesy
warstwy biznesmenów, którzy mogą go uznać za „pierwszego wśród równych”, nie
zaś za oddalonego od wszystkich, wysoko wyniesionego quasi-panującego. […]
Twarda ręka prezydenta jest coraz bardziej fikcją, natomiast prawdziwość żelaznego
chwytu Czubajsa nie budzi wątpliwości. Żelazna miotła, żelazna dłoń na sterze — to
coś, co Rosji jest dziś niezbędne do życia W roku 2004 może się to przełożyć na
głosy w wyborach. Czy ten proces już się rozpoczął? („Forum” 20.10.2002).
W zestawionych tekstach jest wiele miejsc wymagających komentarza
translatorskiego, proponuję jednak przyjrzeć się w tej chwili tylko wyróżnionym w tekstach nacechowanym kulturowo skrzydlatym frazom rosyjskim:
потемкинскиe деревни oraz Процесс пошел.
Frazem потемкинскиe деревни [9], odnoszący się do Rosji czasów
Katarzyny II, a nawiązujący do budowanych na rozkaz księcia Potiomkina
dekoracji wsi, twierdz itp., zyskał znaczenie ‘blichtr na pokaz, fasadowość,
działania obliczone jedynie na zewnętrzny efekt mające ukryć prawdziwy
stan rzeczy’ z kwalifikatorem public. W polszczyźnie ma on swój odpowiednik wsie / wioski potiomkinowskie (możliwym, ale zupełnie odmiennie
nacechowanym ekwiwalentem jest też malowanie trawy)23, który również
ma status jednostki skrzydlatej. Ponieważ odpowiednik ów (wsie / wioski
potiomkinowskie) pojawia się w publicystyce polskiej stosunkowo często,
fasadowość bowiem jest też cechą naszej rzeczywistości, konotacja rosyjskości nie przeszkadza Polakowi w prawidłowym zrozumieniu tekstu.
Drugi frazem natomiast — Процесс пошел [10] — ma związek z epoką
pierestrojki i frazą Michaiła Gorbaczowa wypowiedzianą w kontekście
zmian, które się wówczas rozpoczęły i uznane zostały za nieodwracalne;
fraza ta szybko się uskrzydliła i rozszerzyła swe znaczenie: ‘jakaś sprawa,
inicjatywa ruszyła z miejsca, zaczęła nabierać rumieńców’ (z kwalifikatorem
public.)24. Autorzy Rosyjsko-polskiego słownika skrzydlatych słów proponują
w charakterze odpowiednika polskiego frazę Proces ruszył, zastrzegając
23
W. Chlebda, W.M. Mokijenko, S.G. Szuleżkowa: Rosyjsko-polski słownik skrzydlatych
słów..., s. 426–427.
24
Tamże, s. 455.
67
przy tym (poprzez stosowny symbol), że jego użycie wymaga zastosowania
operatora metatekstowego wskazującego na rosyjskość. Neutralne, wygładzone pytanie postawione przez tłumacza Czy ten proces już się rozpoczął?
nie wydaje się adekwatne wobec rosyjskiego Процесс пошел, tym bardziej,
że czytelnik tego artykułu nie znajduje w tekście przekładu żadnych sygnałów nawiązujących do postaci Gorbaczowa. Tłumacz, który odwołuje
się do kompetencji swego odbiorcy współuczestniczącego w aktualizacji
tekstowej, nie zadbał więc o to, by przekazać mu ważne presupozycje. Poszukiwana w ramach interpretacji tekstu informacja jest zatem niepełna, nie
niesie określonych skojarzeń u odbiorcy, a rozumienie odnośnego fragmentu
tekstu polskiego może nawet lekko rozmijać się z intencjami nadawczymi
autora rosyjskiego.
Bez rozpoznania skrzydlatych słów, a następnie odniesienia ich do właściwego źródła i kontekstu komunikacyjnego, bez zrozumienia sensu zastosowania takiej jednostki w tekście (na przykład aluzja, ironia) i rozpoznania
pragmatycznej istoty ewentualnych jej przekształceń, nie można mówić
o właściwej semantyce rozumienia, bez której, co oczywiste, interpretacja
tekstu — również przekładu — może nie być pełna ani poprawna. Konsekwencje niewłaściwej interpretacji uważny (i przygotowany) czytelnik
z pewnością dostrzeże w przekładzie (chyba, że fragmenty tekstu zostaną
pominięte, co też się tłumaczom czasem zdarza). Nie można co prawda
zakładać, że czytelnik, dla którego te relacje są nieznane, w ogóle nie zrozumie tekstu, ale jego odbiór będzie niepełny, pozbawiony odpowiednich
skojarzeń, a sprowadzenie odbioru wyłącznie do postrzegania kolejnych
sekwencji linearnych uniemożliwi mu podjęcie gry z nadawcą. Niemniej
jednak doświadczony czytelnik przynajmniej domyśla się, że ma do czynienia z jednostką „nietypową”. Czy weryfikacji swoich przypuszczeń może
dokonać przy pomocy słowników?
Częste formułowane są zarzuty użytkowników języków słowiańskich, że
leksykografia nie spełnia ich oczekiwań. Uwaga ta dotyczy nie tylko dezaktualizacji słowników oraz braku w nich nowych i najnowszych jednostek
poszczególnych języków, ale również dotkliwego braku pewnych t y p ó w
słowników, zwłaszcza dwujęzycznych. Szkic ten kończymy więc zwróceniem uwagi na kilka z nowszych słowników rosyjsko-polskich. Jest wśród
nich przywoływany tu wielokrotnie Rosyjsko-polski słownik skrzydlatych
słów W. Chlebdy, W.M. Mokijenki i S.G. Szuleżkowej, który ujmowaną
poprzez pryzmat skrzydlatych słów rzeczywistość Rosjan (ale również
Polaków25) przestawia w relacjach ekwiwalencji wraz z definiowaniem
25
Rosyjskie jednostki frazematyczne (jako wtrącenia obcojęzyczne, zapożyczenia lub poprzez przekład) są wyzyskiwane w polskiej publicystyce i dobrze służą interpretacji rzeczywistości polskiej, zwłaszcza jej ocenie, wartościowaniu lub polemice (por. A. Pstyga: Rosyjskie
Alicja Pstyga
68
znaczeń, szerokimi komentarzami, dokumentacją poszczególnych jednostek
hasłowych oraz ilustracjami tekstowymi w języku rosyjskim i polskim. Sposób opracowania poszczególnych haseł słownikowych sprawia, że słownik
ten należy uznać za „małą szkołę czytania tekstów rosyjskojęzycznych”26.
Polskiemu czytelnikowi publicystyki rosyjskiej z pewnością pomogą również rosyjskie słowniki: Большой словарь крылатых слов русского языка
(2000), Давайте говорить правильно! Крылатые слова в современном
русском языке: краткий словарь-справочник (2006), Новая русская
фразеология (2003) czy Русское культурное пространство. Лингвокультурологический словарь (2004)27 — by wymienić tylko te z nowszych
opracowań leksykograficznych, które rejestrują skrzydlate słowa — niezbywalne składniki każdego językowego kodu kulturowego.
Alicja Pstyga
READING THE RUSSIAN PRESS:
THE SEMANTICS OF UNDERSTANDING, INTERPRETATION, TRANSLATION
AND SLAVIC PHRASEOGRAPHY
Summary
The texts analyzed in this paper include Russian articles, which have been translated into
Polish and published in the weekly „Forum”. These articles deal with the relations between
Polish and Russian. This paper focuses on fixed phrases found in these texts and phraseography as well as the understanding of these texts by Polish readers. Being language-specific
and culture-specific, fixed phrases require special attention and knowledge on the part of
the reader. Recognizing and placing these phrases in a proper context are prerequisites for
their appropriate interpretation and understanding possible allusions occurring both in the
original texts and their translations.
frazemy w publicystyce polskiej (nie tylko o pragmatycznych aspektach przekładu). W: Wokół
słów i znaczeń. T. 1: Polszczyzna piękna i poprawna. Red. J. Maćkiewicz, E. RogowskaCybulska. Gdańsk: Wydawnictwo Uniwersytetu Gdańskiego 2005, s. 87–99.).
26
W. Chlebda: Małe wprowadzenie do skrzydlatologii ogólnej i stosowanej, a do niniejszego
słownika w szczególności. W: W. Chlebda, W.M. Mokijenko, S.G. Szuleżkowa: Rosyjskopolski słownik skrzydlatych słów..., s. 26.
27
Zob.: В.П. Берков, В.М. Мокиенко, С.Г. Шулежкова: Большой словарь крылатых
слов русского языка. Москва: „Русские словари”, „Издательство Астрель”, „Издательство АСТ” 2000; В.М. Мокиенко: Давайте говорить правильно! Крылатые слова
в современном русском языке: краткий словарь-справочник. Составление В.М. Мокиенко, Е.И. Зыкова. Санкт-Петербург: Филологический факультет СПбГУ Москва:
Издательский центр „Академия” 2006; В.М. Мокиенко: Новая русская фразеология.
Opole: Uniwersytet Opolski — Instytut Filologii Polskiej 2003; И.С. Брилева, Н.П. Вольская, Д.Б. Гудков, И.В. Захаренко, В.В. Красных: Русское культурное пространство:
Лингвокультурологический словарь. Вып. первый. Москва: „Гнозис” 2004.
69
Алиция Пстыга
ЧИТАЯ РУССКУЮ ПУБЛИЦИСТИКУ:
СЕМАНТИКА ПОНИМАНИЯ, ИНТЕРПРЕТАЦИЯ, ПЕРЕВОД
И РУССКО-ПОЛЬСКАЯ ФРАЗЕОГРАФИЯ
Резюме
В настоящей статье анализируются тексты русской публицистики, переведенные
на польский язык и опубликованные на страницах журнала «Форум», посвященные
польско-русским отношениям. Автор ставит в центре внимания крылатые фразы этих
текстов и возможность адекватного понимания польскими читателями и самих этих
фраз, и смысла содержащих их текстов. Будучи культурно маркированными, крылатые
фразы требуют специального внимания и знаний со стороны читателя. Опознать такие
фразы и их первичный контекст — условие их адекватной интерпретации и понимания
возможных намеков как в тексте подлинника, так и в его переводе.
2008, nr 4 (124)
Александр Бирих
Гейдельберг
ФРАНЦУЗСКИЕ ЗАИМСТВОВАНИЯ
В РУССКОЙ ФРАЗЕОЛОГИИ XVIII ВЕКА
В историю русского языка XVIII век вошел прежде всего как период
интенсивных языковых контактов. Глубокие изменения во всех сферах
экономики и общества, связанные с реформами Петра Великого, нашли
свое отражение и в языке. Для обозначения многочисленных новых
явлений, появившихся в это время, активно использовались заимствования
из западноевропейских языков, прежде всего из латинского, немецкого,
голландского, французского, английского. Важную роль в обогащении
словарного состава русского языка XVIII века сыграли переводы.
Тесные контакты с Западной Европой привели к тому, что все больше
и больше дворян овладевало иностранными языками. Уже в конце
XVIII века большая часть дворянского общества была дву- и даже
трехязычной. Кроме французского языка, владение которым для дворян
было практически обязательным, в обществе того времени отмечаются
знания немецкого и английского языков. Изучение иностранных языков
было также необходимо для обучения в Петербургской Академии наук
и Московском университете, так как занятия в этих научно-учебных
заведениях проводились на латинском и немецком языках. С 40-х годов во
время публичных мероприятий все чаще используется французский язык.
Не удивительно поэтому, что число заимствований в русском языке XVIII
века было очень велико. Е.Э. Биржакова, Л.А. Войнова и Л.Л. Кутина,
изучавшие влияние западноевропейских языков на словарный состав
русского языка, отмечают, что число заимствований в произведениях XVIII
века составляет более 8500 единиц (Биржакова, Войнова, Кутина 1972: 83).
В результате в русском языке XVIII века наблюдается смешение различных
языковых средств: разговорно-обиходных, церковнославянских (которые
в это время в большинстве своем уже воспринимались как чужеродные)
и западноевропейских (преимущественно из немецкого и французского
языков).
Французские заимствования...
71
В многочисленных работах, посвященных лексическим заимствованиям в русском языке XVIII века (ср.: Hüttl-Worth 1956; 1963; Kiparsky
1975; Биржакова, Войнова, Кутина 1972; Otten 1985 и др.), фразеологические обороты практически не привлекались в качестве материала
исследования. Лишь в 90-е годы XX века появилось несколько статей,
рассматривающих заимствования в сфере фразеологии (Mokienko 1993;
Otten 2001a; 2001b; 2002). Причиной этого является, по-видимому,
тот факт, что фразеологические заимствования, в отличие от лексических, в языке-реципиенте, как правило, переводятся, калькируются
и в связи с этим как заимствованные не воспринимаются. К тому же
при совпадении фразеологизмов в различных языках далеко не всегда
можно говорить о заимствовании; в отдельных языках возникновение
идентичных идиоматических выражений может быть объяснено одинаковыми логическими и образно-ассоциативными процессами, совместным
опытом, совместным общественным и культурным окружением и т.п. Так,
например, независимо друг от друга возникла в европейских языках
большая часть соматической фразеологии, ср.:
(1) a) рус. правая рука кто у кого; чеш. pravá ruka; пол. prawa ręka; хорв.,
серб. desna ruka; болг. дясна ръка; нем. jmds. rechte Hand [sein]; франц. être le
bras droit; англ. [to be] smb.’s right hand; b) рус. кожа да кости; чеш. kost a kůže;
пол. skóra i kości; хорв., серб. kost i koža; болг. кожа и кости; нем. nur Haut und
Knochen; франц. il n’a que la peau et les os; англ. skin and bone и др.
Точные соответствия в славянских, германских, романских и других
языках имеют и многие фразеологизмы, в основе которых лежат жесты
и мимика, ср.:
(2) a) рус. рвать на себе волосы; чеш. rvát si vlasy; пол. rwać sobie włosy;
хорв., серб. čupati sebi kosu; болг. скубя си косите (косата); нем. sich die Haare
raufen; франц. s’arracher les cheveux; англ. tear one’s hear; b) рус. пожимать
плечами; чеш. krčit ramena; хорв., серб. slegnuti / slijegati ramenima; болг. вдигам
/ вдигна рамене; нем. die Achseln zucken; франц. hausser les épaules; англ. shrug
one’s shoulders и др.
Многочисленные соответствия в родственных и неродственных
языках можно найти также для фразеологических оборотов, образной
основой которых является поведение животных, ср.:
(3) a) рус. как кошка с собакой; чеш. jako kočka i pes; пол. jak pies z kotem;
хорв., серб. kao pas i mačka; болг. като куче и котка; нем. wie Hund und Katze; франц. comme chien et chat; англ. (fight [quarrel] like cat and dog; b) рус.
навострить уши; чеш. natáhnout (nastražit) uši; хорв., серб. naćuliti uši; нем. die
72
Ohren spitzen; англ. prick up one’s ears; франц. pointer les oreilles; итал. tendere
l’oreccio; лат. arrigere aures и др.
Отграничение фразеологических заимствований от параллельных
образований требует, следовательно, тщательного анализа языкового
материала и специальной методики (ср. также Mokienko 1993: 352),
а именно:
(a) во-первых, необходимо выяснить, не содержатся ли в заимствованных фразеологизмах формальные элементы языка-источника.
С большей степенью уверенности можно установить заимствованный
характер фразеологизма в гибридных образованиях (полукальках),
содержащих как чужеродные, так и собственные языковые элементы. В русской фразеологии XVIII века эта группа фразеологизмов
встречается довольно часто, ср.: дать абшид кому ‘отказать кому-л.
в чем-л.’ (нем. den Abschied geben), строить (делать) куры (кур) кому
‘ухаживать за кем-л.’ (франц. faire la cour), дать карт-бланш кому
‘предоставить кому-л. полную свободу действий’ (франц. donner carte
blanche à quelqu’un) и др.
На заимствованный характер фразеологических оборотов могут также
указывать следующие признаки:
1) Отклонения от предложного управления фразеологических компонентов. Во фразеологизме плясать по дудке чьей ‘безоговорочно
подчиняться кому-л. во всем’ (см. 4a) глагол плясать употребляется
по немецкому образцу с предлогом по (ср.: nach jmds. Pfeife tanzen);
обычным было бы употребление с предлогом под, ср.: плясать под
музыку. Уже в XIX веке предлог по был заменен предлогом под; нормативной считается сегодня лишь последняя форма: плясать под дудку
чью (см. 4b):
(4)a) [Макар:] У меня такой нрав, что жена должна по моей дудке плясать,
хотя бы то и головы ей стоило (Соколов, Выдуманный клад); b) — А ты так
поверни, чтобы Володёрову и на разум не пришло, что он под твою дудку пляшет, — молвил Марко Данилыч (Мельников-Печерский, На горах).
2) Необычная лексическая сочетаемость фразеологических компонентов. К этой группе относятся фразеологические обороты типа делать
честь кому ‘оказывать уважение, удостаивать внимания’ (франц. faire
honneur), из фундамента сердца ‘из глубины сердца (души)’ (нем. aus
dem Grunde seines, ihres usw. Herzens), быть (сидеть) не в своей тарелке
‘быть не в обычном состоянии; чувствовать себя неловко, стесненно’
(франц. il n’est pas dans son assiette), убивать время ‘бесцельно проводить время’ (франц. tuer le temps) и др.
73
(b) Во-вторых, необходимо как можно точнее установить время заимствования, чтобы исключить влияние других языков, в которых также
имеется подобный фразеологизм. Выражение строить воздушные
замки ‘предаваться несбыточным мечтам’ рассматривается в русской
фразеологии как калька французского оборота bâtir des châteaux en
Espagne (ОЭСРФ 1987: 141; Ашукин, Ашукина 1987: 55). Этот фразеологизм отмечен, однако, уже в первой половине XVIII века (WL 1731:
541) и может поэтому однозначно интерпретироваться как заимствование из немецкого языка, так как влияние французского языка в этот
языковой период было незначительным. В пользу немецкого влияния
свидетельствует и полное совпадение компонентного состава, структуры и значения русского и немецкого оборотов (нем. Luftschlösser
bauen). Фразеологизм разбить наголову ‘разбить полностью, окончательно (противника, армию и т.п.’, который считается германизмом
(ОЭСРФ 1987: 121; Eckert, Günther 1992: 143), не может, напротив, быть
заимствованным из немецкого языка, так как его первое употребление
в форме побити наголову датируется уже началом XVII века (см. 5),
влияние же немецкого языка отмечается только с начала XVIII века, т.е.
с Петровского времени. Следовательно, оба фразеологизма необходимо
рассматривать как параллельные образования.
(5) Михаило воевода Молдавскую землю зашел а супротивных своих наголову
побил. Куранты, 23. 1600 g. (СлРЯ XI-XVII, 10: 54).
(c) В-третьих, необходимо установить ареал употребления заимствованного фразеологизма. Для ареального анализа особенно важны
материалы диалектов, так как диалектное употребление указывает, как
правило, на исконный характер фразеологической единицы. Кроме того,
необходимо выяснить, имеются ли в других славянских языках соответствия к рассматриваемому выражению. Конечным пунктом ареального
анализа служат западноевропейские языки, в особенности французский
и немецкий, оказавшие сильное влияние на русский язык. В качестве примера можно привести сравнение рассуждать о чем как слепой о красках,
которое датируется первой половиной XVIII века. Его первое употребление
встречается уже в Вейсманновом Лексиконе 1731 г.:
(6) Urtheilen, wie ein Blinder von der Farbe, coecus de coloribus, слепо разсуждати, так разсуждати как слепыи о цветах или красках (WL 1731: 101).
Помимо Лексикона Вейсманна сравнение фиксируется в собраниях
В. Н. Татищева (1736) и А.И. Богданова (1741) в форме как слепой
74
о красках рассуждает и рассуждает как слепой о красках (ППЗ:
54; 61; 86). Словарная статья в Вейсманновом Лексиконе заставляет
предположить, что рассматриваемое сравнение является калькой соответствующего немецкого оборота reden (urteilen) wie ein Blinder von
der Farbe ‘о крайне некомпетентной оценке, непрофессиональных
суждениях о чем-л.’. Об этом свидетельствует тот факт, что переводчик
использует в русской форме сравнения два варианта для слова Farbe:
цвета и краски, так как он, по-видимому, не был уверен, какое из этих
значений реализируется в этом фразеологизме. Этот прием указывает
на то, что сравнение рассуждает как слепой о красках в то время еще
не было устойчивым. Характерно также, что сравнение стоит после
исконно русского эквивалента слепо разсуждати. В немецком языке
выражение reden wie ein Blinder von der Farbe отмечено уже в XVI веке
(Röhrich 1991, 1: 416), что также служит дополнительным аргументом
в пользу заимствованного характера русского сравнения. Кроме русского, фразеологизм рассуждать о чем как слепой о красках фиксируется
в чешском языке (mluvit o čem jako slepý o barvách), в котором он также
рассматривается как заимствование из немецкого языка. В русских
диалектах это устойчивое сравнение не употребляется.
Предложенная методика анализа заимствований используется в настоящей статье для выявления фразеологических галлицизмов в русском языке XVIII века.
С середины XVIII века влияние немецкого языка сменяется французским, которое во второй половине и к концу XVIII века все более
усиливается. Своего апогея оно достигает в начале XIX века, когда
светская жизнь полностью перешла на французский лад и русское
дворянство было практически французскоязычным. Поскольку воспитатели дворянских детей были французами, и русский язык дети
слышали только от своих мамок, то большая часть русского дворянства
с трудом могла объясняться на родном языке. С. Порошин, воспитатель
будущего императора Павла I, сообщает в своих мемуарах (1764-1766)
о беседе со своим воспитанником, в которой разговорная речь русских
дворян характеризуется следующим образом:
Иные русские в разговорах своих мешают столько слов французских, что
кажется будто говорят французы и между французских слов употребляют
русские. Также говорили, что иные столь малосильны в своем языке, что все
с чужестранного от слова до слова переводят и в речах и в письме (Порошин,
Записки).
Такая распространеннность французского языка привела к тому, что
русские писатели второй половины XVIII века употребляли в своих
75
произведениях значительное число калек французских фразеологизмов,
многие из которых до сегодняшнего дня сохранились в русском языке.
«Галломания» русского дворянства доходила до того, что даже ошибочные переводы французских фразеологических оборотов закреплялись
в русском языке. В качестве примера можно привести выражение быть
(сидеть) не в своей тарелке ‘быть не в обычном состоянии; чувствовать
себя неловко, стесненно’, основой которого послужило франц. n’être pas
dans son assiette. Во французском фразеологизме компонент assiette означает, однако, не ‘тарелка’, а ‘седло’. Прямое значение этого выражения
можно, таким образом, интерпретировать как ‘сидеть не крепко, неуверенно в седле’. Несмотря на эту ошибку, оборот быть (сидеть) не в своей
тарелке часто употреблялся в произведениях XVIII века (ср. 7), причем
эта частотность сохранилась и современном русском языке.
(7) [Жеманиха:] Ах! как я не в своей тарелке! (Хвостов, Русский парижанец);
Э кстати, сударыня, сказать ли вам новость? вить я влюблен в вас до дурачества:
вы своими прелестьми так вскружили мне голову, что я не в своей сижу тарелке
(Новиков, Живописец).
Ошибочные переводы фразеологических единиц были в то время
нередкостью. В словаре русского языка XVIII века (СлРЯ XVIII, 8: 246)
приводится, например, выражение игра не стоит мерзляка (сосульки)
‘затрачиваемые на что-л. усилия, средства не оправдываются, не окупаются’ (ср. 8a), восходящее к франц. la jeu n’en vaut pas la chandelle.
Французская лексема chandelle действительно имеет значение ‘сосулька’, но не в фразеологизме la jeu n’en vaut pas la chandelle, в котором
речь идет о карточной игре, выигрыш в которой меньше затрат на свечи.
В корректной форме игра не стоит свеч это выражение употребляется
и сегодня (ср. 8б):
(8) a) Эта игра мерзляка, сосульки не стоит; это дело труда недостойно. ЛВ1
I 407. (СлРЯ XVIII, 8: 246); б) Крохин заметно растерялся [...], задумался, как
будто решал, стоит ли игра свеч (Черненок, Кухтеринские миллионы).
Кальки французских фразеологизмов могут быть распределены по
их семантике на следующие группы:
(a) выражения, называющие эмоциональные состояния человека:
иметь зуб на кого ‘испытывать недовольство кем-л., неприязнь к кому-л.’ (франц. avoir une dent contre qn.), делать дурную кровь кому
‘приводить кого-л. в плохое настроение, вызывать недовольство у кого-л.’ (франц. faire du mauvais sang), раздирать душу кому ‘вызывать
душевные страдания у кого-л.’ (франц. déchirer l’âme) и т.п., ср.:
76
(9) Письмо ваше... наделало мне много дурной крови. Псм Капн. 454. (СлРЯ
XVIII, 11: 30); [Муж:] Но ты себя изнуряешь слезами... Ты раздираешь мою
душу (Кокошкин, Поход под шведа).
(b) Выражения, называющие физические состояния человека: быть
в булавке, булавка в голове бродит у кого, иметь булавку в голове, получить булавку в голову ‘быть в легком опьянении’. Словарь русского
языка XVIII века (СлРЯ XVIII, 2: 162) с определенной долей осторожности (с вопросительным знаком) связывает эти фразеологизмы с англ.
to be on a merry pin, to be in the pin. Осторожность авторов словаря более
чем оправдана, так как английский язык в 70-х годах XVIII века (время,
которым датируются примеры в словарной статье) в России практически
еще не был распространен. Языковая ситуация того времени заставляет
поэтому обратиться к французскому языку как возможному источнику
заимствования. Русские выражения с компонентом булавка связаны, повидимому, с французским фразеологизмом avoir sa pointe (ср. также: avoir
une pointe de vin или être en pointe de vin), имеющим такую же образную
основу (буквально «иметь булавку») и такое же значение (‘быть в легком
опьянении’). Pointe ‘булавка, иголка, острие’ выступает во франц. avoir
sa pointe в качестве символа ‘небольшого количества <алкоголя>’ (ср.
немецкий устаревший оборот einen Spitz haben «иметь острие» ‘быть
в легком опьянении’, который также является калькой французского
avoir sa pointe). Варианты русского выражения возникли в результате
контаминации калькированного оборота иметь булавку с фразеологизмами хмель в голове бродит (отсюда булавка в голове бродит) или
быть во хмелю (отсюда быть в булавке), также имеющими значение
‘быть в состоянии опьянения’, ср.:
(10) <Офицер> имел тогда в голове изрядную булавку. АП 139. (СлРЯ XVIII,
2: 162); По невоздержности его, не утерпит он, чтоб и при сем случае не наполнить головы своей винным чадом; и знали, что нужно ему получить только
булавку в голову, как делался он своенравен, упрям и несговорчив (Болотов,
Жизнь и приключения).
(c) Выражения, описывающие внешность или возраст человека: как
две капли воды <походить, быть сходными> ‘совершенно, очень сильно (быть похожим, схожим и т.п.)’ (франц. comme deu gouttes d’eau),
во цвете лет кто ‘о человеке в пору расцвета физических и духовных
сил’ (франц. à la fleur de l’âge) и др., ср.:
(11) Нас две сестры; мы в одну минуту родились, и сходны между собою как
две капли воды, так что никто не может нас распознать. Хр. бес II 202. (СлРЯ
XVIII, 9: 247); Что сие (помышляла я)! виновный существует, а безвинна в цвете
лет лишается бытия своего. Захарьев. Афрахсад, III. (Палевская 1980: 352).
77
(d) Выражения, описывающие действия человека: заплатить (отплатить) тою же монетою кому ‘отплатить тем же самым, тем же
поступком, отношением’ (франц. rendre à qn. la monnaie de la pièce),
строить (делать) куры (дворики) кому ‘ухаживать за кем-л.’ (франц.
faire la cour), делать глазки кому ‘кокетничать с кем-л.’ (франц. faire
de l’œil) и др., ср.:
(12) [Мавра:] Но, чур, не жить с ней по моде; берегитесь, и вы будете заплачены тою же монетою, как и другие (Екатерина II, О время!); Пусть ученый
человек [...] начнет при мне строить дворики, то я его так проучу, что он от
всякой щеголихи тотчас на четырёх ногах поскачет (Новиков, Живописец).
Русские кальки французских фразеологизмов в большинстве своем
точно следуют своим прототипам (ср. 13a): для чьих прекрасных глаз ‘из
одной симпатии к кому-л., даром, бескорыстно [делать что-л.]’ (франц.
pour les beaux yeux de qn.), встать левой ногой ‘быть в мрачном, дурном настроении, в раздраженном состоянии’ (франц. se lever du pied
gauche), после ужина горчица ‘о чем-л. полученном с опозданием,
когда в этом отпала надобность’ (франц. après le dîner la moutarde)
и др. В то же время у целого ряда фразеологизмов все же наблюдаются
отклонения от компонентного состава, структуры и формы прототипа: a) некоторые компоненты французского оборота при переводе не
учитываются и просто опускаются (обычно местоимение son и т.п.):
убивать время ‘тратить время бесполезно и бесцельно’ (франц. tuer
son temps); б) постпозитивное существительное в родительном падеже заменяется препозитивным прилагательным: аптекарский счет
‘чрезмерный, слишком дорогой счет’ (франц. comte d’apothicaire);
в) существительное в единственном числе заменяется существительным во множественном числе: игра не стоит свеч ‘затрачиваемые на
что-л. усилия, средства не оправдываются, не окупаются’ (франц. la jeu
n’en vaut pas la chandelle); г) глагол в калькированном фразеологизме
употребляется с предлогом: указать на дверь (сначала также: указать
дверь) ‘выгонять, требовать, чтобы кто-л. ушел, удалился и т.п.’ (франц.
montrer la porte); ср. (13б):
(13)a) [Фекла:] Пустое; знать с утра ты левой встал ногою, Что голову набил
такою чепухою (Капнист, Ябеда); б) Не знаю, продаются ли в Цирихе карты;
по крайней мере в них здесь никогда не играют и не знают сего прекрасного
средства убивать время (простите мне этот галлицизм) (Карамзин, Письма
русского путешественника).
Рассмотренный материал показывает, что русская фразеология XVIII
века испытала сильное влияние французского языка. В отличие от
78
церковнославянских заимствований, которые перенимались в русский
язык в своем оригинальном материальном составе, французские фразеологизмы, как правило, переводились, калькировались и поэтому часто
даже не осознавались как заимствования. В связи с этим их чрезвычайно
трудно отграничить от параллельных образований, возникших непосредственно в русском языке. Выявлению заимствований способствуют
прежде всего формальные элементы языка-источника, сохранившиеся во
фразеологизме (чужеродные компоненты, необычная сочетаемость и т.п.).
Помимо чужеродных элементов о заимствованном характере фразеологизма свидетельствует ареал его распространения: чем чаще фразеологизм
встречается в славянских и западноевропейских языках, тем вероятнее его
заимствованный характер. Для XVIII века при этом чрезвычайно важна
дата его фиксации: если в первой половине XVIII века преобладало немецкое влияние, то для второй половины характерно влияние французского
языка. Для фразеологизмов, употребляющихся как в немецком, так и во
французском языках, не всегда возможно поэтому установить, какой из
этих языков сыграл роль посредника, так как в XVII–XVIII веках немецкий язык также находился под сильным французским влиянием. Нельзя
исключить поэтому, что значительная часть французских фразеологизмов
проникла в русский язык и через посредство немецкого языка.
Н.С. Ашукин, М.Г. Ашукина: Крылатые слова. Изд. 4, дополненное. Москва 1987.
Е.Э. Биржакова, Л.А. Войнова, Л.Л. Кутина: Очерки по исторической лексикологии
русского языка XVIII века. Языковые контакты и заимствования. Ленинград
1972.
ОЭСРФ = Н.М. Шанский, В.И. Зимин, А.В. Филиппов: Опыт этимологического словаря
русской фразеологии. Москва 1987.
М.Ф. Палевская: Материалы для фразеологического словаря русского языка XVIII
века. Кишинев 1980.
ППЗ = Пословицы, поговорки, загадки в рукописных сборниках XVIII–XX веков. Москва-Ленинград 1961.
СлРЯ XI-XVII = Словарь русского языка XI–XVII веков. Вып. 1–25. Москва 1975–
2000.
СлРЯ XVIII = Словарь русского языка XVIII века. Вып. 1–14. Санкт-Петербург (Ленинград) 1984–2004.
R. Eckert, K. Günther: Die Phraseologie der russischen Sprache. Leipzig-Berlin-MünchenWien-Zürich-New York 1992.
G. Hüttl-Worth: Die Bereicherung des russischen Wortschatzes im XVIII. Jh. Wien 1956.
G. Hüttl-Worth: Foreign Words in Russian. A historical sketch. 1550–1800. Berkeley and
Los Angeles 1963.
V. Kiparsky: Russische historische Grammatik. Bd. III. Entwicklung des Wortschatzes.
Heidelberg 1975.
79
V.M. Mokienko: Phraseologische Germanismen im Russischen. „Zeitschrift für Slawistik“,
38 (3). Berlin 1993, c. 346-360.
F. Otten: Untersuchungen zu den Fremd- und Lehnwörtern bei Peter dem Großen. KölnWien 1985.
F. Otten: Zu einigen russischen Phraseologismen des 17./18. Jahrhunderts (I). „Zeitschrift
für Slawistik“, 46 (3). Berlin 2001a, c. 281–307.
F. Otten: Zu einigen russischen Phraseologismen des 17./18. Jahrhunderts (II). „Zeitschrift
für Slawistik“, 46 (4). Berlin 2001b, c. 418–442.
F. Otten: Russische Phraseologie im europäischen Kontext. „Zeitschrift für Slawistik“, 47
(3). Berlin 2002, c. 344–362.
L. Röhrich: Das große Lexikon der sprichwörtlichen Redensarten. Bd. 1–3. Freiburg/Basel/
Wien 1991–1992.
WL 1731 = Teutsch=Lateinisch= und Rußisches Lexicon. Sankt Petersburg 1731 (= Specimina Philologiae Slavicae, 46–47).
Alexander Bierich
FRENCH BORROWINGS IN THE RUSSIAN PHRASEOLOGY
OF THE 18TH CENTURY
Summary
The present article is devoted to different types of French phraseological borrowings in
the Russian language of the 18th century. Lexical borrowings mostly preserve their material
content in the borrowing language, whereas phraseological units as a rule become loantranslations. Due to this fact it is complicated to prove whether the given phraseological
unit is a borrowing or not. The present article suggests a methodology for differentiation of
phraseological loan-translations from the parallel idiomatic units that appeared directly in
the borrowing language. On the basis of the suggested methodology the author determines
the structure of French borrowings in the Russian phraseology of the 18th century.
Alexander Bierich
ZAPOŻYCZENIA FRANCUSKIE WE FRAZEOLOGII ROSYJSKIEJ XVIII WIEKU
Streszczenie
Artykuł poświęcony jest różnym typom francuskich zapożyczeń frazeologicznych dokonanych przez język rosyjski wieku XVIII. Pożyczki leksykalne zazwyczaj zachowują w języku
zapożyczającym swą obcą postać formalną, podczas gdy pożyczki frazeologiczne zwykle
są dosłownymi kalkami w języku-biorcy, dlatego też często trudno jest określić, czy dane
wyrażenie jest w tym języku zapożyczeniem, czy nie. Autor proponuje metodę odróżniania
kalk frazeologicznych od związków wyrazowych stworzonych niezależnie w języku-biorcy.
Opierając się na tej metodzie, autor określa strukturę zapożyczeń francuskich w rosyjskiej
frazeologii wieku XVIII.
2008, nr 4 (124)
Желька Финк
Загреб
ОБ ОДНОМ ТИПЕ ХОРВАТСКИХ АДЪЕКТИВНЫХ
ФРАЗЕОЛОГИЗМОВ В СОПОСТАВЛЕНИИ С РУССКИМИ
1. Фразеологизмы появляются в различных структурных типах в зависимости от господствующего слова, количества компонентов и от
их взаимоотношения. Некоторые из них имеют структуру предложноименного сочетания (pod gasom, под шефе; причем вместо предлога
иногда употребляется частица: ni govora, ни черта) или сложного
слова (manje-više, zbrda-zdola, тяп-ляп1, судить-рядить2). Часть единиц
фиксируется в форме предложения (žao je kao psu komu, мало каши ел /
съел). Надо, однако, отметить, что большинство фразеологизмов имеет
структуру словосочетания. В зависимости от господствующего слова
различаются четыре основных типа фразеологизмов со структурой
словосочетания: субстантивные (novinska / novinarska patka, газетная утка, krov nad glavom, крыша над головой), глагольные (biti na
nogama, okretati se kako vjetar puše, метать / рассыпать бисер перед
свиньями, висеть на телефоне), наречные (uzduž i poprijeko, crno na
bijelo / bijelom, дешевле пареной репы, яснее ясного) и адъективные
(premazan / namazan svim mastima, lud sto gradi, сыт по горло, задним
умом крепок).
2. Один тип хорватских адъективных фразеологизмов
2.1. В настоящей работе речь идет об одном немногочисленном
типе хорватских адъективных фразеологизмов, структура которых
следующая: прилагательное + предлог na (‘на’) + существительное
в предложном падеже, например, jak na peru (‘мастерски владеющий
пером’), lak na peru (‘с легкостью излагающий письменно свои мысли,
бойкое перо у кого’), brz na jeziku (‘рубящий сплеча, который говоДанная единица зафиксирована и в формах тяп да ляп и тяп и ляп.
Данная единица зафиксирована и в формах судить да рядить и судить и рядить.
1
2
Об одном типе хорватских...
81
рит, не подумав’), škrt na riječima (‘молчалив, неразговорчив, скупой
на слова’), brz na šakama (‘склонный к драке, всегда готов к драке,
скорый на руку’). Единицы данного типа относятся к лицу, указывая
на качественную характеристику. Адъективный компонент имеет
переносное значение, хотя до определенной степени сигнализирует
фразеологическое значение (ср. škrt na riječima, где прилагательное
значит ‘скупой’ или brz na jeziku, где прилагательное значит ‘быстрый’),
в то время как субстантивный компонент точнее определяет «сферу»,
к которой фразеологизм относится (напр., компоненты jezik (‘язык’)
и riječ (‘слово’) связывают единицы с речевой деятельностью, а pero
(‘перо’) — с умением хорошо писать).
Такой тип фразеологизмов фиксируется во фразеологических и толковых словарях хорватского языка. В части словарей они регистрируются
как адъективные фразеологизмы (brz na jeziku, lak na peru, jak na peru,
brz na šakama), а в других в сочетании с глаголом biti (‘быть’): biti brz
na jeziku, biti jak na jeziku3. Таким образом, данный тип фразеологизмов
переходит в разряд глагольных; тем самым отрицается возможность
выступления в функции определения. Если, с другой стороны, анализируемые единицы имеют адъективную структуру (škrt na riječima),
ясно, что они в контексте выступают и как определения, и как именная
часть сказуемого:
Glasnogovornik brzog na jeziku ministra Kirina, Zlatko Mehun, tvrdi kako prvi
hrvatski policajac nije prozivao SDP-ovce da stoje iza šala na njegov račun…
(G)4
Jako je glasna i brza na jeziku, što, po vlastitom priznanju, ponekad i zažali. (G)
Кроме того, если в словарях глагол biti указывается в качестве одного
из компонентов фразеологизмов, то эти единицы лишены возможности
сочетаться с другими глаголами.
U djetinjstvu šutljiva s vremenom je postala brza na jeziku. (Ž.F.)
Iako je u zatvoru proveo desetak godina, nije se opametio. Ostao je brz na šakama. (Ž.F.)
Наиболее употребительными (и зафиксированными в словарях)
прилагательными в качестве компонентов в названных фразеологизмах
являются следующие: brz, jak, lak, oštar, slab, škrt, tvrd, и они сочетаются
с предложным падежом существительных jezik, pero, riječ, suza, šaka:
3
В настоящей статье все анализируемые фразеологизмы приводятся в адъективном
виде.
4
<www.google.com>.
82
brz na jeziku ‘рубящий сплеча, который говорит, не подумав’
Izbornik dizačke reprezentacije brz je na jeziku. Bolje bi mu bilo da se suzdrži od
neutemeljenih izjava. (Večernji list5, 2001)
brz na riječima ‘рубящий сплеча, который говорит, не подумав’
Za ministra Kirina, koji je jedino brz na riječima, sve je pojednostavljeno: «Kriv
je fotoreporter!» (G)
brz na šakama ‘склонный к драке, всегда готов к драке, быстрый на
физическую расправу, скорый на руку’
Jednom se u Zagrebu potukao i s Petračevim sinom Novicom, koji je također
poznat kao vrlo brz na šakama. (G)
jak na jeziku ‘умеющий говорить убедительно, умеющий защищать
свою точку зрения, находчив в разговоре, бойкий на язык’
Draga moja Nera, obično ti ispadne u životu ovako: tko je jak na jeziku, lomi se
ko staklo u nekim takvim situacijama…(G)
jak na riječima ‘умеющий говорить убедительно, умеющий защищать
свою точку зрения, находчив в разговоре, бойкий на слова’
Dogodilo se da je autor Emil Matešić bio jak na riječima, ali na djelu nije.
(Vjesnik6, 2004)
jak na peru ‘мастерски владеющий пером’
Jednom ga je neki reporter zapitao ne bi li za lokalni list napisao reportažu o sebi
i drugovima jer se Thompson hvalio da je na peru jak kao u u šakanju. Prihvatio je i napisao članak toliko dobar da mu je otvorio put u redakciju studentskog glasila. (N. Orhel)7
lak na peru ‘с легкостью излагающий письменно свои мысли, бойкое
перо у кого’
Bio je lak na peru — sam ili u koautorstvu objavio je preko 170 znanstvenih
radova, ali i brojne stručne radove… (G)
lak na suzi ‘слезливый’
[…] na nogama imaše bijele dokoljenice s crvenim povezima i kićankama, a prema
svima se držala kao dijete, poslušna, stidljiva i laka na suzi. (G)
Хорватская периодическая газета.
7
Современный хорватский писатель.
5
6
83
oštar na jeziku ‘дерзкий на язык, который говорит прямо, остро
и открыто’
Bio je vješt polemičar, oštar na jeziku i vrlo inteligentna uma. (G)
oštar na peru ‘который пишет прямо, остро и открыто’
Tko bi pomislio da je taj mirni i, može se reći, blagi svećenik prilično oštar na
peru kao sada već poznati katolički publicist. (G)
škrt na riječima ‘молчалив, неразговорчив, скупой на слова’
Istražitelj u baloneru bio je za razliku od pravobranitelja smrknut i škrt na riječima. (J. Pavičić)8
tvrd na suzi ‘который почти никогда не плачет’
Kao dijete bio je tvrd na suzi, kad bi ga boljelo, samo bi stisnuo usne i šutio.
(Ž.F.)
Фразеологизмы brz na jeziku, brz na riječima, с одной стороны, и jak na
jeziku, jak na riječima, с другой, считаются синонимами. В сферу речевой
деятельности включаются также единицы oštar na jeziku и škrt na riječima.
В отличие от них единицы jak na peru, lak na peru, oštar na peru относятся
к людям, умело владеющим пером, и эта деятельность описывается с разных
сторон. Обороты lak na suzi, tvrd na suzi образуют антонимическую пару.
2.2. Не надо смешивать анализируемый тип фразеологизмов с конструкциями, состоящими из прилагательного в переносном значении
и предлога na, к которым относятся существительные в винительном
падеже типа slab na koga, na što (‘слаб на кого, на что, к кому, к чему’),
gluh na što (‘глух к чему’), tvrd na što (‘твердый, непоколебимый, неотзывчивый’). Первые два типа часто употребляются в современном
хорватском языке, в то время как третий встречается реже.
[…] jedna od rijetkih djevojaka koja nije slaba na čokoladu — slano joj je draže
od slatkog […] (G)
Priznaje da je slab na elegantne cure. Ništa ga ne može tako privući kao damsko
odijevanje i držanje. (G)
Najviše me boli odnos bivšeg gazde koji je ostao gluh na sve moje molbe. (G)
Komarica je bio tvrd na suze9, ne zbuni se, nego mu se čak učini da su te suze
namještene. (G)
Современный хорватский писатель.
Не надо смешивать данную конструкцию (‘неотзывчивый на слезы, который не
реагирует на чужие слезы’) с фразеологизмом tvrd na suzi.
8
9
84
3. Русские фразеологизмы с похожей структурой
В русском языке тоже регистрируется немногочисленная группа
фразеологизмов, структура которых не соответствует полностью хорватским оборотам, но, несмотря на это, их можно считать структурными
эквивалентами. Они включают в свой состав адъективный компонент,
предлог на и субстантивный компонент в винительном падеже (ср.
хорватские фразеологизмы с предложным падежом существительного).
Часть таких фразеологизмов, указывающих на речевую деятельность,
имеет значение близкое хорватским оборотам:
бойкий на язык, бойкий на слова : jak na riječima
дерзкий на язык, острый на язык : oštar na jeziku
скупой на слова : škrt na riječima
Еще один русский фразеологизм частично семантически пересекается с двумя хорватскими: единицу слабый на язык (‘чересчур болтливый’) можно до определенной степени сопоставить с оборотами brz
na jeziku, brz na riječima, в то время как злой на язык (‘такой, который
зло, язвительно говорит о ком-либо или о чем-либо; склонен к злым
суждениям’) приближается к данным фразеологизмам только общей
семой речевой деятельности.
Можно упомянуть еще один случай русско-хорватских фразеологических
эквивалентов, значение которых входит в семантическое поле драки:
скорый на руку : brz na šakama
Русский фразеологизм тяжел на руку (‘который обладает большой силой удара, который больно или сильно бьет’) входит в то
же семантическое поле, но нет хорватского оборота с похожей
структурой.
Остальные русские фразеологизмы данной группы, зарегистрированные в словарях, не имеют структурного эквивалента в хорватском
языке, т.е. нет хорватских фразеологизмов с похожей структурой, ср.:
легок / скор на ногу’который может очень быстро и много ходить,
не зная усталости’
легок на подъем ‘который с легкостью трогается с места, который
легко решается пойти или поехать куда-либо’
легок на руку ‘удачлив в начинаниях’
нечист на руку ‘склонен к воровству (мошенничеству); плутоват,
вороват’
туг / крепок на ухо ‘который плохо слышит’
тяжел на ногу / ноги ‘который быстро устает, который на может
много ходить’
тяжел на подъем ‘1. который с трудом трогается с места (выезжает,
выходит); 2. который с трудом принимается за что-либо’
85
Часть приведенных фразеологизмов входит в антонимические отношения: легок / скор на ногу и тяжел на ногу / ноги, легок на подъем
и тяжел на подъем.
4. Трансформация хорватских фразеологизмов
В современной хорватской художественной литературе и в прессе
в последнее время встречаются разные типы трансформации анализируемых оборотов. Они сохраняют приведенную структуру, однако
в них происходит замена некоторых компонентов.
4.1. Один из типов трансформации предполагает замену субстантивных компонентов. Их выбор зависит от темы данного высказывания.
Оборот brz na šakama включает сему агрессии, фразеологизм употребляется в контексте, в котором говорится о драке, ссоре. Иногда
вместо компонента šaka (‘кулак’) в тексте появляются компоненты типа
nož (‘нож’), obarač (‘курок’), okidač (‘курок’), oružje (‘оружие’), pištolj
(‘пистолет’), revolver (‘револьвер’), т.е. соматизм заменяется «более
современными» видами нападения:
Manitoba, u kostimu uličnog fajtera i koreografiji koja asocira na opasnog žitelja
hispanoameričkih četvrti, brzog na nožu i pištolju, poznatog pod imenom […] (G)
Bio je rat, u strahu je čovjek brz na obaraču. (G)
Gazda brz na okidaču. (G)
С другой стороны, часть словосочетаний, найденных в текстах,
относится к фразеологизму типа lak na peru, причем субстантивный
компонент заменяется существительным со значением какого-либо
оружия (или его части). Здесь акцент делается не столько на агрессивное
поведение, сколько на скорость реакции, т.е. учитывается, насколько
быстро кто-то берется за оружие. Интересен и случай, в котором происходит контаминация двух словосочетаний: по модели единицы brz na
šakama образуется словосочетание lak na šaci (причем субстантивный
компонент имеет форму единственного числа), а добавляется еще один
субстантивный компонент, обозначающий огнестрельное оружие.
Svaki kompleks je dobro štićen od strane plaćenika lakih na okidaču […] (G)
Dobro za stanare, nema više ni narodnjaka, ni blesavih balavaca lakih na šaci ili
pištolju, nema bahatih vlasnika kafića [...] (G)
С дозой юмора составлены предложения, в которых также имеется
в виду скорость реакции. Но они уже не относятся к оружию, а к кошельку (novčanik), т.е. говорится о людях, которые тратят деньги с легкостью, не раздумывая. Словосочетания опираются на две единицы:
brz na jeziku и brz na riječima, в которых подчеркивается необдуманная
86
речевая деятельность; причем в данных случаях необдуманность связывается с растрачиванием денег. Третье предложение указывает на скорость реакции, когда пользуются пультом управления телевизором.
Deset posto Hrvata kupuje opsesivno. 80% brzih na novčaniku su žene. (Jutarnji
list10, 2007)
[…] šetnja Insadongom i Itaewonom pruža dovoljno velik broj iskušenja za svakog
prosječnog turista lakog na novčaniku […] (G)
[…] trudim se biti brz na daljinskom […] (G)
Хорватские единицы brz na jeziku и brz na riječima указывают, как
уже упоминалось, на быструю и необдуманную вербальную реакцию.
Но иногда вместо двух приведенных субстантивных компонентов
употребляются существительные типа kritika (‘критика’), vrijeđanje
(‘оскорбление’):
Ne mogu vjerovati da si tako brz na kritikama. (G)
Uzmimo Boyu, tu orhideju među hrvatskim crtačima, brzog na vrijeđanju i sporog
na olovci. (G)
Последний пример особенно интересен, потому что в нем появляется и выражение spor na olovci, образованное по модели исследуемых
фразеологизмов, причем надо подчеркнуть, что нет словарно зафиксированных единиц с адъективным компонентом spor.
Замена субстантивных компонентов происходит и в текстах на спортивную тему. Приводятся примеры из футбола, в которых журналисты,
опираясь на фразеологизмы brz na jeziku, brz na riječima, с одной стороны, и lak na peru, с другой, указывают, во-первых, на скорость реакции,
а во-вторых, что судьи поступают, не раздумывая, с легкостью, в тех
случаях, когда во время футбольного матча показывают желтые или
красные карточки (karton) или когда берутся за свисток (zviždaljka).
Riley brz na kartonima k’o onaj Šerif američki […] (G)
Iako je većina bila zadovoljna njegovim vođenjem utakmice, Belgijanca prati glas
suca koji je lak na kartonima. (G)
Ali oprez, on je kao i ostali talijanski suci lak na zviždaljci kod dosuđivanja
jedanaesteraca. (G)
Следующий пример, описывающий умение играть в футбол, относится к одному конкретному футболисту. В нем приводится словосочетание jak na lopti, в котором подчеркивается мастерство владения мячом
(lopta). Оно образовано на базе фразеологизма jak na peru, в котором
указывается на мастерство владения пером.
10
87
Veliki tehničar, jak na lopti, neočekivanih prevrata u igri, razigravač, dodavač,
znalac […] (G)
И, наконец, посмотрим примеры, в которых трансформация происходит на основе фразеологизма škrt na riječima. Часть новых субстантивных компонентов остается в сфере речевой деятельности, уточняя
полученную информацию. Поэтому вместо компонента riječi (‘слова’)
употребляются, например, существительные informacija (‘информация’), tekst (‘текст’), pohvala (‘похвала’), kompliment (‘комплимент’)
и т.д.:
Moj je ginekolog škrt na informacijama. (G)
[…] baci oko na ovu temu i pokušaj ne biti toliko škrt na tekstu. (G)
Ne budi škrt na pohvalama! (G)
Кроме того, субстантивный компонент riječi заменяется существительными, указывающими на какую-то эмоциональную реакцию:
[…] škrta na riječima, škrta na emocijama. Tko će me obogatiti emocionalno? (G)
[…] moj Iglesias nebeskoplavim okicama privlači žene i nije škrt na osmjesima
za iste, pogotovo ako su plave […] (G)
4.2. Гораздо реже в текстах происходит замена адъективного компонента. В следующих предложениях указывается на то, что кто-то
легко выражается, причем они употребляются с дозой иронии. Данная
трансформация опирается на фразеологизм lak na peru, в котором подчеркивается умение хорошо писать.
Obično se radi o mlađim ljudima, lakim na jeziku, šarmantnim, koji nisu s područja Bijeljine. (G)
[…] na stranu stavimo sad koliko te ovakve izjave karakteriziraju kao lakomislenog
i priprostog čovjeka, lakog na riječima. (G)
4.3. Третий тип трансформации относится к замене и адъективного,
и субстантивного компонента, из чего следует, что словосочетания в тексте
опираются только на модель анализируемых фразеологизмов.
Na sreću, bijah težak na novcu i to je uspostavilo nekakvu ravnotežu. (G)
Ima novca i može si priuštiti svašta iako je malo težak na džepu. (G)
[…] iako sam dosta tvrda na novčaniku, slažem se s uzimanjem instrukcija
[…] (G)
В приведенных предложениях употребляются прилагательные težak
и tvrd, которые не фиксируются словарями и в сочетании с существительными novac (‘деньги’), džep (‘карман’), novčanik (‘кошелек’) указы-
88
вают на человека, который не тратит деньги с легкостью, необдуманно,
который проявляет определенную жадность.
5. В настоящей работе анализируется один немногочисленный тип
хорватских адъективных фразеологизмов, причем даются конкретные
примеры трансформации, происходящие в разных современных
текстах. Похожий структурный тип фразеологизмов фиксируется
и в русском языке, и в работе указывается на их семантическую
эквивалентность.
V. Anić: Veliki rječnik hrvatskoga jezika. Zagreb: Novi Liber 2003.
Ž. Fink: Adjektivni frazeologizmi u ruskom i hrvatskom jeziku [doktorska disertacija, rukopis]. Zagreb 1994.
Hrvatsko-njemački frazeološki rječnik. Red. J. Matešić. Zagreb: Nakladni zavod Matice
hrvatske, München: Verlag Otto Sagner 1988.
J. Matešić: Frazeološki rječnik hrvatskoga ili srpskog jezika. Zagreb: Školska knjiga
1982.
A. Menac, Ž. Fink Arsovski, R. Venturin: Hrvatski frazeološki rječnik. Zagreb: Naklada
Ljevak 2003.
Rječnik hrvatskoga jezika. Red. J. Šonje. Zagreb: Leksikografski zavod Miroslav Krleža
i Školska knjiga 2000.
А.К. Бирих, В.М. Мокиенко, Л.И. Степанова: Словарь фразеологических синонимов
русского языка. Москва: Астрель, АСТ 2001.
А.И. Федоров: Фразеологический словарь русского языка. Новосибирск: Наука 1995.
Фразеологический словарь русского языка. Ред. А.И. Молотков. Москва: Астрель,
АСТ 2006.
Željka Fink
ON A TYPE OF CROATIAN IDIOMS COMPARING TO RUSSIAN
Summary
The paper analyses one type of Croatian idioms with a structure: adjective + preposition
na + noun (e.g. brz na jeziku). They are being compared to the similar type of Russian
idioms.
89
Željka Fink
O PEWNYM TYPIE ADIEKTYWNYCH FRAZEOLOGIZMÓW CHORWACKICH
W ZESTAWIENIU Z ROSYJSKIMI
Streszczenie
Autorka analizuje jeden z typów chorwackich frazeologizmów adiektywnych o strukturze
przymiotnik + przyimek na + rzeczownik (np. brz na jeziku) i porównuje go z analogicznym
typem frazeologizmów języka rosyjskiego.
2008, nr 4 (124)
Войцех Хлебда
Ополе
О ЧЕМ ДУМАЕТ РУССКИЙ ИНДЮК,
ИЛИ ОБ ЭКВИВАЛЕНТАХ ПОСЛОВИЦ
В ДВУЯЗЫЧНОМ СЛОВАРЕ
В языке легче замечается прирост, чем убыток: новые слова и значения, новые фразеологизмы не только отмечаются языковедами,
но и описываются словарями, в то время как рецессивная лексика
и фразеология исчезает незаметно. Исследователи отмечают, что
отступающая волна уносит с собой в первую очередь пословицы (Buttler 1989), но единичные примеры, подтверждающие это явление, пусть
и убедительные, не могут заменить его комплексный анализ. В то же самое
время другие исследователи доказывают, что пословицы своей живучести
отнюдь не теряют, особенно в публицистике (см.: Szpila 2000; относительно
их употребительности в живой разговорной речи у нас нет данных). По всей
видимости, активный запас пословиц невелик по объему (и здесь Данута
Буттлер права), но весьма продуктивен: к пословицам прибегают, когда
говорят намеками, создают аналогии, строят дискурсивные метафоры, ищут
доказательств и аргументов. Поэтому знание паремических ресурсов важно:
они составляют существенную часть культурного кода нации, образуют
фон публичного дискурса; к народной мудрости нередко обращаются
как к последней инстанции. Без знания хотя бы основного пословичного
фонда свободно передвигаться по коммуникативному пространству вряд
ли возможно. И поэтому пословицы должны фиксироваться не только
специальными словарями и сборниками, но и вноситься в общие словари
— как толковые одноязычные, так и переводные, и не как окказиональный
иллюстративный материал, а как полноценные заглавные единицы (Барулин
1984: 266). Но поскольку национальные паремиотиконы насчитывают
по нескольку тысяч единиц, данный постулат ставит перед нами вопрос
о паремиче ском минимуме.
Составление паремических минимумов (ПМ), начавшееся в США,
стало европейской практикой в 60-е гг., и сегодня мы располагаем ПМ
О чем думает русский индюк...
91
нескольких европейских языков. Трудно, однако, говорить о полной
сопоставимости этих минимумов. Исследователей интересовали то
пословицы sensu stricto, то паремические, или клишированные, выражения в широком смысле слова; минимумы составлялись разными
методами и в разное время, а этнические группы опрашиваемых различались и по уровню образования, и по возрасту (напр., в Венгрии
опрос охватил подростков 14–17 лет, в Польше — студентов 19–28 лет,
в Словакии — взрослых 40–45 лет; см. Tóthné Litovkina 1989, Szpila
2002, Durčo 2004); попытка сопоставить, напр., венгерский и словацкий
ПМ будет, таким образом, методологически неоправданна. В интересах
как сопоставительной паремиологии и фразеологии, так и этнолингвистики важно провести паремиологический эксперимент в нескольких
странах одновременно, точно по той же методике, с одними и теми же
исходными положениями и конечными целями, в одинаковых группах людей. Только такие условия могли бы обеспечить выделение
общего ядра таких минимумов (напр., славянского или европейского)
и определение зоны расхождений (т.е. их собственно национальных
составляющих).
Возникшие на основе опроса носителей данного языка минимумы
представляют собой синхронические величины, ввиду чего мы должны соотносить их с условиями проведения данного эксперимента
и говорить, скорее всего, о паремических минимумах «данного места
и/или времени» (а не о «минимумах вообще»). Отдельного рассмотрения требуют вопросы выделения паремических множеств другого
типа, к коим относят: 1) о с н о в н о й п а р е м и о л о г и ч е с к и й ф о н д
данного языка, т.е. совокупность тех пословиц, класс которых не меняется в течение достаточно длительного времени (напр., 200 лет; см.
Иванов 2007); 2) ко р п у с н ы й м и н и м у м п о с л о в и ц , выделенный
на основании анализа текстов высказываний, составляющих тот или
иной электронный корпус данного языка (ср. Čermák 1998); 3) п а р е м и о л о г и ч е с к и й о п т и м у м — сводное образование, объединяющее
пословицы, зафиксированные словарями, выделенные из электронных
корпусов и собранные в ходе опросов носителей данного языка (см.
Ďurčo 2007). Особый интерес представляет возможное сопоставление
паремических данных, полученных названными четырьмя путями,
— сопоставление как „вертикальное”, т.е. в рамках данного языка,
так и „горизонтальное”, проведенное между языками. Стоит, однако,
отдать себе отчет в том, что сколько бы таких паремических множеств
ни было установлено и какими методами бы они ни получались, поиск
предполагаемого „паремического ядра” данного языка регулируется
правилом, которое в 2005 г. я назвал „лингвистическим принципом
92
неопределенности” (Хлебда 2005): любой „минимум”, „корпус”,
„фонд” или „оптимум” представляет собой всего лишь увиденную кемто (исследователем, составителем, программистом) в определенном
ракурсе к а р т и н у данной паремической действительности, а не самое
эту действительность; рассматривая серию подобных картин, мы можем
говорить лишь о большей или меньшей их приближенности к языковой
действительности, постичь же реальное „паремическое ядро” как некую
„вещь в себе” невозможно.
Решение названных выше вопросов — дело будущего. Сегодня перед
нашими глазами десяток национальных ПМ, позволяющих, несмотря на
их гетерогенность, вести наблюдения и формулировать первые выводы.
К последним относится факт, что паремические минимумы и в самом
деле минимальны: в то время, как национальные паремиотиконы
насчитывают, как уже было сказано, по нескольку тысяч единиц
(польская Новая книга пословиц фиксирует их около 4,5 тысяч, сводный
словарь русских пословиц и поговорок В.П. Аникина — не менее
12 тысяч), ПМ насчитывают в среднем по 100 единиц. В известном
эксперименте Г.Л. Пермякова минимум охватил, правда, 300 единиц
(Пермяков 1986), однако базовый список Пермяков составил всего из
67 паремий (Permiakov 1989). Немецкий минимум был определен на
уровне 77 единиц (Grzybek 1991), американский — 75 единиц (Mieder
2004); на том же уровне и польский ПМ с 72 единицами (Szpila 2002).
Молодежный венгерский ПМ состоит всего из 45 единиц (Tóthné Litovkina 1989). Больше по размеру чешский ПМ (99 единиц; Schindler
1993), словацкий (100; Ďurčo 2004), испанский (121; Muñoz, Diaz 1997)
и сербский (130 единиц; Hose 1995).
Польский ПМ, полученный в ходе эксперимента, проведенного
Гжегожем Шпилей (Szpila 2002), стал для меня исходным пунктом
в разработке раздела Пословицы в 3-ем выпуске Настольного польскорусского идиоматикона (см. Chlebda, red., 2006, 2007, 2008). Это новый
на польском рынке тип словаря, который в 12–14 разделах каждого выпуска устанавливает русские эквиваленты таких устойчивых польских
словосочетаний, которые до сих пор попадали в словари крайне редко
или не попадали вообще: заглавий произведений литературы, музыки
и кино, имен и фамилий известных лиц, названий исторических событий и документов, эмотивных и компаративных выражений, надписей
и вывесок и т.п. Так как разделы словаря насчитывают в среднем по
100–200 единиц, польский ПМ в 72 единицы и составляет один небольшой раздел идиоматикона.
В паремических минимумах единицы располагаются, как правило,
в порядке их частотности в эксперименте, однако переделка минимума
93
на словник, состоящая в изменении частотного порядка на алфавитный,
не составляет трудностей. Также и второй шаг казался мне простым
и скорее всего техническим: хотя Большой польско-русский и русскопольский фразеологический словарь 1998 года пословиц не фиксирует,
в Польше были разработаны Польско-русский и русско-польский словарь
пословиц Р. Стыпулы (Stypuła 1974 и 2003) и Словарь пословиц на восьми языках Д. и А. Сверчинских (Świerczyńscy 2004), решения которых
я надеялся механически перенести в разрабатываемый словарик. Но
тут-то и начались проблемы.
Проблема, в принципе, одна, и состоит она в недооценке или непонимании лексикографами того, что пословицы, хотя и представляют
собой микротексты, относятся к воспроизводимым е д и н и ц а м я з ы к а
(точнее — к единицам данного этнического языка); иными словами,
пословицы представляют собой составляющие данного национального
семиотического кода (ср. Bralewski 2005). Наличие в национальных
паремиотиконах общих зон (славянской, европейской) ни в малейшей
степени не противоречит факту, что составляющие данный национальный фонд паремии — единицы данного национального языка. Нет
сомнения, что левая сторона Идиоматикона образована единицами
польского языка, раз его словник тождествен польскому ПМ. В соответствии с фундаментальным принципом двуязычной лексикографии
— принципом симметричности обеих сторон словаря — правую сторону нашего Идиоматикона тоже занимают единицы языка (в данном
случае — русского), если же таковых нет (т.е. если исходные польские
единицы безэквивалентны), мы однозначно, при помощи специального
знака, информируем об этом пользователя. Посмотрим с этой точки
зрения на словарь Стыпулы 1974 года.
В кратком предисловии (Stypuła 1974: 5) лексикограф обходит вопрос
о том, как подбирались эквиваленты польских пословиц, полным молчанием. Эти эквиваленты можно разделить на три основные группы:
1) п о л н ы е э к в и в а л е н т ы : по правую сторону польской пословицы
ставится русская пословица, адекватная польской как по смыслу и функции, так и по форме (образности); иными словами, единица исходного
языка полностью уравновешивается единицей целевого языка, напр.:
Baba z wozu — koniom lżej. ● Баба с возу — кобыле легче; Pokorne
cielę dwie matki ssie. ● Ласковое теля двух маток сосет;
2) н е п о л н ы е э к в и в а л е н т ы : рядом с польской пословицей ставится русская пословица, адекватная польской по смыслу и функции,
нередко и по синтаксическому строению, но с другим лексическим
наполнением, т.е. отличающаяся своей образностью; несмотря на это,
и в данном случае левая и правая стороны словаря заполнены реаль-
94
ными единицами соответствующих языков, напр.: Każda pliszka swój
ogonek chwali. • Каждая курица свой насест хвалит; Каждый кулик
свое болото хвалит; Gdzie kucharek sześć, tam nie ma co jeść. ● У семи
нянек дитя без глазу;
3) м н и м ы е э к в и в а л е н т ы (рядом с польской пословицей ставится
некий конструкт, придуманный, по всей вероятности, самим лексикографом, являющийся то подделкой под образец русской пословицы, то
калькой исходной польской пословицы, но так или иначе не являющийся единицей русского языка; хотя смысл этих русских образований
понятен, по своей принадлежности к коду языка выражения обеих
сторон словаря ассиметричны), ср.: Gdzie się dwóch bije, tam trzeci
korzysta. ● Двое дерутся — третий пользуется; Żeby kózka nie skakała, toby nóżki nie złamała. ● Не прыгала б коза, ножка была б цела;
Za mundurem panny sznurem. ● На военных девушки заглядываются;
Indyk myślał o niedzieli, a w sobotę łeb mu ścięli. ● Индюк думал о воскресенье, а в субботу голову отсекли.
Между группами 2-ой и 3-ей выделяется еще и промежуточная группа
«сомнительных эквивалентов» — сомнительных для иностранного
наблюдателя, который находит в словаре Стыпулы образования порой
очень похожие на русские пословицы, но в то же время отсутствующие
в самых больших словарях русских пословиц — даже в тех, которые
фиксируют паремические варианты (Даль, Аникин). Такие образования
требуют дополнительной проверки, которая, по всей вероятности,
разведет их по группам: часть перейдет в 3-ю группу (мнимых
эквивалентов), часть же окажется полноправными единицами русского
языка и перейдет в 1-ю или 2-ю группы. К сомнительным эквивалентам
я отнес такие русские образования, как, напр.: Gdzie Rzym, gdzie Krym.
● Где Рим, а где Крим [!]; Na pochyłe drzewo wszystkie kozy skaczą.
● На покляпое дерево и козы скачут; Dopóty dzban wodę nosi, dopóki
mu się ucho nie urwie. ● До поры кувшин воду носит: оторвется — разобьется; Dzieci i ryby głosu nie mają. ● Дети, как рыбы — молчок
(цыц) и несколько им подобных, которые показались мне полонизмами
(т.е. кальками с польских пословиц).
В таких случаях у носителя данного языка просыпается, как правило, „nervus paremiologicus”, как это называл Самуэль Адальберг
(см. Świrko 1958: 397), „паремическое чувство”, или пословичное
чутье, позволяющее отделить родную пшеницу от неродных плевел.
У иностранца nervus paremiologicus намного слабее, а порой и вовсе
не работает. Тем временем, чтобы соблюсти важнейший принцип
двуяызчной лексикографии — упомянутый принцип равновесия
между правой и левой сторонами словаря, — рядом с польскими
95
пословицами (единицами польского языка) должны ставиться реальные
русские пословицы — адекватные единицы русского языка, т.е. такие
образования, которые способны выдержать следующий тест.
Представим себе рассказ, в котором какая-то ситуация описывается как
типичная, а ее типичность подтверждается обращением к пословице.
Автор выстраивает аналогию и пишет: „Точно как в русской пословице:
У семи нянек дитя без глазу” или „Точно как в русской пословице: Как
постелешь, так и выспишься”. Пословичное чутье носителя русского
языка такие предложения одобрит безоговорочно. Но как среагирует оно
на такое предложение: „Точно как в русской пословице: Двое дерутся
— третий пользуется”? Р у с с к а я пословица в соответствующих
ситуациях предостерегает: Двое дерутся — третий не суйся или Две
собаки грызутся — третья не приставай. О пользе третьего в случае
ссоры некоторых двоих говорит п о л ь с к а я пословица: Gdzie się
dwóch bije, tam trzeci korzysta, и тест не выдерживается. Словарь
Стыпулы, калькируя польскую пословицу, создал средствами русского
языка мнимый эквивалент (кстати, со смыслом противоположным
аналогичной русской пословице), да еще и выдал ее за русскую
народную мудрость (за единицу русского языка); иными словами,
навязал русскому языку нечто ему не свойственное. Этот прием
носит в словаре Стыпулы системный, или программный, характер:
мнимые эквиваленты отнюдь не единичны и, по моим подсчетам,
составляют у Стыпулы ок. 20% всех фраз, найденных на правой
(русской) стороне словаря; тем более этот прием должен расцениваться
как фальсификация языковой действительности. В словаре Стыпулы
мнимые эквиваленты — русские лжепословицы — никак ведь не
оговариваются, не снабжаются комментариями или графическими
символами: они печатаются таким же шрифтом, как и подлинные
русские паремии; более того: бывает, что лжепословица ставится на
первое место, а подлинная — на второе, ср.:
Indyk myślał o niedzieli, a w sobotę łeb mu ścięli.
Индюк думал о воскресенье, а в субботу голову отсекли.
Думы за горами, а смерть за плечами.
Тем временем, как верно заметил Ежи Зёмек, «пословица […]
представляет собой также информацию о самой себе как об устойчивом
выражении, о своем происхождении, о культурной среде, в которой
она родилась. Эта автоинформация […] именно в этом жанре играет
особую роль […]» (Ziomek 1980: 208). Такие искусственные «русские
пословицы», как, напр., Индюк думал о воскресенье, а в субботу голову
96
отсекли или На военных девушки заглядываются, могли бы сыграть
свою роль как подстрочник, помогающий русскому пользователю
понять, как построена и о чем говорит соответствующая польская
пословица, но для любого исследователя, пишущего о русских народных
пословицах, они не только непригодны, но и вводят в заблуждение.
Следуя принципам Идиоматикона, рядом с безэквивалентной единицей польского языка ставится знак ноля: Ø (символ отсутствия
аналогичной единицы в коде русского языка), после которого в квадратных скобках дается калька польской единицы, вне скобок же — ее
ближайший функциональный эквивалент (если таковой есть). Имея
в виду факт, что выражение Двое дерутся — третий пользуется
не является единицей русского языка (т.е. считая пословицу Gdzie
się dwóch bije, tam trzeci korzysta безэквивалентной), следовало бы
предложить следующее решение:
Gdzie się dwóch bije, tam trzeci korzysta.
Ø [Где двое дерутся, третий пользуется]
≅ Дураки о добыче спорят, а умные разделили ее.
Функциональный эквивалент Дураки о добыче спорят, а умные
разделили ее я отыскал в сборнике Аникина (1988: 88). Но ведь
Дураки о добыче спорят, а умные разделили ее — не что иное, как
неполный (в смысле 2-ой группы) эквивалент польской пословицы
Gdzie się dwóch bije, tam trzeci korzysta: смысл один и тот же, различия
в форме (в образности). Появляется вопрос не только о том, является
ли пословица Gdzie się dwóch bije, tam trzeci korzysta эквивалентной
или безэквивалентной, а о том, следует ли вообще говорить о безэквивалентности пословиц (а если да, то в каком смысле и в какой
мере)? Ведь фундамент Грамматики пословичной мудрости Григория Пермякова — положение о том, что единицы национальных
паремиотиконов различаются «в плане реалий» (как образные тексты), но
сходны в логико-семиотическом плане — в том смысле, что, независимо
от языка, они реализуют (вербализуют) одни и те же, общие для разных
народов, инвариантные типы отношений, «сложную и стройную
логическую систему, основанную на выработанных веками и даже
тысячелетиями правилах и приемах обыденного мышления» (Пермяков
1979: 4). Если исходить из такого положения, то теоретически, или
потенциально, любая пословица любого языка должна иметь в любом
языке свой эквивалент — разумеется, необязательно образный (хотя
и такие нередко встречаются), а смысловой (логический). И, может
быть, т.наз. безэквивалентные пословицы — просто пословицы с еще
97
не найденными, но имеющимися в разных источниках эквивалентами?
Стоило мне, например, обратиться не к словарям и не к сборникам
пословиц, а к «Календарю русской природы» (Стрижев 1973), как тут
же нашлись весьма близкие эквиваленты польских «календарных»
пословиц: W marcu jak w garncu ● Мартушка закрутит вертушку;
И март морозом на нас садится; Март неверен: то плачет, то
смеется (у Стыпулы — В марте погода изменчива), Kwiecień-plecień,
bo przeplata trochę zimy, trochę lata ● Ни в марте воды, ни в апреле
травы; Апрель обманет, под май подведет; Не ломай печи — еще апрель
на дворе (у Стыпулы — В апреле зима сзади и спереди; В апреле зима
и лето бывает, т.е. выражения, отсутствующие в словарях и сборниках
русских пословиц и поговорок).
Является ли, однако, отсутствие данного русского образования в словарях русских народных пословиц достаточным и автоматическим
доказательством того, что это образование относится к разряду русских
лжепословиц? Отнюдь нет. Евгений Иванов (2007: 155) замечает, напр.,
что такие общеизвестные пословицы, как По Сеньке и шапка, Седина
в бороду, а бес в ребро, Знай сверчок свой шесток, Ворон ворону глаз
не выклюет и т.п. не были включены в паремиологический минимум
Г.Л. Пермякова; не менее известные и популярные пословицы Любишь
кататься — люби и саночки возить, Долг платежом красен, Кто
старое помянет, тому глаз вон, Что в лоб, что по лбу, И Богу свечка,
и черту кочерга, Худой мир лучше доброй ссоры и т.п. не отмечены сборником 500 «наиболее употребительных русских пословиц» М.Ю. Котовой (2000). В тех случаях, когда фразы, найденные в словаре Стыпулы
на месте русских эквивалентов, не фиксировались словарями русских
пословиц, а вызывали сомнения, с которыми не могло справиться мое
паремическое чутье, я обращался к помощи Рунета. Ниже приводится
список польских пословиц с теми их русскими эквивалентами, найденными в словаре Стыпулы 1974 г., которые я решил вынести на проверку.
В квадратных скобках указано число страниц, к которым отсылает
браузер портала www.yandex.ru; [0] означает: «Искомая комбинация
слов нигде не встречается»:
Bez pracy nie ma kołaczy. • Без труда — нет плода. [402]
Co ma wisieć, nie utonie. • Кому сгореть, тот не утонет. [433]
Co się odwlecze, to nie uciecze. ● Отложено — не уничтожено. [0] Отложить
не значит отменить. [71] Что отложено, то еще не пропало. [0]
Czym skorupka za młodu nasiąknie, tym na starość trąci. ● К чему смалу
привык, тому под старость не учиться. [58] Бочка пахнет тем, что в ней
раньше было. [0]
98
Dopóty dzban wodę nosi, dopóki mu się ucho nie urwie. ● До поры кувшин
воду носит: оторвется — разобьется. [1]
Dzieci i ryby głosu nie mają. ● Дети, как рыбы — молчок (цыц). [0]
Gdzie Rzym, gdzie Krym. ● Где Рим, а где Крим [!]. [356]
Gość w dom, Bóg w dom. ● Гость в дом, а бог в доме. [24]
Gdzie kucharek sześć, tam nie ma co jeść. ● Десять поваров только щи
пересаливают. [0]
Idzie luty, podkuj buty. ● Вьюги-метели под февраль полетели. [27]
Kto pyta, nie błądzi. ● Кто спрашивает, тот не блуждает. [3] Чаще спрашиваешь — реже ошибаешься. [0]
Kij ma dwa końce. ● Палка о двух концах: и туда, и сюда. [68] У палки два
конца. [1736]
Kłamstwo ma krótkie nogi. ● Ложь на глиняных ногах ходит. [1] У лжи
ноги короткие. [73]
Kwiecień-plecień, bo przeplata trochę zimy, trochę lata. ● В апреле зима сзади
и спереди. [0] В апреле зима и лето бывает. [0]
Kto rano wstaje, temu Pan Bóg daje. ● Кто рано встает, тому бог подает.
[4915] Утренний час дарит золотом нас. [148]
Lepszy rydz niż nic. ● В поле и жук мясо. [326]
Mądrej głowie dość dwie słowie. ● Умный с полуслова поймет. [1] Умный
слышит в полслова. [336] Умному намек, глупому толчок. [157]
Mądry Polak po szkodzie. ● Хватился, когда с горы скатился. [0] Дураку
вред — умному навед. [0]
Na pochyłe drzewo wszystkie kozy skaczą. ● На покляпое дерево и козы
скачут. [72]
Nie czyń drugiemu, co tobie niemiłe. ● Не делай другим того, чего себе не
желаешь. [84]
Nie chwal dnia przed zachodem słońca. ● Не хвали пива в сусле, а ржи
в озими. [24]
Przyganiał kocioł garnkowi, a sam smoli. ● Людей хулит, а сам лыком шит.
[97] Горшок над котлом смеется, а оба черны. [133]
Przyjdzie koza do woza. ● Захочет коза сена — будет у воза. [68] Он еще
придет к нам на поклон. [0] Захочешь булавок — будешь у лавок. [13]
Raz na wozie, raz pod wozem. ● Был под конем и на коне. [0] Сегодня пан,
а завтра пропал. [16]
W marcu jak w garncu. ● В марте погода изменчива. [7 — только в прогнозах погоды]
Z pustego i Salomon nie naleje. ● Чего нет, того негде взять. [104] Не положил — не ищи. [102] Чего нет, того и не спрашивай. [99] Чего не дадут, того
в суму не кладут. [15] Чего нет, того и Бог не возьмет. [3]
Z wielkiej chmury mały deszcz. ● Из большой тучи да малая капля. [80]
Нет сомнения, что Интернет в работе лингвиста — лишь вспомогательное
средство, и к его показаниям следует относиться с большой осторожностью.
И тем не менее заключенные в скобки количественные данные весьма
поучительны. Они, во-первых, наглядно показывают, как обманчивым
может оказаться паремическое чутье иностранца: читая словарь Стыпулы,
я был, например, абсолютно уверен в том, что фразы Где Рим, а где Крым
99
(у Стыпулы — Крим), На покляпое дерево и козы скачут, Захочет сена
коза — будет у воза, Дети, как рыбы — молчок являются придуманными
Стыпулой буквальными кальками с польских пословиц, что, однако,
оказалось справедливым лишь по отношению к фразе Дети, как рыбы
— молчок. И наоборот: можно было подозревать, что такие фразы, как,
напр., Бочка пахнет тем, что в ней раньше было, Десять поваров только
щи пересаливают, Дураку вред — умному навед, Хватился, когда с горы
скатился, Был под конем и на коне, относятся к менее, может быть,
употребительным, но подлинным русским пословицам — однако во всех
случаях браузер Яндекса дал нулевые показания с пометой «Искомая
комбинация слов нигде не встречается». На чутье надейся, хочется сказать,
а сам не плошай.
Во-вторых, отсеивая подлинное от подделок, Интернет помогает
выявить среди подлинных пословицы более и менее употребительные
(resp. более и менее частотные в дискурсивном отношении). Для
паремиологов и особенно для паремиографов, вынужденных решать,
который из нескольких синонимов данной пословицы поставить на
первое место в качестве переводного эквивалента пословицы исходного
языка, показатели частотности употребления могут оказаться весьма
полезной подсказкой, ср.:
Nie chwal dnia przed zachodem słońca.
Не хвали день поутру, а хвали день под вечер. [20]
Не хвали пива в сусле, а ржи в озими. [54]
Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела. [80 995]
Хвали день по вечеру. [98]
Хвали рожь в стогу, а барина в гробу. [358]
Хвали сон, когда сбудется. [494]
Хвали утро вечером. [1094]
Цыплят по осени считают. [29 357]
Na pochyłe drzewo wszystkie kozy skaczą.
На покляпое дерево и козы скачут. [139]
На бедного Макара все шишки валятся. [1315]
Есть, однако, случаи, которые вводят (иностранного) исследователя
в замешательство. У Стыпулы фраза Индюк думал о воскресенье, а в субботу голову отсекли слишком буквально, на мой взгляд, копирует польскую пословицу Myślał indyk o niedzieli, a w sobotę łeb mu ścięli, чтобы
счесть ее русской народной пословицей; из 3-его выпуска Идиоматикона она как переводной эквивалент была исключена (точнее — была
использована, но в качестве заключенного в скобки вспомогательного
подстрочника) и заменена пословицей Думы за горами, а смерть за
100
плечами. С тем большим удивлением я обнаружил в словаре Котовой
(2000: 67) фразу Индюк думал, думал, да и сдох. Так думает ли русский
индюк или нет? А если фраза Индюк думал, думал, да и сдох относится,
по мнению Котовой, к пятистам «наиболее употребительным русским
пословицам», то почему та же фраза, вписанная в браузер каталога
Яндекса, приносит количественный показатель 0 («Искомая комбинация слов нигде не встречается»), а в браузер всего Рунета — показатель
1 (причем в несколько странном употреблении — на странице «Перлы»
в графе «Простые истины для экономистов второго года обучения»
— и в форме: «Индюк думал, думал...????!!!! ...и...и.. сдох!!!!!!!!»)?
Даже Национальный корпус русского языка не изобилует фразами
о думающем индюке: результатами поиска являются всего лишь 4 документа: «Индюк думал, а ему голову оторвали» (из Дневника самоубийцы
Э. Володарского), Индюк думал, да в суп попал! (из Барака Н. Коляды),
О чем индюк думал (заглавие «сказочки» Б. Заходера) и Индюк думал!
(из Архипелага ГУЛаг А. Солженицына). Информация, полученная от
носителя русского языка, позволила установить, что в русском речевом
обиходе (причем в живом употреблении) функционирует скорее всего
изречение Индюк думал, думал, да в суп попал. На этот раз проверка
этого изречения по Яндексу приносит результат: 291 страница на
43 сайтах. Веское подтверждение принадлежности этой фразы к коду
русского языка находим и в Ассоциативном фразеологическом словаре
русского языка, куда она была включена (под вокабулой индюк тоже
думал, да в суп попал) на основании реакций носителей русского языка
на стимулы думал, думала, думает: да попал в суп, да в суп попала,
в суп попадет, в суп попал (Добровольский, Караулов 1994: 25). В свою
очередь, в Русском ассоциативном словаре среди реакций на стимулы
думает и думала отмечается, среди других, и слово индюк, которое,
заметим кстати, не обнаруживается среди реакций на слова суббота
и воскресенье (см. Караулов и др., 1994, 1: 29, 48 и 165).
Независимо от своей дальнейшей судьбы (сдох..., в суп попал...),
русский индюк, оказывается, думает «вообще», а не о таком или ином
дне недели. Фразу Индюк думал-думал, да в суп попал (или ...да и сдох)
можно поставить рядом с польской пословицей Myślał indyk o niedzieli,
a w sobotę łeb mu ścięli в качестве ее переводного эквивалента с тем
большей уверенностью, что анализ контекстов ее употребления показывает, что она используется в тех же значениях, что польская паремия
(‘1. Mówimy z odcieniem pobłażania: Indyk myślał o niedzieli, a w sobotę
łeb mu ścięli w sytuacji, gdy ktoś planuje coś, co może nie dojść do skutku;
2. Mówimy z odcieniem pobłażania: Indyk myślał o niedzieli, a w sobotę
łeb mu ścięli w sytuacji, gdy ktoś tłumaczy swoje niewłaściwe postępowa-
101
nie, mówiąc «myślałem, że...»’; Mosiołek-Kłosińska, Ciesielska 2001: 186),
хотя Котова приписывает фразе Индюк думал, думал, да и сдох значение
несколько иное: ‘Насмешливая реплика тому, кто колеблется и никак
не может принять решение’. В то же самое время случай с русским
индюком показывает, как важен учет смысловой стороны сопоставляемых паремий; будущий двуязычный словарь пословиц должен быть
словарем толково-переводным, а не просто переводным.
Этот предварительный, подготовительный этап работы над учебным
польско-русским словариком пословиц мне хочется заключить
следующими выводами.
1. Эквивалентами исходных польских пословиц должны быть реальные русские пословицы, т.е. единицы русского культурно-языкового
кода, соответствующие польским по смыслу (функции) и по форме
(образности) или только по смыслу и функции.
2. На месте эквивалентов нельзя ставить искусственные вербальные
образования, не принадлежащие к коду русского языка, хотя и выдаваемые лексикографами за единицы русского кода.
3. Кальки исходных пословиц, которые чаще всего и являются
в словарях такими мнимыми эквивалентами, могут тем не менее
сыграть в двуязычном словаре положительную роль, во-первых, как
вспомогательное средство (подстрочник), помогающее иностранцу
осознать образное строение исходной пословицы; во-вторых, — как
предложение по адресу того же иностранца, который подобной калькой
может воспользоваться в тексте. Как показывает обзор публицистики,
такие экзотические вкрапления («импланты»; Хлебда 1998) используются регулярно, но почти всегда с каким-то метаязыковым оператором типа как говорят поляки (с «коннотатором чуждости»; ср.
Lewicki 2002). Поэтому если паремическая калька предлагается
в словаре в качестве текстового эквивалента, ей обязательно должен
предшествовать коннотатор чуждости в такой или иной условной форме
(ср. графический символ «говорящей головки» y в Русско-польском
словаре крылатых слов; Chlebda, Mokijenko, Szuleżkowa 2003; см.
также: Chlebda, red., 2007: 9-10). В результате пословица типа Indyk
myślał o niedzieli, a w sobotę łeb mu ścięli может иметь в словаре три
эквивалента: два системных (кодовых) на первом месте — Индюк
думал, думал, да в суп попал / да и сдох; Думы за морями, а смерть за
плечами — и, на втором, текстовый: y Думал индюк о воскресенье,
а в субботу ему голову отсекли — обязательно с вводимым затем в текст
оператором, скрытым за коннотатором чуждости (как говорят поляки).
Если же действительно исходная пословица является безэквивалетной
(Za mundurem panny sznurem), на месте эквивалента должен быть
102
поставлен знак ноля Ø (он и есть в данном случае коннотатор чуждости,
заменяемый в тексте оператором как говорят поляки), а в (квадратных)
скобках и/или другим шрифтом может предлагаться паремическая
калька. Так как именно она будет, по всей вероятности, использована
в качестве текстового эквивалента, лексикограф может позаботиться
о том, чтобы придать этой кальке формальное подобие пословицы
(напр., вместо описательного На военных девушки оглядываются нечто
вроде За погонами барышни стаями).
4. Ввиду ненадежности переводных и недостаточности одноязычных
словарей и сборников встает вопрос о дополнительных источниках
пословичных эквивалентов для двуязычного словаря. Поиск эквивалентов должен учитывать наличие тех источников, которые по тем
или иным причинам не попали в поле зрения составителей словарей
и сборников; в их числе — записи живой устной речи, фольклорные
тексты, календари и народные прогнозы погоды, публицистика
и художественная литература (в данном случае — переводы произведений польских писателей на русский язык, особенно тех, которые
изобилуют пословицами, как, напр., Мужики В. Реймонта или Пан
Тадеуш А. Мицкевича с его пятью переводами на русский язык;
по мнению Яна Вавжинчика, переводчик должен быть наравне
с лексикографом создателем переводного словаря; Wawrzyńczyk 1991).
Неоценимую помощь может принести лексикографу Интернет.
Только когда эта предварительная работа по разделению реальных
и мнимых пословиц русского языка будет завершена, мы сможем выйти
на второй этап исследования и поискать ответа на вопрос о наличии
в польском и русском паремических минимумах зоны общего и зон
специфически национального.
В.П. Аникин, ред.: Русские пословицы и поговорки. Москва 1988.
А. Барулин: Русский паремиологический минимум и его роль в преподавании русского
языка. В кн.: Паремиологические исследования. Ред. Г.Л. Пермяков. Москва:
1984.
Д.О. Добровольский, Ю.Н. Караулов: Ассоциативный фразеологический словарь
русского языка. Москва 1994.
Е.Е. Иванов: «Основной паремиологический фонд» русского языка и его соотношение
с «паремиологическим минимумом». В кн.: Мир русского слова и русское слово
в мире. Том 2: Проблемы фразеологии. Русская лексикография: тенденции
развития. Ред. Ст. Георгиева. София 2007, c. 152–156.
Ю.Н. Караулов, Ю.А. Сорокин, Е.Ф. Тарасов, Н.В. Уфимцева, Г.А. Черкасова: Русский
ассоциативный словарь. T. 1–2. Москва 1994.
103
М.Ю. Котова: Русско-славянский словарь пословиц с английскими соответствиями.
Санкт-Петербург 2000.
В.П. Жуков: Словарь русских пословиц и поговорок. Москва 1966.
Г.Л. Пермяков: Пословицы и поговорки народов Востока. Систематизированное
собрание изречений двухсот народов. Москва 1979.
Г.Л. Пермяков: 300 общоупотребителни руски пословици и поговорки. Москва-София
1986.
Пословицы русского народа. Сборник В. Даля в двух томах. Москва 1984.
А. Стрижев: Календарь русской природы. Москва 1973.
В. Хлебда: Русские фразеологические импланты в сегодняшней польской публицистике.
„Rossica Olomucensia” XXXVI. Olomouc 1998, c. 231–237.
В. Хлебда: Фразеологические исследования и лингвистический принцип неопределенности. В кн.: Грани слова. Сборник научных статей к 65-летию проф.
В.М. Мокиенко. Ред. А. Шумейко и др. Москва 2005, c. 152–165.
D. Bralewski: Czy przysłowie jest jednostką języka? В кн.: Problemy frazeologii europejskiej.
T. VII. Red. A.M. Lewicki. Lublin 2005.
D. Buttler: Dlaczego zanikają przysłowia w dwudziestowiecznej polszczyźnie? „Poradnik
Językowy” 1989, nr 5.
F. Čermák: Usage of Proverbs. What the Czech National Corpus Shows. В кн.: Europhras’97.
Phraseology and Paremiology. Ed. P. Durčo. Bratislava 1998, c. 37–49.
W. Chlebda, red.: Podręczny idiomatykon polsko-rosyjski. Zeszyt 1. próbny, Opole 2006.
W. Chlebda, red.: Podręczny idiomatykon polsko-rosyjski. Zeszyt 2., Opole 2007.
W. Chlebda, red.: Podręczny idiomatykon polsko-rosyjski. Zeszyt 3., Opole 2008.
P. Ďurčo: Slovak Proverbial Minimum: The Empirical Evidence. В кн.: Res Humanae proverbiorum et sententiarum. Ad honorem Wolfgangi Mieder. Ed. C. Földes. Tübingen
2004.
P. Ďurčo P.: Paremiologické optimum slovenčiny. В кн.: Frazeologia a językowe obrazy
świata przełomu wieków. Red. W. Chlebda. Opole 2007, c. 171–177.
P. Grzybek: How to do Things with Some Proverbs. Zur Frage eines parömischen Minimums.
„Ars Semeiotica” 1984, vol. 7, No 3-4.
P. Grzybek: Sindkendes Kulturgut? Eine empirische Pilotstudie zur Bekanntheit deutscher
Spichwörter. „Wirkendes Wort” 1991, No 2.
S. Hose: Přisłowny minimum w serbšćinje. В кн.: Sorabistiske přednoški II. Red. H. Faska.
Budyšin 1995.
R. Lewicki: Obcość w odbiorze przekładu. Lublin 2002.
W. Mieder: Proverbs are Never out of Season. Popular Wisdom in the Modern Age. New
York-Oxford 1993.
W. Mieder: Proverbs: a handbook. Westport 2004.
K. Mosiołek-Kłosińska, A. Ciesielska: W kilku słowach. Słownik frazeologiczny języka
polskiego. Warszawa 2001.
J.S. Muñoz, J.C. Diaz: La competencia paremiologica: los refranes. „Proverbium” 1997,
vol. 14.
G.L. Permiakov: On the Question of a Russian Paremiological Minimum. „Proverbium”
1989, vol. 6.
F. Schindler: Das Sprichwort im heutigen Tschechischen. Empirische Untersuchung und
semantische Beschreibung,.Otto Sagner Verlag. München 1993.
R. Stypuła: Słownik przysłów rosyjsko-polski i polsko-rosyjski. Warszawa 1974.
R. Stypuła: Słownik przysłów i powiedzeń rosyjsko-polski, polsko-rosyjski. Warszawa 2003.
G. Szpila: Skamielina czy żywy organizm — przysłowie w prasie polskiej. В кн.: Język
trzeciego tysiąclecia. Red. G. Szpila. Kraków 2000.
104
G. Szpila: Minimum paremiologiczne języka polskiego — badanie pilotażowe. „Język Polski” 2002, nr 1.
D.A. Świerczyńscy: Słownik przysłów w ośmiu językach. Warszawa 2004.
S. Świrko: Przysłowia, wyrażenia i zwroty przysłowiowe w „Panu Tadeuszu”. В кн.: Ludowość u Mickiewicza. Praca zbiorowa pod red. J. Krzyżanowskiego i R. Wojciechowskiego. Warszawa 1958.
A. Tóthné Litovkina: How Many and What Proverbs Are Still Commonly Familiar Among
Hungarian Children and Adolescents? „Europhras 95”. Ed. W. Eismann. Bochum
1998.
J. Wawrzyńczyk: Tłumacz współtwórcą słownika przekładowego. „Literatura na Świecie”
1991, nr 5.
J. Ziomek: O przekładaniu przysłów. W jegoż: Powinowactwa literatury. Studia i szkice.
Warszawa 1980.
Wojciech Chlebda
O CZYM MYŚLI ROSYJSKI INDYK,
CZYLI O EKWIWALENTACH PRZYSŁÓW W SŁOWNIKU DWUJĘZYCZNYM
Streszczenie
Autor wykorzystuje polskie minimum paremiczne jako punkt wyjścia do rozważań nad
możliwościami ustalenia dla przysłów polskich adekwatnych ekwiwalentów rosyjskich.
Autor krytykuje częstą praktykę, zgodnie z którą w słownikach przekładowych konstrukty
utworzone przez leksykografów w języku docelowym przedstawia się jako autentyczne
przysłowia tego języka. W artykule proponuje się trzy rodzaje ekwiwalentów słownikowych:
adekwatne, funkcjonalne oraz dosłowne kalki przysłów języka wyjściowego, ale oznakowane
specjalnym znakiem ∅. Weryfikację tego rodzaju ekwiwalentów przeprowadza się w oparciu
o dostępne słowniki języka docelowego oraz dane wyszukiwarek internetowych.
Wojciech Chlebda
WHAT DOES THE RUSSIAN TURKEY THINK ABOUT,
OR ON EQUIVALENTS OF THE PROVERBS IN BILINGUAL DICTIONARIES
Summary
The paper contains some reflections on possibilities of establishing adequate Russian
equivalents of Polish proverbs by the means of the Polish proverbial minimum. The author
find fault with frequently applied presentation of some syntactic constructs made by lexicographers in the target language as the authentic proverbs of this language. He proposes
three kinds of equivalents: adequate, functional, and loan translations, marked with a special
symbol (∅). Such equivalents have been verified with certain lingual data, taken from target
language dictionaries and from the Internet browsers.
2008, nr 4 (124)
Jan Wawrzyńczyk
Warszawa
К ФРАЗЕОГРАФИИ СЛОВА ФРАЗЕОЛОГИЯ
Среди самых важных слов русского языка единицы фразеология нет1.
В современных печатных текстах, особенно публицистических, она,
можно сказать, вездесуща; их лексическое богатство и колоритность
просто немыслимы без нее.
Из самых популярных фразеологических словарей русского языка статью
фразеология включает Тихонов (2004); статья имеет следующий вид:
ФРАЗЕОЛОГИЯ. ◊ Религиозная, националистическая
и т.д. фразеология. — Введение пошлого ханжества
и лицемерной религиозной фразеологии — один из самых печальных, гадких и вредных плодов нынешнего
царствования. Герцен. — В дальнейшем мы встречаем у него только социалистическую фразеологию, направленную
против ненавистного ему «мещанства». Воровский.
Крайне скудная, идеологически тенденциозная информация не
отражает реальной жизни нашего «героя», которому посвящены
необозримые тысячи публикаций (целых словарей, отдельных книг,
монографий, статей, статеек, заметок...).
В настоящее время самым первым по объему и разнообразии
источником соответствующих данных, показывающих сочетаемостную
способность слова фразеология, следует признать, конечно, (почти)
необъятный Рунет2.
1
См. Морковкин 2003; с тем же корнем, однако, зафиксирована в данном исследовании фраза.
2
К сожалению, не все исследователи пользуются им. Отдельные примеры для настоящей заметки почерпнуты из неопубликованной работы: Wawrzyńczyk, Małek 2008,
в которой дается некоторое количество лексико-библиографической информации, пока
еще недоступной в Рунете.
106
Jan Wawrzyńczyk
По его материалам ниже предлагается следующая картина семантикосинтаксических связей слова (словоформ) фразеология.
1. Исходное значение ‘совокупность устойчивых оборотов и выражений
данного языка, подъязыка, говора, стиля и т.п.’ манифестируется,
например, в словосочетаниях:
английская ф.
антинатовская ф.
арабская ф.
библейская ф.
болгарская ф.
вьетнамская ф.
военная ф.
гегельянская ф.
ивритская ф.
итальянская ф.
китайская ф
книжная ф.
коммунистическая ф.
компьютерная ф.
лезгинская ф.
либеральная ф.
литературоведческая ф.
марксистско-ленинско-сталинская ф.
немецкая ф.
новозаветная ф.
окказиональная ф.
политическая ф.
поэтическая ф.
правовая ф.
публицистическая ф.
русская ф.
сентиментальная ф.
словацкая ф.
соматическая ф.
спортивная ф.
уголовная ф.
французская ф.
2. Производное значение ‘раздел языкознания, который изучает эти
обороты и выражения в том или ином конкретном аспекте; также:
К фразеографии слова „фразеология”
107
название или заглавие такого раздела или части некоторого текста’
отмечено, например, в словосочетаниях:
базовая ф.
грамматическая ф.
диахроническая ф.
диахронная ф.
историческая ф.
несловарная ф.
номинативная ф.
синтаксическая ф.
синхроническая ф.
синхронная ф.
сопоставительная ф.
сопоставительно-историческая ф.
субстандартная ф.
3. Производное значение ‘совокупность устойчивых оборотов
и выражений, связанных с данным объектом (текстом, актантом),
характерных для него’ реализуется, например, в словосочетаниях:
бээнэфовская ф.
карамзинская ф.
петербургская ф.
путинская ф.
страсбургская ф.
ф. Бубера
ф. «Евгения Онегина»
ф. письма
ф. поэмы
ф. рассказа
ф. романа
ф. романтизма
ф. символа [«тесный путь» у Аввакума]
ф. стиха
ф. текста
ф. [эпистолярных] текстов
4. Аксиологические потребности русских (и русскоговорящих)
вызывают к текстовой жизни в Рунете многочисленные словосочетания
с синтаксически подчиняющими формами слова фразеология, которые
108
Jan Wawrzyńczyk
имплицируют, главным образом, значение ‘плохой, порицаемый,
неодобряемый, нежелательный и т.п.’
абсурдная ф.
бесцветная ф.
великолепная ф.
вульгарная ф.
высокопарная ф.
вычурная ф.
герметическая ф.
громкая ф.
дикая ф.
диковинная ф.
дурацкая ф.
забавная ф.
занимательная ф.
идиотская ф.
избитая ф.
корявая ф.
живая ф.
лживая ф.
ложная ф.
модная ф.
напыщенная ф.
наукообразная ф.
недальновидная ф.
непонятная ф.
неудачная ф.
новорусская ф.
обсценная ф.
отвратительная ф.
популистская ф.
популистско-охлократическая ф.
похабная ф.
превыспренная ф.
примитивная ф.
псевдонаучная ф.
пустая ф.
пышная ф.
сатанинская ф.
скотская ф.
скучная ф.
К фразеографии слова „фразеология”
109
стереотипная ф.
странная ф.
тяжеловесная ф.
удивительная ф.
ультралевацкая ф.
фальшивая ф.
цветастая ф.
Приведенные, подчас очень яркие, фразы употреблены «вносителями
в Рунет», в подавляющем большинстве случаев, в отрицательном
контексте, где формируются различные оценки и суждения по текущей
ситуации в мире. Положительные высказывания о реальной или
фиктивной действительности, встречаются в Рунете значительно реже.
Самые активные пользователи Рунета — люди молодые, экспрессия
которых ориентирована прежде всего на отрицательные эмоции.
С точки зрения молодежи хорошее отличается от плохого тем, что оно
«скучно и неинтересно».
Система лексических минимумов современного русского языка. 10 лексических списков
от 500 до 5000 самых важных русских слов. Ред. В. В. Морковкин. Москва:
Астрель; АСТ 2003.
Фразеологический словарь современного русского литературного языка. Т. 1–2. Ред.
А. Н. Тихонов. Москва: Флинта; Наука 2004.
J. Wawrzyńczyk, E. Małek: Mały słownik bibliograficzny języka rosyjskiego [Компьютерная
рукопись, 2008].
Jan Wawrzyńczyk
PRZYCZYNEK DO FRAZEOGRAFII SŁOWA ФРАЗЕОЛОГИЯ
Streszczenie
Informacja na temat terminu фразеология jest w rosyjskich słownikach frazeologicznych
nadzwyczaj uboga i zupełnie nie uwzględnia aktualnej praktyki językowej Rosjan nielingwistów, zaświadczonej przede wszystkim w Internecie (Runecie). Autor opisuje nieznane
słownikom użycia danej jednostki świadczące o bogactwie tworzonych przez nią związków
wyrazowych.
110
Jan Wawrzyńczyk
Jan Wawrzyńczyk
A CONTRIBUTION TO THE PHRASEOGRAPHY OF THE WORD ФРАЗЕОЛОГИЯ
Summary
Information about the word фразеология in Russian phraseological dictionaries is scanty
and does not reflect the current usage of Russians who are not linguists, as shown in the
Internet (Runet). The paper discusses uses of the word that cannot be found in dictionaries,
and which show how rich the phraseology is.
2008, nr 4 (124)
Piotr Wierzchoń
Poznań
ODTWARZALNOŚĆ W GRANICACH PARY PRZEKŁADOWEJ
1. Wstęp
17 października 2005 roku w „Gazecie Wyborczej” ukazał się następujący
tekst:
Skończył się wzrost notowań Donalda Tuska. To wyniki sondażu „Gazety” zrobionego w piątek i sobotę. Większość wywiadów została przeprowadzona w sobotę.
Wówczas Polacy mieli za sobą pięć dni „afery wehrmachtowej” — już wiedzieli, że
dziadek kandydata PO był wcielony do Wermachtu, choć nie jako ochotnik.
Postawmy przed sobą zadanie, by w powyższym fragmencie oznaczyć
wszystkie połączenia dwuwyrazowe, ściślej — związki nominalne np.
rzeczownika z przymiotnikiem (w ujęciu składniowym — z przydawką
w postpozycji). W czasie lektury tekstu odnajdujemy m.in. połączenie afery
wehrmachtowej (w postaci hasłowej: afera wehrmachtowa)1. W ten sposób
1
Przymiotnik wehrmachtowy przed datą utworzenia kolokacji afera wehrmachtowa
wchodził w nieliczne związki. Od rzeczownika Wehrmacht urabiano raczej przymiotnik
wehrmachtowski: wehrmachtowski „drag” (dekstryna w tabletkach), wehrmachtowska manierka, wehrmachtowska rejestracja, wehrmachtowski opel, wehrmachtowska Somua S-35,
wehrmachtowski demobil czy wehrmachtowski mundur. Dokumentacja wyrazu wehrmachtowy jest bardzo pouczająca i daje asumpt do kolejnego potwierdzenia stanów wypowiadanych
przez tych badaczy języka, którzy nie absolutyzują zasobów internetowych wystarczającej
podstawy prowadzenia badań lingwistycznych. Otóż próżno szukać w zasobach internetowych
obfitych potwierdzeń materiałowych omawianego tu przymiotnika przed dniem 17 X 2005,
i to około godziny 04:00 GMT. Po 17 października 2005 roku serwisy indeksujące oferują
już kilkaset kontekstów z przymiotnikiem wehrmachtowy. Identyczną — symptomatyczną
semazjologicznie — sytuację wzrostu frekwencji (notowaną z dokładnością godzinową)
wyrazu obserwowaliśmy w przypadku jednostki Biesłan. Do 1 września 2004 roku bardzo
trudno poszukiwać potwierdzenia tekstowego tego wyrazu (np. pozaencyklopedycznego).
Obecnie w tekstach polskojęzycznych odnajdujemy kilkadziesiąt tysięcy kontekstów dla
wyrazu Biesłan, w tym także derywaty: biesłański (wraz z istotnymi wyrażeniami idiomatycznymi: syndrom biesłański, biesłański horror, biesłańska tragedia itd.).
112
Piotr Wierzchoń
kończymy pracę z tekstem, której wynikiem jest interesująca nas jednostka
wielowyrazowa.
W niniejszym artykule operujemy — za Wojciechem Chlebdą — specyficznym pojęciem jednostki wielowyrazowej:
Jednostki te nazywamy frazeologicznymi (idiomatycznymi) w szczególnym sensie
tego terminu, odbiegającym od rozumienia standardowego, zbliżonym natomiast do
pojęcia „odtwarzalnych wielowyrazowców” w rozumieniu A. Bogusławskiego. To
złożone z 2–3 (i więcej) wyrazów całostki nominatywne, które werbalizują rozmaite
pojęcia, sądy, oceny i emocje w sposób do tego stopnia regularny, że zyskały charakter
wyrazowych połączeń reprodukowanych […] (Chlebda, red., 2007: 7).
Metodom poszukiwania wielowyrazowych jednostek językowych poświęcono w literaturze przedmiotu bardzo wiele miejsca2, czynność tę można
uznać nawet za wyraz mody3 naukowej. Całość omówień podzielić można na
opracowania stricte filologiczne — akwantytatywne, oparte na manualnym
oglądzie materiału tekstowego (Chlebda 2006, Bańko 2005, Wawrzyńczyk
2006), oraz na ujęcia statystyczne, odwołujące się w swych strukturach do
rozważań (następnie do rozwiązań) matematycznych (Yamamoto, Church
2001; por. przypisy 2 i 3). Poza wspomnianymi ujęciami istnieją także prace
szczególne, podejmujące tematykę w sposób ponadprzeciętnie wszechstronny, wieloaspektowy, kontaminujące problematykę lingwistyczną, filologiczną, historyczną, kulturową, filozoficzną, obyczajową, realioznawczą itp.
Syntetyzującym osiągnięciem tych badań jest monografia Chlebdy (2005).
Jak każdy zwerbalizowany podział w przyrodzie i ten jest wyrazem pewnej
propozycji: w jednej z interpretacji wskazanie dowolnej wielowyrazowej
jednostki językowej w ramach tradycyjnych ujęć filologicznych już jest
czynnością noszącą znamiona świadomości kwantytatywnej. Przemawia
za tą perspektywą chociażby parametr zaproponowany przez Chlebdę
w pionierskim na gruncie frazematyki polskiej opracowaniu (Chlebda
1991), a mianowicie o d t w a r z a l n o ś ć . Skoro zatem frazematyk wyróżnia spośród innych ciągów jednostkę jak za króla Ćwieczka, to zapewne
dlatego, że napotkał ten fragment w swych kwerendach więcej niż jeden
raz. Lub: napotkał jeden raz, ale już z gotową informacją metajęzykową,
iż jest to właśnie jednostka godna wyróżnienia (a więc jej odtwarzalność
została stwierdzona już uprzednio). Systematyczne ujęcie frazematyki
2
Por. m.in.: Barnbrook 2007, Cantos-Gomez, Sánchez 2001, Čermák, Klégr 2004, Claveau, L’Homme 2006, Daudaravičius, Marcinkevičienë 2004, Dayrell 2007, Nesselhauf
2005, Stefanowitsch, Gries 2003, Williams 2002, 2005, Yamasaki 2008; por. omówienie
syntetyzujące: Siepmann 2005.
3
Por. m.in.: Dernowicz 2007, Piskorski, Sydow 2007, Przepiórkowski et al. 2007, Rodríguez et al. 2007, Sagot 2007, Suzuki, Fukumoto 2007, Todirascu et al. 2007.
Odtwarzalność w granicach pary przekładowej
113
przez Chlebdę wypływa w pewnej mierze, co pokazuje powyższy cytat,
z myśli Andrzeja Bogusławskiego, który wskazał na szczególne miejsce
„odtwarzalnych wielowyrazowców” w systemie językowym (w tym także
w leksykografii4; por. Bogusławski 1988)5.
W niniejszej publikacji na wstępie omówimy wykorzystywane w praktyce
typy metod ekscerpcji w i e l o w y r a z o w y c h j e d n o s t e k j ę z y k a (celowo
w tym miejscu unikamy obciążonych ładunkiem terminologicznym określeń:
wielowyrazowiec, syntagma, idiom, frazeologizm, frazem, kolokacja itp.), by
w drugiej części tekstu zaprezentować dodatkowy sposób kolekcjonowania
nielitycznych w obrębie słownika jednostek wielowyrazowych, oparty na
analizie par przekładowych w układzie a tergo. Naszym celem jest wstępne
przybliżenie możliwie nieskomplikowanych metod wydobywania z tekstów
pisanych tego typu jednostek językowych, by wskazać, w jakim zakresie
możliwe są do wykorzystania — poza dotychczas znanymi — dodatkowe
praktyczne metody ekscerpcji.
Tradycyjnie edukowany filolog, dysponując wzorem typu:
Dice(x, y) = 2 P(x, y) / (P(x) + P(y)),
tak sformułowanej informacji nie użyje w żaden praktyczny sposób, gdyż
ścieżka filologa raczej nie przewiduje realizacji celów badawczych z wykorzystaniem powyższej aparatury obliczeniowej; filolog potraktuje tego typu
formułę statystyczną indyferentnie. Wobec tego staramy się ukazać, w jakim
zakresie możliwa jest droga dotarcia do wielowyrazowych (wstępnie „podejrzanych” o idiomatyczność, resp. frazematyczność) jednostek językowych
przez badacza nieposługującego się instrumentarium matematycznym. Otóż
t y l k o pozajęzykowa wiedza dotycząca matur przeprowadzanych w roku
2006 pozwala zinterpretować połączenie wyrazowe matura Giertycha
jako nazwę rodzaju systemowej abolicji maturalnej (w przeciwieństwie do
określenia matura Giertycha jako nazwy indywidualnego, osobisto-edukacyjnego doświadczenia ministra czy też obywatela Romana Giertycha).
W procesie idiomatycznego (frazematycznego) dekodowania tekstu pomocne będzie użycie cudzysłowu6:
Por. Bogusławski, Garnysz-Kozłowska 1979.
Por. także w kwestii określania jednostek języka: Bogusławski 1976a, 1976b, 1987.
6
Jednym z możliwych sposobów usprawnienia ekscerpcji jest obserwacja jednostek wielowyrazowych ujętych w cudzysłowach. We wcześniejszych pracach (np. Wierzchoń 2005) ukazaliśmy, jak efektywna w wymiarze rejestracyjnym, a także dla potrzeb gramatyczno--opisowych
może się okazać skrutacja jednostek cudzysłowowych. Wystarczy w tym miejscu nadmienić,
że jednostki w cudzysłowach stanowią nieprzeciętnie atrakcyjny pod względem filologicznym
element językowy, zawierający w sobie własność neologiczności, w tym neofrazematyczności.
Stąd ekscerpcja jednostki afera wehrmachtowa wydaje się naturalną konsekwencją prac rozwi4
5
114
Piotr Wierzchoń
Państwowe szkoły dały bowiem do zrozumienia, że absolwenci z „maturą Giertycha” nie mają czego u nich szukać. Giertych nagoni więc klientów prywatnym,
nastawionym głównie na robienie kasy uczelniom („Trybuna”, 2006.08.03).
Powracając w tym miejscu do zadań niniejszej publikacji, należy stwierdzić,
że jej celem jest przedstawienie serii konkretnych kroków operacyjnych zmierzających do osiągnięcia pewnego zbioru wyników. Pracę tę przedstawimy
na przykładzie szczególnego tekstu — Wielkiego słownika rosyjsko-polskiego
z kluczem polsko-rosyjskim pod red. J. Wawrzyńczyka (dalej: WSRP7).
2. Strategie poszukiwania połączeń wyrazowych
Istnieją generalnie dwa podejścia badawcze ujmujące jednostki dyskontynualne w centrum analiz8. Badacze zorientowani niekomputerowo
każdorazowo z założenia wnikają w ontologię sytuacji, analizują konteksty
kulturowe, historyczne, relacje metaforyczne, układy nadawczo-odbiorcze,
interakcje itp. Druga grupa badaczy — stosująca narzędzia komputerowe
— odchodzi od wspomnianych płaszczyzn komunikacyjnych, uznając je
za nieuchwytne w procesie badawczym i koncentruje się na własnościach
kwantytatywnych (czy też innych własnościach parametryzowanych — np.
gramatycznych lub graficzno-tekstowych: użycie cudzysłowu, zastosowanie
markerów tekstowych9 typu: tzw., so-called, так называемый itp.)10. Dla
niętych we wspominanych publikacjach. Cudzysłów wskazywany był już przez Chlebdę (1991)
jako jeden z możliwych strukturalnych formalnych) wskaźników frazematyczności. Kolejnym
krokiem badawczej penetracji stało się przedstawienie owej immanentnie tkwiącej w jednostce
językowej frazematyczności w postaci wyrażenia regularnego [a-z]+ [a-z]+ (notabene wykorzystywanego regularnie przez informatyków w ich pracy programistycznej). Zdajemy sobie sprawę,
że dla grupy programistów formuła „[a-z]+ [a-z]+” jest zapisem trywialnym, z drugiej strony
jednak stwierdzenie, że jednym z wyznaczników frazematyczności jest ujęcie cudzysłowowe,
dla pewnej grupy językoznawców także nie przedstawi żadnej istotniej wartości.
7
Skrótem WSPR oznaczamy z kolei Wielki słownik polsko-rosyjski pod red. J. Wawrzyńczyka.
8
Wydaje się, że badacz, który staje przed zadaniem przeglądu literatury dotyczącej ogólnie pojętej frazeologii, frazematyki, idiomatyczności, kolokacyjności etc., chcąc zachować
świeżość, dystynktywność własnego ujęcia, winien roztropnie pominąć jeden krok badawczy:
zrezygnować z omawiania kilkuset (dane dotyczące liczby opracowań wyszukanych w BL/LB,
Linquistic Abstracts, SBJO itp. zbiorach) opracowań dotyczących powyższych zagadnień i
skoncentrować się jedynie na krytycznych globalnych ujęciach problemu (w rodzaju Čermak
2001), w których wskazuje się na nieogarnialność masy literatury przedmiotu.
9
„Ta metoda odznacza się wysoką precyzją (ang. precision), ale niską kompletnością
(ang. recall), to znaczy że wśród otrzymanych za pomocą wyrażeń regularnych wyników
jest stosunkowo dużo kolokacji idiomatycznych, ale nie wszystkie kolokacje idiomatyczne
znajdą się wśród wyników (w wynikach znajdą się tylko kolokacje jawnie definiowane
w tekście)” (Buczyński 2004: 31).
10
Intuicja podpowiada, że podział ten najczęściej ma podłoże pokoleniowe, co oznacza
zwrot młodszych badaczy w stronę ujęć komputerowych.
115
rozwiązań np. anglosaskich11 możliwe jest dodatkowo poczynienie kolejnego
kroku, a mianowicie odwołanie się w opracowaniach do porządku leksykalnego wyrażonego np. poprzez ontologię FrameNet. Na przykład Atkins
et al. w oparciu o korpus 14 000 wystąpień słowa argue w BNC wskazują,
że najbardziej efektywną drogą do uzyskania rzetelnej informacji leksykograficznej dotyczącej danego słowa (w ujęciu Atkins et al. 2003 — głównie
tzw. frame evoking words) jest obserwacja jego otoczenia gramatycznego
(Atkins et al. 2003: 252). Autorzy przeprowadzają rozumowanie w oparciu
o strukturę FrameNet12.
Na przypadku języka polskiego wyróżniającym się ujęciem w zakresie
ekscerpcji jednostek wielowyrazowych jest pionierska praca A. Buczyńskiego:
Program, który opisuje niniejsza praca, stosuje do wykrywania kolokacji miary
statystyczne (określane też jako probabilistyczne), badając parametry takie jak
częstość wystąpienia kolokacji, rozrzut występowania kolokacji pomiędzy teksty
wchodzące w skład korpusu lub odchylenie częstości występowania kolokacji od
wartości oczekiwanej przy założeniu niezależności słów wchodzących w jej skład
(Buczyński 2004: 30).
Poszukując połączeń terminologicznych (operacje dotyczące poszukiwania połączeń terminologicznych znacznie różnią się od czynności, których
celem jest określenie zbioru np. frazemów nieterminologicznych typu: Jaś
i Małgosia, przepraszamy za usterki, nie chcem ale muszem13 itp.), zazwyczaj
operuje się technikami kluczowości (K-score), wykluczenia słów funkcyjnych (stop-list — por. także rozdział 4.3.5. w pracy Buczyński 200414) oraz
lematyzacji (Petrovic et al. 2006).
Z powodu fleksyjności języka polskiego i braku homografii dla niektórych
form fleksyjnych (biała niedziela, białej niedzieli, białe niedziele itd.) metody kwantytatywne typu T-score, Gravity Counts, Dice, Mutual information
itp. (por. Buczyński 2004, Daudaravičius, Marcinkevičienë 2004) traci na
wartości, bowiem ich aplikacja uzależniona jest w pierwszej kolejności od
W przypadku dysponowania odpowiednio opracowaną ontologią języka polskiego
badania takie także są możliwe do przeprowadzenia.
12
W kwestii Frame semantics por. m.in.: Atkins et al. 2003, Baker et al. 2003, Fillmore
et al. 2003a, b, c, Fontenelle 2000, Hanks 2004, Zaenen 2002; w sprawie nowszych wypowiedzi por.: Boas 2005: 453, Piasecki, Koczan 2007, Vetulani et al. 2007, Bajkowski 2007,
Fišer 2007.
13
Por. z pojęciem „tematu” i „wariacji” w pracy: Chlebda 2005: 27.
14
„Przy próbach zastosowania programu do celów praktycznych, dość szybko okazało się,
że — zwłaszcza przy pytaniach o kolokacje konkretnych słów — znaczącą część wyników
stanowią kolokacje z krótkimi, często występującymi słowami — przyimkami, spójnikami
i innymi małymi słówkami (określenie jednej z użytkowniczek)” (Buczyński 2004: 64).
11
116
Piotr Wierzchoń
zastosowania odpowiednio kompetentnego analizatora morfologicznego
lematyzującego formy fleksyjne do kanonicznych postaci słownikowych.
W przypadku słownictwa współczesnego nazywającego zjawiska związane
z realiami taka preanaliza morfologiczna zostanie znacząco zahamowana.
Wydaje się zatem, że niemożliwe jest zaproponowanie jedynej optymalnej
metody kwantytatywnej, np. ekscerpcji bigramowej (tj. takiej, w której wykorzystuje się obserwację liczby wystąpień danych 2-połączeń wyrazowych;
por. Stubbs 2002, Yamamoto, Church 2001) dla automatycznej ekscerpcji
połączeń wyrazowych w językach fleksyjnych. Dlatego, pomiędzy innymi,
konieczne jest określenie także takiej metody, w której główny akcent kładzie się na analizę pozakwantytatywnych determinantów kolokacyjności
(frazematyczności; Chlebda 1991: 115). Taką metodą może być, o czym
wspomnieliśmy wyżej, np. obserwacja połączeń dwu-, trój- i czterowyrazowych poprzedzonych skrótem tzw. oraz ograniczonych z prawej strony
znakiem niefonogramicznym w terminologii np. Tarajło (1988), tj. kropką,
przecinkiem, średnikiem itp. Wielkość korpusu w tego typu badaniach nie
ma znaczenia, co jest największą zaletą tej metody.
Na tle wspomnianych ujęć badawczych, jakkolwiek byśmy formułowali
ich warunki techniczne (np. w postaci: idiomem jest takie połączenie, które w
tekście o mocy 100 000 wyrazów występuje 5 razy), nie istnieje możliwość
takiego sformułowania definicji, aby w czasie jej stosowania nie odwoływać
się do czynności nieprzewidzianych w sformalizowanej postaci definicji;
innymi słowy, w pracy ekscerpta należy się odwołać do intuicji językoznawczej, kompetencji językowej, źródeł encyklopedycznych15 etc. Rodzi się
zatem problem fundamentalny: co faktycznie badamy? Czy w ogóle jesteśmy
w stanie generalnie (ogólnie16) zdefiniować jednostki, których poszukujemy?
Nie są to bowiem najczęściej występujące połączenia wyrazowe.
Degand i Bestgen wskazują:
To test the retrieval technique, we will concentrate first on opaque idioms only,
i.e. stable, holistic combinations of two or more words whose meaning cannot be
derived from its component parts [...] (Degand, Bestgen 2003: 25).
15
Większość użytkowników języka polskiego spotkała się w szkole podstawowej (np.
na lekcjach historii) z połączeniem wyrazowym np.: plan Marshalla. Bez odwoływania
się do źródeł encyklopedycznych nie każdy językoznawca będzie w stanie rozpoznać
cechę idiomatyczności takich jednostek, jak np.: kostka Napiera, kryterium Rayleigha,
liczba Avogadra, liczba Fermata, liczba Mersenne’a, liczba Reynoldsa, liczba Wolfa,
mechanizm Higgsa, metal Dore’a, most Einsteina-Rosena, notacja Backusa-Naura,
odczyn Herxheimera, odczynnik Grignarda, owale Cassiniego, paradoks Fermiego,
paradoks Seeligera, pas Kuipera, pierścienie Einsteina, plan Weinera, powierzchnia
Horgana czy prawo Evina.
16
W sensie: w ramach językoznawstwa ogólnego.
117
Wydaje się, że i w naszym przypadku poszukujemy właśnie tych
obiektów, o których mówią cytowani tu autorzy. Być może adekwatnym
opisem tych jednostek byłoby nazwanie ich tak, jak zrobił to autor Słownika peryfraz czyli wyrażeń omownych (Bańko 2005). Wówczas jednak
ponownie mielibyśmy do czynienia bardziej z jednostkami wyróżnianymi
na podstawie intuicji (wiedzy) leksykograficznej, wiedzy pozajęzykowej, a nie na podstawie metod typu: Altenberg 1998, Buczyński 2004,
Choueka et al. 1983, Daudaravičius, Marcinkevičienë 2004, De Cock
1998, Degand, Bestgen 2003, Jones, Sinclair 1974, Mason 1997, Smadja
1989, 1993, Stubbs 2002, Yamamoto, Church 2001 (to jedynie wybór
z dziesiątek podejść badawczych).
W zakresie opisu terminologii celne ujęcie problemu odczytujemy
w pracy Pedersena 17: „[...] terminological word combinations are
characterised by their ability be defined as units” (Pedersen 1995:
62). Faktycznie, połączenia typu: abolicja podatkowa, abstrakcja
ekspresyjna, adopcja anonimowa, adopcja prenatalna, aktywator
plazminogenu, aktywna eutanazja, aktywne wakacje, aktywny wypoczynek itd. zapewne mogłyby stanowić w słowniku języka ogólnego oddzielne (pod)hasła leksykograficzne. Problem upatrujemy
jednak w tym, że bezsporne określenie tego, czy aktywne wakacje
to połączenie odtwarzalne, czy nie, jest zadaniem ze wszech miar
skomplikowanym. A jeżeli nie jest to połączenie odtwarzalne, to jakie
jest to połączenie? Czy ma ono taki sam status onomazjologiczny,
jak połączenia miłe wakacje albo nudne wakacje? Pytanie to ma też
zdecydowany wymiar translatorski.
Na tle tak naszkicowanych komplikacji dotyczących żmudnej kwalifikacji danych połączeń do zbioru „odtwarzalnych wielowyrazowców” w niniejszej pracy zaproponować chcielibyśmy osobną metodę
prowadzącą do poszerzenia inwentarza idiomów. W tym celu ponownie odwołamy się do pojęcia odtwarzalności. Nie chcąc wprowadzać
dodatkowych terminów lingwistycznych, lecz próbując się oprzeć na
dotychczasowym dorobku badawczym, reinterpretujemy — na gruncie
prezentowanego w niniejszym artykule ujęcia — złożoną przez Chlebdę
propozycję rozumienia odtwarzalności, którą będziemy tu traktować jako
o d t w a r z a l n o ś ć s k ł a d n i k a p o ł ą c z e n i a w i e l o w y r a z o w e g o.
W opisywanej metodzie będziemy się posługiwać już opracowanym
materiałem słownikowym, a więc nie eksplorujemy zbioru tekstów, lecz
ograniczamy się w ekscerpcji jedynie do słownika. Innymi słowy: poszu17
W tym miejscu jednak natychmiast zwraca naszą uwagę kwestia ograniczenia badanego
materiału do jednostek terminologicznych. To ujęcie wydaje się z kolei zbyt rygorystyczne,
pomija bowiem w rejestracji istotną grupę połączeń nieterminologicznych.
118
Piotr Wierzchoń
kiwać będziemy połączeń wielowyrazowych w słowniku przekładowym.
Zadanie to w pierwszym oglądzie może się wydać czynnością redundantną,
oto bowiem dysponujemy już opracowanym leksykograficznie artykułem
hasłowym, w którym przedstawia się w ramach np. podhaseł zbiory połączeń
wyrazowych. Na przykład z artykułu hasła могильный:
могильный (напр. тишина) grobowy ♦ могильная плита płyta nagrobkowa;
могильный крест krzyż nagrobny18
otrzymujemy dwa połączenia:
♦ могильная плита płyta nagrobkowa
♦ могильный крест krzyż nagrobny
W związku z tak przygotowanym materiałem słownikowym można
zadać pytanie: co należy rozumieć przez ekscerpcję par przekładowych?
Jaki układ typograficzny tekstu będzie pomocny w ekscerpcji par przekładowych powiązanych tym samym członem — i co za tym idzie: czym jest
dwujęzyczny indeks a tergo? Komu służy i czemu? W jaki sposób układ ten
będzie pomocny w odnajdywaniu połączeń wielowyrazowych z członami
o cesze odtwarzalności? Jaki krok naprzód w badaniach nad inwentarzem
idiomatykonu czyni dwujęzyczny układ a tergo? Jaki rodzaj informacji
— niedostępny w bezpośrednim kontakcie ze słownikiem — materiał a tergo
(i tylko ten materiał) udostępnia?
3. Jednostki przekładowe w układzie a tergo
W 2004 roku ukazał się Wielki słownik rosyjsko-polski z kluczem polskorosyjskim pod red. J. Wawrzyńczyka (WSRP). W roku 2006 nakładem
wydawnictwa Takt ukazał się Indeks a tergo jednostek przekładowych Wielkiego słownika rosyjsko-polskiego z kluczem polsko-rosyjskim (Wierzchoń
2006)19, który na ponad dwóch tysiącach stron prezentuje ponad 120 tysięcy
jednostek przekładowych20. Poniżej postaramy się wyliczyć okoliczności,
18
Cytaty pobrane z WSRP wprowadzamy do niniejszego artykułu czcionką o jednym
kroju.
19
Dalej: Indeks a tergo...
20
Korzystanie z tej pozycji w warunkach przekładowych uzależnione jest od perfekcyjnej, celującej (bliskiej tzw. bilingwalnej) znajomości języków polskiego oraz
rosyjskiego. Krąg osób, które z pożytkiem sięgną po Indeks a tergo..., zawęża stan
znajomości języka rosyjskiego oraz języka polskiego jednocześnie. Ze źródła tego nie
skorzysta osoba, która doraźnie poszukuje odpowiedniego ekwiwalentu w celu dokonania tekstowego podstawienia właściwych jednostek. Brak dyrektyw wyboru, informacji
119
w jakich narzędzie to może się stać pomocą w procesie tworzenia, opracowywania (kolekcjonowania) list wielowyrazowych połączeń, m.in. w celu
opracowywania idiomatykonów21 (zob. Chlebda, red., 2006, 2007, 2008).
Przede wszystkim należy ustalić pojęcie p a r y p r z e k ł a d o w e j . Pary
przekładowe w obrębie naszych badań budujemy na podstawie WSRP. P a r a
zatem to zbiór dwuelementowy (inaczej: relacja) składający się z hasła lub
podhasła WSRP (pisane w WSRP czcionką półgrubą) języka rosyjskiego
oraz właściwego mu odpowiednika polskiego. Powtórzmy: w skład takiej
jednostki wchodzi hasło lub podhasło języka rosyjskiego wraz z jego ekwiwalentem pobranym z języka polskiego. Zwróćmy uwagę, że mówimy tu
jedynie o haśle lub podhaśle (w sensie: napisu hasłowego), natomiast nie
wspominamy o żadnych dodatkowych informacjach leksykograficznych
(fonetycznych22, morfologicznych czy składniowych)23. Utworzenie pary
przekładowej o takiej konstrukcji pozwoli w układzie a fronte oraz a tergo
kontrolować przebiegi morfologiczne (grupy wyrazów mające np. to samo
zakończenie w sensie morfologicznym24 lub leksykalnym25) zbiorów wyrazów. Dla dalszego operowania materiałem wygodne terminologicznie
będzie przypomnienie pojęć t r a n s l a n d i t r a n s l a t (Bogusławski 1988):
translandem w obrębie tego artykułu nazywać będziemy jednostkę języka
rosyjskiego, natomiast translatem — jednostkę języka polskiego.
metaleksykograficznych, pragmatycznych, gramatycznych itp. wyklucza komfortowe,
tj. niesystematyczne, doraźne korzystanie ze wspomnianego indeksu. Dwujęzyczny
układ a tergo jednakże powoduje, że pewne systematyczne, zwłaszcza morfologiczne
oraz leksykalne obserwacje serii par przekładowych stają się — poprzez opracowany
układ — w ogóle możliwe.
21
W przypadku wykorzystania Indeksu a tergo w kontekście opracowania szczególnego
dzieła (Chlebda, red., 2006, 2007, 2008) można mówić o wyjątkowo szczęśliwych okolicznościach: Indeks a tergo... wprost podpowiada relację przekładową ustaloną dla języka
rosyjskiego oraz polskiego.
22
Miejsce oraz symbol akcentu wyrazów rosyjskich przejmuje się z WSRP i pozostawia
bez zmian.
23
Warto w tym miejscu zaznaczyć, że praktyka ta nie jest własnością jedynie tu prezentowanej metody uzyskiwania par przekładowych. Wyborny Podręczny idiomatykon
polsko-rosyjski (Chlebda, red., 2006, 2007, 2008) jednostki takie nazywa intuicyjnie i jasno
„czystym” ekwiwalentem: „Idiomatykon jest słownikiem przekładowym, co oznacza, że
jego priorytetem informacyjnym jest podawanie drugojęzycznych ekwiwalentów jednostek
hasłowych, informacje gramatyczne zaś o tych jednostkach, ich parametry stylistyczne,
pragmatyczne i im podobne przesunięte zostały na plan drugi lub są w ogóle nieobecne.
Równocześnie jednak staramy się nie tylko pokazać «czysty» ekwiwalent (translat) danej
jednostki polskiej w języku drugim (rosyjskim), ale też skierować uwagę użytkownika na
sposób korzystania z niego w trakcie tworzenia wypowiedzi w języku rosyjskim” (Chlebda,
red., 2006: 8; por. także: Chlebda, red., 2007: 7– 8).
24
Dla jednostek jednowyrazowych.
25
Dla jednostek wielowyrazowych.
Piotr Wierzchoń
120
3a. Przygotowanie materiału dla uzyskania par przekładowych
Poniżej zaprezentujemy proces „obliczania” jednostek przekładowych26.
W praktyce otrzymanie tych jednostek jest możliwe dzięki temu, że WSRP
przejawia wysoką kulturę leksykograficzną: na podstawie tego tekstu (słownika) możliwe jest wygenerowanie listy jednostek przekładowych, co nie jest
stanem oczywistym, bowiem generowanie list jednostek przekładowych nie było
przecież ujęte w programie tego słownika (w czasie, gdy był on tworzony dla
celów publikacji drukowanej). Najistotniejsze z naszej perspektywy w WSRP
jest użycie ukośnika (ze spacjami) oraz średnika. Znaki te, jako (nigdy) niewchodzące do translatu, doskonale pełnią funkcję metaleksykograficzną, oddzielając
od siebie kolejne potencjalne translaty. WSRP ukazuje strukturę haseł o różnej
złożoności akapitów, od artykułów hasłowych najprostszych:
Ааре Aare
przez:
Аббас [-са] Abbas
Аббасиды [-дов] Abbasydzi
аббат [-та] 1. opat 2. (настоятель) przeor
[…]
do typu:
а грамматическое слово 1. (соединяет предложения или их части,
выражая противопоставление, сопоставление, добавление) а 2. (после
отрицания) lecz ∇ не я, а вы nie ja, lecz wy 3. (вопросительное слово) co
∇ не хотите, а? nie chcecie, co? ♦ а не то / а то (в противном случае) bo /
bo inaczej; а то и (выражение, присоединяющее сообщение о чём-либо
нежелательном, неожиданном) a może i / albo i / albo nawet
WSRP wprowadza w siatce haseł również hasła wielowyrazowe27:
авгиевы конюшни [авгиевых конюшен] stajnia Augiasza
Tworzenie indeksu rozpoczyna się od usunięcia artykułów odsyłaczowych,
które nie zawierają żadnej informacji przekładowej (strona lewa oraz strona
Informacje zawarte w tym podrozdziale stanowią przeredagowaną postać rozdziału
Metoda tworzenia indeksu w układzie WSRP pracy Wierzchoń 2006.
27
„Dość często w nagłówkach artykułów hasłowych umieszczamy — jako tzw. hasła
— nie pojedyncze wyrazy, lecz całe związki wyrazowe (por. np. анютины глазки, Вербное
воскресенье, женщина-врач)” (WSRP: 7-8).
26
121
prawa ujmuje jednostki tylko jednego języka — języka rosyjskiego). Są to
jednostki o funkcji pomocniczej, których jednym z zadań jest albo lematyzacja (hasłowanie, sprowadzanie do formy tzw. podstawowej, kanonicznej,
słownikowej28) nieregularnych form gramatycznych (np. их → он), albo
oznaczenie wariantywności sylabicznych pewnych przyimków (np. ко →
к). Dlatego usuwamy artykuły hasłowe typu: ешь → есть, дальше →
далёкий, далеко, ж частица → же itp.
W przygotowywanym materiale znika ujęta w WSRP po niektórych wyrazach hasłowych informacja wymawianiowa. Usuwamy informację dotyczącą
konkretnego sposobu wymowy (авиамоделизм /дэ/, АФП /а-эф-пэ/) czy
też wymowy wariantywnej (np.: АН /а-эн; ан/).
W celu uzyskania wyłącznie tekstowej informacji przekładowej (bez
informacji uzupełniających) zrezygnowano z podawania wskazówek uściślających:
атомарный 1. (относящийся к атому) atomowy 2. (дробный, нецелостный)
zatomizowany
Zrezygnowano też z podawania wskazówek dotyczących akomodacji składniowych, łączliwości, rekcji itp. WSRP formułuje te informacje w sposób
dwojaki, a zatem kursywnie w nawiasach okrągłych, np.:
артистическая (комната) garderoba (dla aktorów)
a także w ilustracyjnych frazach oznaczonych znakiem Δ29, np:
адриатический adriatycki Δ Адриатическое море Morze Adriatyckie
недержание [–ния] nietrzymanie ∇ недержание мочи nietrzymanie moczu
Kolejny typ informacji składniowej w WSRP realizowany jest za pomocą zaimkowych oraz niezaimkowych wskaźników30 typu: кого, чего,
Por. Szafran 1997.
Ponieważ uwagi formułowane po nabli nie mają charakteru systemowego (są to przykłady wprowadzone z inicjatywy autorów WSRP, stanowią raczej luźne związki wyrazowe),
w myśl przyjętej metody poza zainteresowaniem pozostaną pary: Адриатическое море
Morze Adriatyckie, недержание мочи nietrzymanie moczu, gdyż nie stanowią one par przekładowych. Kwestia ta może budzić pewne kontrowersje, bowiem np. para Адриатическое
море Morze Adriatyckie poprzedzona jest nablą (a nie rombem), w przeciwieństwie np. do
uwzględnionej przez nas pary przekładowej Баренцево море Morze Barentsa. Decyzja tego
typu (konkretnie: umieszczanie przykładów połączeń wyrazowych po nabli) nie należała do
piszącego te słowa, gdyż pracowaliśmy na gotowym materiale WSRP.
30
Informacje te nazywane są także sygnałami zaimkowymi, por. np. konstrukcję pary
przekładowej w pracy Chlebda, red., 2006: „Zwroty czasownikowe wyposażone są w syg28
29
Piotr Wierzchoń
122
кого–чего, что, во что, с кем–чем, сделать что, kogo, czego, kogo–czego,
co, w co, z kim–czym, że itp., zatem w artykule hasłowym:
агитировать [–рую, –руешь] за кого–что agitować za kim–czym, na rzecz
kogo–czego
pomija się informację: за кого–что oraz: za kim–czym, na rzecz kogo–czego.
Tzw. dyrektywy wyboru i wskazówki interpretacyjne31, zarówno formułowane w języku rosyjskim:
Ауди (марка автомобиля, фирма) Audi
jak i w języku polskim:
аура [–ры] aura (nastrój; zespół objawów przed atakiem padaczki)
także nie są częścią hasła lub podhasła, lecz jedynie artykułu hasłowego,
dlatego i one podlegają usunięciu. Informacja morfologiczna jako informacja — w myśl przyjętej tu zasady — pozaprzekładowa, nienależąca ani do
translatu, ani do translandu, zawarta w nawiasach kwadratowych po haśle,
również zostaje wykasowana, np. [–цы] w:
читательница [–цы] czytelniczka
Pełne formy fleksyjne ujęte w nawiasy kwadratowe także zostają usunięte:
Абель [Абеля] Abel
Jeżeli w polu informacji morfologicznej dodatkowo poza konkretnymi zakończeniami lub całymi wyrazami w danej postaci fleksyjnej występują inne
informacje (np.: род. мн.), również były one usuwane, por. w przykładzie:
авантюристка [–тки; род. мн. –ток] awanturnica
Pomija się także kwalifikatory rodzaju (м, ж, ср, m, ż, n) i liczby (ед.,
мн., lp, lm) oraz informację dotyczącą odmienności lub nieodmienności
(odm.), (неизм., nieodm.) danego hasła, np.:
nały zaimkowe markujące ich typową łączliwość leksykalną w tekstach, co również ułatwia
przekształcanie tych zwrotów w zdania” (s. 9).
31
„Wskazówki interpretacyjne formułowane są po polsku, występują po polskich odpowiednikach w nawiasach okrągłych i wskazują, o jakie użycie — z dwu czy większej liczby
użyć możliwych — chodzi w danym wypadku, tzn. przy danym wyrażeniu rosyjskim”
(WSRP: 14).
123
адажио неизм. adagio odm., nieodm. / adadżio odm., nieodm.
Zlikwidowano oznaczenie homonimiczności32.
3b. Multiplikacja haseł oraz podhaseł
Dla dwu rodzajów artykułów hasłowych przewiduje się multiplikację par
przekładowych. Sens tej operacji wyjaśnimy na przykładzie konkretnego
artykułu WSRP:
навязывать [–ваю, –ваешь] 1. narzucać 2. (на что: привязывать) wiązać na
czym
Jak wskazaliśmy wyżej, po redukcji informacji nieprzekładowych (dodatkowych, np. gramatycznych), uzyskujemy:
навязывать 1. narzucać 2. wiązać
Dla tak ustalonego materiału tworzymy poprzez multiplikację dwie pary
przekładowe33:
навязывать narzucać
навязывать wiązać
WSRP przewiduje oprócz wyszczególnionych liczbowo (na zasadzie
opozycji semantycznej) odpowiedników (translatów) wprowadzenie
także kilku odpowiedników synonimicznych i w operacji tej stosuje się
specjalny symbol: ukośnik (/). Symbol ten w zamyśle redakcyjnym winien hierarchizować odpowiedniki, regulując kolejność ich pojawienia
się34:
невозвращенец [–нца] azylant / emigrant (który odmówił powrotu do kraju)
невозвращенка [–нки; род. мн. –нок] azylantka / emigrantka (która odmówiła
powrotu do kraju)
„имя существительное informacja na szarym tle — tu przykładowa — służy do rozróżniania haseł homonimicznych (o identycznej wymowie i pisowni, ale o różnej etymologii
i znaczeniu)” (WSRP: 14).
33
W przypadku gdy w WSRP kolejne odpowiedniki oznaczane są numerami (1., 2., 3.
itd.), likwiduje się numerację, traktując każdy odpowiednik jako oddzielny składnik pary
przekładowej.
34
„[...] od adekwatniejszego, w naszym odczuciu, do mniej adekwatnego, a także od
częstszego do rzadszego” (WSRP: 13).
32
124
Piotr Wierzchoń
Tworzymy zatem osobno (jako osobne pary) cztery pary przekładowe35,
a zatem:
невозвращенец azylant
невозвращенка azylantka
невозвращенец emigrant
невозвращенка emigrantka
Szczególnie traktujemy informacje ujęte w podhasłach, np. w artykule
hasłowym:
читательский czytelniczy ♦ читательский билет karta biblioteczna
wprowadzono podhasłową informację: читательский билет karta
biblioteczna. Jeżeli po znaku rombu występuje znak średnika, oznacza to,
że znak rombu zostaje powtórzony, w związku z czym po średniku należy
wprowadzić nową parę przekładową, np.:
♦ частное 1. szczegół / szczegóły 2. (результат деления) iloraz; частным
образом prywatnie
♦ частное 1. szczegół / szczegóły 2. iloraz; частным образом prywatnie
♦ частное 1. szczegół / szczegóły 2. ♦ частным образом prywatnie
♦ частное 1. szczegół / szczegóły
♦ частным образом prywatnie
частное szczegół
частное szczegóły
частным образом prywatnie
Podsumowując, w celu wygenerowania indeksu par przekładowych (transland — translat) likwiduje się wszystkie ciągi w nawiasach, a także same
nawiasy: kwadratowe, okrągłe lub ukośne (usuwa się przecinki i inne znaki
interpunkcyjne w nawiasach). Likwiduje się ciągi kursywne beznawiasowe. Usunięte zostają ilustracje umieszczane po nabli36 wraz z nablą oraz
dodatkowo jedna spacja przy niej. Na tym etapie pracy pozostają numery
punktów z przynależnymi im kropkami, ukośniki i romby. Romby zamienia
się na znaki początku paragrafu, czyli na nowe akapity. Numery punktów
(zarówno w części głównej artykułu, jak i w podhasłowej) z kropkami zamienia się na ukośniki — z wyjątkiem wszakże punktów pierwszych (1.),
Oczywiście w takim afrekwencyjnym i aonomazjologicznym układzie informacja dotycząca frekwencji odpowiednika dla konkretnego hasła zostaje całkowicie zamazana.
36
A to dlatego, że „ilustracje podawane po znaku Δ uzupełniają [podkr. — P.W.] opis
przekładowy i uwypuklają różne jego aspekty (zwłaszcza składnię)” (WSRP: 13). Usunięcie
tych fragmentów WSPR jest najbardziej spornym punktem opracowanej metody.
35
125
gdyż te są likwidowane. Tak ujednoliconą strukturę można wykorzystać
do zautomatyzowanej operacji dopisywania translandów występujących
w nagłówkach artykułów hasłowych — w części głównej artykułów. Indeks
nie wskazuje punktów (translatów), haseł homonimicznych (szarego tła),
skrótów: сокр., instrukcji wymawianiowych. Powyższe rozważania teoretyczne przedstawimy obecnie w zastosowaniu praktycznym z odpowiednimi
przykładami, usuwając z materiału WSRP informację oznaczoną poniżej
zaciemnionym polem:
абиссинец [–нца; абиссинцы, –нцев] Abisyńczyk
Абиссиния [–нии] Abisynia
абиссинка [–нки; род. мн. –нок] Abisynka
частный /сн/ 1. (личный) prywatny 2. (касающийся подробностей) szczegółowy
3. (специфический) szczególny 4. (отдельный, отдельно взятый) poszczególny
/ pojedynczy ♦ частное 1. szczegół / szczegóły 2. (результат деления) iloraz;
частным образом prywatnie
Z tak przygotowanego materiału w procesie redukcji pozostawia się jedynie części niezakreślone. Dla przykładu, z artykułu hasłowego колоть:
колоть [колю, колешь; колотый] 1. kłuć 2. (рассекать) rąbać 3. (убивать)
zarzynać 4. (кого-либо: упрекать) dogryzać komu 5. (разбивать) tłuc 6. (орехи)
łupać / łuskać ♦ колотый 1. kłuty 2. (напр. дрова) porąbany; колоть глаза (попрекать) wykłuwać oczy
do inwentarza-indeksu par przekładowych trafiają po przeprowadzonej
operacji następujące jednostki:
колоть kłuć
колоть rąbać
колоть zarzynać
колоть dogryzać
колоть tłuc
колоть łupać
колоть łuskać
колотый kłuty
колотый porąbany
колоть глаза wykłuwać oczy
Zreasumujmy: jednostka słownikowa pozostająca w centrum naszego
zainteresowania to segment składający się z dwu części: części rosyjskojęzycznej (translandu) oraz części polskojęzycznej (translatu).
абиджанский abidżański
негодование oburzenie
в негодование oburzyć się
transland
translat
Piotr Wierzchoń
126
Część rosyjskojęzyczną stanowią hasła oraz podhasła (i tylko te segmenty, tj. bez informacji dodatkowych, np. gramatycznych) WSRP, natomiast
w części drugiej znajdują się polskojęzyczne odpowiedniki, przy czym
zachowana jest bezwyjątkowo zasada, zgodnie z którą jednemu hasłu lub
podhasłu języka rosyjskiego odpowiada dokładnie jeden odpowiednik języka
polskiego. W przypadku, gdy w oryginalnym materiale WSRP dla jednego
hasła ujmowano np. odpowiednik składający się z dwu synonimicznych
(oddzielonych ukośnikiem) wyrazów języka polskiego (негабаритный
niewymiarowy / niestandardowy), hasło języka rosyjskiego zostało powielone (tj. uzyskano: негабаритный niewymiarowy oraz негабаритный
niestandardowy). Sytuacja taka pozwala obserwować w jednej kolumnie
informacje grafemowe w postaci maksymalnych (wyznaczanych materiałem WSRP) serii. W seriach tych ujawnia się materiał, który w normalnym
trybie użytkowania słownika nie byłby nigdy zauważony i wychwycony;
aby bowiem obserwować przykładową serię:
kanaański ханаанский
kananejski ханаанский
albański албанский
Urbanski Урбанский
Urbański Урбанский
durbański дурбанский
kubański кубанский
hawański гаванский
...
należałoby przeczytać cały słownik WSPR i wypisać z odpowiednich miejsc
hasła: albański, czarencawański, durbański, erewański, hawański, kanaański, kananejski, kubański, mołdawiański... lub przeczytać cały słownik
WSRP i wypisać z odpowiednich miejsc hasła: албанский, чаренцаванский,
дурбанский, ереванский, гаванский, ханаанский, ханаанский, кубанский,
молдаванский...
W kręgu zainteresowania pozostaje zatem osobliwa (na gruncie tradycyjnej
leksykografii) forma danych: forma, która odzwierciedla jedynie minimalne
jednostki (tekstowe pary) przekładowe (translandowo-translatowe lub translatowo-translandowe). Zekwiwalentyzowanie rosyjskiego napisu (pod)hasłowego
z każdym z możliwych odpowiedników języka polskiego oraz uszeregowanie
wyniku tej operacji — czyli serii par — pod względem jedynie alfabetycznym
skutkuje uzyskaniem (w masie 120 000 jednostek) obrazu współczesnej ruszczyzny w perspektywie kontrastywnej, z akcentem położonym na grafemowe
ujęcie danych w układzie a tergo. Przygotowane pary przekładowe pozbawione
są jakichkolwiek informacji uzupełniających, dyrektyw wyboru, informacji o
znaczeniach, wymowie, wariantywności itp. Przyjrzyjmy się np. parom:
127
Urbanski Урбанский
Urbański Урбанский
Użytkownik dwujęzycznego indeksu a tergo m u s i wiedzieć, że spolonizowana forma rosyjskiego wyrazu Урбанский może (wariantywnie)
mieć postać: Urbański, w przeciwnym wypadku nie jest bowiem w stanie
poprawnie zinterpretować tak przyjętego rozwiązania translacyjnego. Indeks
w tej specyficznej postaci może mieć też walor edukacyjny: użytkownik,
przygodnie napotykając dwie wyżej wymienione pary, sięgnie do tekstu
WSRP, by doostrzec, że:
Урбанский 1. Urbanski 2. (в полонизир. форме) Urbański
Indeks a tergo celowo „przemieszał” wszystkie rodzaje par przekładowych
(stylistycznie przecież nierzadko zróżnicowane). Szczegółowa obserwacja serii grafemowych pozwoli bez większych problemów wyprowadzić
z danego materiału odpowiednie (wedle potrzeb badawczych) wnioski (nas
w dalszym ciągu interesować będą jedynie połączenia wielowyrazowe).
Reasumując, całość automatycznych działań można w praktyce sprowadzić
do operacji na informacjach wyłożonych w poniższym akapicie:
Artykuły zawierające informację przekładową zaczynają się od nagłówka, czyli
wyrażenia hasłowego (krócej: hasła), które zawsze jest drukowane czcionką prostą
pogrubioną; w ten sam sposób podawane są wyrażenia podhasłowe (po znaku ◊). Odpowiedniki polskie są drukowane czcionką prostą jasną. Kursywa (zawsze czcionką
jasną) jest zarezerwowana wyłącznie dla komentarzy odnoszących się czy to do
wyrażeń rosyjskich, czy to polskich (WSRP: 9).
W indeksie pozostawia się jedynie hasła oraz podhasła wraz z polskimi
odpowiednikami. Całość sprowadzono do układu a tergo wedle kolejności
wyznaczonej alfabetem nierosyjskim.
4. Odtwarzalność w granicach pary przekładowej
Odtwarzalność pojmujemy jako ponadjednokrotne występowanie składnika (np. wyrazu) translandu lub translatu na tej samej, inicjalnej bądź terminalnej, pozycji w parze przekładowej. Aby przekonać się, w jaki sposób
rozumiemy odtwarzalność w granicach jednostek przekładowych, wystarczy
skierować swoją uwagę na artykuł hasłowy hasła глаз, by odnaleџж tam
potencjalnie interesujące połączenia wyrazowe. Oto jaki materiał oferuje
WSRP w haśle глаз:
Piotr Wierzchoń
128
глаз [–за (–зу), о глазе, в глазу; глаза, глаз, глазам] 1. oko 2. (зрение) wzrok
/ oczy / oko ♦ в глаза (прямо) prosto w oczy; в глаза не видеть nie widzieć na
oczy; в глазах мелькает w oczach się mieni; в глазах темнеет robi się ciemno w
oczach; глаз на глаз 1. (наедине) sam na sam 2. (без свидетелей) w cztery oczy;
глаз отдыхает на ком–чём co raduje oko / co cieszy oko; глаза (зрение) wzrok /
oczy; глаза навыкат / глаза навыкате wyłupiaste oczy; глаза не отрываются
у кого kto nie może oczu oderwać; глаза чьи, у кого слипаются oczy się kleją
komu; за глаза za oczyma; куда глаза глядят dokąd oczy poniosą; на глазах (на
виду) w oczach; с глазу на глаз (напр. разговор) w cztery oczy
Oto fragment listy par przekładowych w układzie a tergo:
zapłakane oczy наплаканные глаза
wytrzeszczone oczy выпяченные глаза
ma zeza косые глаза
wywrócić oczy завести глаза
wyłupiaste oczy рачьи глаза
kątem oka краем глаза
kątem oka краешком глаза
zaćmiło się w oczach затмило глаза
oczy zapłonęły загорелись глаза
zerkać скашивать глаза
zezować скашивать глаза
zamydlić oczy замазать глаза
razić резать глаза
szczypać w oczy щипать глаза
zrobić okrągłe oczy округлить глаза
zaprószyć oczy засорить глаза
zezować косить глаза
spojrzeć z ukosa покосить глаза
spojrzeć zezem скосить глаза
zerknąć скосить глаза
wywrócić oczy закатить глаза
wytrzeszczyć oczy выкатить глаза
wykłuwać oczy колоть глаза
robić okrągłe oczy округлять глаза
zaprószać oczy засорять глаза
Gdyby zrezygnować z porównywania inwentarza jednostek przekładowych fundowanych podhasłami hasła глаз, to poniższy przykład hasła
состояние (WSRP) powinien lepiej unaocznić postać rzeczy:
состояние [-ния] 1. stan 2. (имущество) majątek
Układ a tergo daje:
należyty stan исправное состояние
stan zdenerwowania нервозное состояние
śpiączka коматозное состояние
129
stan podniecenia возбуждённое состояние
stan nieprzytomności бессознательное состояние
stan omdlenia бессознательное состояние
stan półprzytomności полусознательное состояние
Można sądzić, że przykład hasła состояние nie jest reprezentatywne
dla ilustracji problemu, gdyż sam artykuł hasłowy nie był rozbudowany
o odpowiednie podhasła. Mogłoby to fałszywie podsuwać trop, iż, przykładowo, połączenie нервозное состояние (stan zdenerwowania) nie jest
jednostką na tyle istotną, by wyróżniać ją w ramach osobnego podhasła.
Zanalizujmy zatem jeszcze dwa przykłady artykułów hasłowych (больной
i лист), w których utworzono podhasła.
больной нездоровый [болен, больна] 1. (страдающий, болезненный; ненормальный) chory / niezdrowy 2. (чем: нездоров) chory na co ♦ болен (болею) choruję / jestem chory; больна (болею) choruję / jestem chora; больное место czułe
miejsce / słaba strona; больной вопрос paląca kwestia; у кого больной (желудок,
сердце, почки и т. п.) jest chory na co ∇ у отца больной желудок ojciec jest chory
na żołądek; у неё больное сердце jest chora na serce
Indeks a tergo... (z c a ł e g o WSRP) notuje:
chronicznie chory хронический больной
chory na epilepsję эпилептический больной
psychicznie chory психический больной
obłożnie chory лежачий больной
chory zakaźnie заразный больной
chory na białaczkę лейкозный больной
chory na grypę гриппозный больной
chory na tyfus тифозный больной
chory na dur brzuszny брюшнотифозный больной
chory na ospę оспенный больной
chory na cholerę холерный больной
niebezpiecznie chory опасный больной
chory na płuca лёгочный больной
chory na wątrobę печёночный больной
wątrobiarz печёночный больной
chory na świerzb чесоточный больной
лист напр. бумаги [-та; -ты, -тов] 1. arkusz 2. (напр. титульный) karta ż ♦ в ...
листа (два, три, четыре: объёмом) / в ... листов (пять, шесть и т. д.: объёмом)
o objętości ... arkuszy (dwóch, trzech, czterech, pięciu, sześciu itd.); с листа (напр.
петь, переводить) z kartki
Fundowany c a ł y m (а-я) materiałem WSRP indeks jednostek przekładowych notuje pary:
130
Piotr Wierzchoń
karta obiegowa обходной лист
lista składek подписной лист
lista składkowa подписной лист
listek bobkowy лавровый лист
liść bobkowy лавровый лист
glejt охранный лист
list żelazny охранный лист
ankieta опросный лист
kwestionariusz опросный лист
zwolnienie lekarskie больничный лист
tytuł wykonawczy исполнительный лист
strona tytułowa титульный лист
Istnieją takie konstrukcje „wielowyrazowców”, które składają się
z wyrazów występujących we fleksyjnej formie zależnej (casus obliqui),
nienotowanej w artykule hasłowym, por. np. połączenia z formą fleksyjną
взглядом, a więc formą zapewne przyporządkowaną hasłu słownikowemu
взгляд:
взгляд [–да] 1. spojrzenie 2. (мнение) pogląd ♦ на ... взгляд (мой, твой, её и т.п.:
по чьему-либо мнению) ... zdaniem (moim, twoim, jej itp.)
Indeks a tergo... dostarcza pary:
ogarniać spojrzeniem окидывать взглядом
ogarniać wzrokiem окидывать взглядом
unicestwić spojrzeniem испепелить взглядом
ogarnąć spojrzeniem окинуть взглядом
ogarnąć wzrokiem окинуть взглядом
kierować wzrok na прицеливаться взглядом
skierować wzrok na прицелиться взглядом
spojrzeć z ukosa покоситься взглядом
рука [-ки, вин. руку; руки, рук, рукам] 1. ręka 2. (кисть) dłoń 3. (почерк) charakter pisma / pismo 4. (разг.: протекция) protekcja / plecy ♦ на руках 1. (в наличии)
przy sobie 2. (на попечении) na opiece 3. (в ведении) na głowie; обеими руками
oburącz; от руки odręcznie / odręczny; пожать руку uścisnąć dłoń; по обе руки
po obu stronach; рука об руку ręka w rękę; руки-крюки (неумелые руки) dwie
lewe ręce; руки по швам! baczność!; с руки (подходит) na rękę
W Indeksie a tergo natomiast:
ręce do pracy рабочие руки
spracowane ręce натруженные руки
machać rękami размахивать руки
wykręcać ręce закручивать руки
wykręcać ręce do tyłu заламывать руки
131
załamywać ręce ломать руки
zacierać ręce потирать руки
wyciągać ręce простирать руки
zatrzeć ręce потереть руки
wyciągnąć ręce простереть руки
urobić sobie ręce натрудить руки
urobić sobie ręce po łokcie натрудить руки
wykręcić ręce do tyłu заломить руки
wykręcać ręce крутить руки
wykręcić ręce закрутить руки
Zastanówmy się w tym miejscu nad jeszcze jednym problemem. Otóż
można powiedzieć, że badacz nie musi w swej ekscerpcji opierać się jedynie
na materiale WSRP, połączeń wielowyrazowych można bowiem poszukiwać także (komplementarnie) w WSPR. Skoro więc WSRP nie oferuje
pełnego (jakkolwiek ową pełność byśmy dookreślali) zestawu połączeń
wielowyrazowych danego hasła, to zbiór ten prawdopodobnie odnajdziemy
w słowniku o kierunku polsko-rosyjskim. Zanalizujmy dla przykładu hasło
mleko w WSPR oraz молоко w WSRP.
молоко [-ка] mleko
Hasło WSRP молоко w ogóle nie zawiera połączeń wyrazowych z wyrazem молоко. Wobec tego badacz zainteresowany postaciami mleka ma
przed sobą wnikliwą, detaliczną lekturę tysiąca kilkuset (czyli wszystkich)
stron WSRP. Naturalnie, uprzednio dokonujemy sprawdzenia hasła WSPR,
tj. mleko:
mleko молоко ♦ mleka pełnotłustego (np. białko) цельномолочный; mleko
acydofilne ацидофилин; mleko odtłuszczone обрат; mleko pełnotłuste / mleko
nieodciągane цельнoe молоко; mleko prosto od krowy парное молоко; mleko
skondensowane сгущёнка разг.; mleko w proszku сухое молоко; na mleku
(przyrządzony) молочный
Rzeczywiście, kwerenda ta okazuje się nadzwyczaj efektywna. Wypisujemy z WSPR: mleko acydofilne ацидофилин; mleko odtłuszczone обрат;
mleko pełnotłuste цельнoe молоко; mleko nieodciągane цельнoe молоко;
mleko prosto od krowy парное молоко; mleko skondensowane сгущёнка;
mleko w proszku сухое молоко. Ta metoda nie pozwoli badaczowi jednak odnaleźć zsiadłego mleka (квашеное молоко), częściej w przyrodzie
(i w tekstach!) występującego niż mleko acydofilne37. Dodatkowo, w WSPR
37
Por. natomiast listę: mleko kwaśne, mleko pasteryzowane, mleko pełne, mleko skondensowane, mleko UHT, mleko w proszku ujętą w pracy Chlebda, red., 2006: 24. Warto
Piotr Wierzchoń
132
notujemy parę: mleko odtłuszczone обрат, lecz w WSRP odnajdujemy
bardzo interesującą wielowyrazową rosyjską parę:
снятой odciągany ♦ снятое молоко odtłuszczone mleko
Indeks a tergo... tymczasem łączy zestawienie „mlek” w j e d n y m miejscu:
kwaśne mleko квашеное молоко
zsiadłe mleko квашеное молоко
mleko prosto od krowy парное молоко
mleko nieodciągane цельное молоко
mleko pełnotłuste цельное молоко
odtłuszczone mleko снятое молоко
mleko w proszku сухое молоко
Naturalnie, serie mające to samo (trzykrotnie odtwarzalne) zakończenie
a tergo mogą być mniej liczne. Oto przykłady trójparowe:
program nauczania учебная программа
program koncertu концертная программа
program edukacyjny обучающая программа
naga prawda голая истина
banał азбучная истина
truizm избитая истина
wojna domowa гражданская война
wojna ojczyźniana отечественная война
wojna w obronie ojczyzny отечественная война
kasa wymiany pieniędzy разменная касса
kasa oszczędności сберегательная касса
kasa oszczędnościowa сберегательная касса
rozdzierać serce резать сердце
z ciężkim sercem скрепя сердце
zacisnąwszy zęby скрепя сердце
jak z igły с иголки
prosto spod igły с иголки
prosto z igły с иголки
no właśnie вот именно
otóż to вот именно
otóż właśnie вот именно
cichaczem под сурдинку
cichcem под сурдинку
z cicha под сурдинку
itd.
tu zaznaczyć różny w stosunku do WSRP przekład translandu mleko kwaśne (nota bene
z prepozycyjną przydawką w WSRP).
133
Nawiążmy jeszcze raz do postaci układu a fronte par przekładowych.
Dwujęzyczny indeks a tergo jest przedsięwzięciem nietypowym pod
względem konstrukcji, zakłada bowiem dwujęzyczność jego użytkownika;
obcowanie z nim wymaga pewnej świadomości lingwistycznej. Powyżej
prezentowaliśmy jedynie układ a tergo. Konstrukcja jednak samej pary
przekładowej jako pozbawionej np. gramatycznych informacji o relacji
pomiędzy translandem i translatem umożliwia także masowy, przez to
niepowtarzalny, wgląd w materiał danego słownika w układzie a fronte,
ujawniając treści niedostępne w procesie klasycznej lektury samego WSPR;
por. hasło żołnierz:
żołnierz 1. солдат 2. (uczestnik bitwy) боец 3. (wojskowy: określenie uroczyste) воин ♦ żołnierz artylerii przeciwlotniczej зенитчик; żołnierz batalionu
medyczno-sanitarnego медсанбатовец; żołnierz NATO натовец разг.; żołnierz
oddziałów nieliniowych нестроевик разг.; żołnierz piechoty zmotoryzowanej
мотопехотинец; żołnierz straży granicznej пограничник
Oto pary przekładowe utworzone na podstawie materiału WSRP:
żołnierz artylerii przeciwlotniczej зенитчик
żołnierz batalionu medyczno-sanitarnego медсанбатовец
żołnierz jednostki karnej штрафник
żołnierz jednostki karnej штрафной
żołnierz kontraktowy контрактник
żołnierz NATO натовец
żołnierz ochrony pogranicza пограничник
żołnierz oddziałów nieliniowych нестроевик
żołnierz oddziału karnego штрафник
żołnierz oddziału karnego штрафной
żołnierz piechoty zmotoryzowanej мотопехотинец
żołnierz pierwszego rocznika первогодок
żołnierz sił pokojowych миротворец
żołnierz straży granicznej пограничник
żołnierz wojsk rakietowych ракетчик
Stworzenie indeksu par pozwoliło wydobyć z WSRP dodatkowo 9 jednostek wielowyrazowych.
5. Podsumowanie
Pośród wielu typologii, klasyfikacji itp. wyróżnić można dwa nurty badań
językoznawczych: t e o r e t y c z n y (przykłady ilustrujące określone tezy
dobierane są okazyjnie, „z głowy”, „by hand” — Meurers 2005: 1621 — lub
stanowią nikły fragment tekstów już wyprodukowanych) i m a t e r i a ł o w y
134
Piotr Wierzchoń
(każdy przykład ilustrujący dany etap opisu lingwistycznego pobierany
jest z uprzednio przygotowanego materiału, zazwyczaj określanego jako
korpus).
Przedkładane w tym miejscu opracowanie winno było ukazać, w jakim
zakresie możliwe jest połączenie komputerowych rozwiązań automatyzujących proces badawczy z klasyczną, detaliczno-filologiczną analizą
uzyskanych wyników. W gruncie rzeczy wychodzimy z założenia, że
metody komputerowe winny w pierwszym kroku operacyjnym radykalnie
optymalizować (także poprzez odpowiednią wizualizację wyników) postać
materiału poddawanego w dalszej kolejności oglądowi manualnemu. Istotą
naszych rozważań było zaprezentowanie:
a) praktycznej metody konstrukcji p a r y p r z e k ł a d o w e j — jednostki
słownika dwujęzycznego składającej się z t r a n s l a n d u oraz t r a n s l a t u,
b) uszeregowanie otrzymanych par w układzie a tergo,
c) zastosowanie cechy odtwarzalności w odniesieniu do składników par
przekładowych,
d) wyznaczenie zbiorów jednostek wielowyrazowych.
Wykrywanie jednostek wielowyrazowych polega głównie na śledzeniu ich
odtwarzalności w zbiorze tekstów. Jak jednak należy postępować, gdy obserwowany materiał jest tekstem szczególnym, tj. słownikiem przekładowym,
w którym wspomniane jednostki notowane są jednokrotnie? W niniejszym
tekście wskazaliśmy na odmienne od przedstawionego w rozdziałach 2. i 3.
rozumienie pojęcia odtwarzalności, relatywizując tę własność do składników
(np. wyrazów) par przekładowych. Jednym z narzędzi ułatwiających z kolei
obserwację takich połączeń, zwłaszcza dla indeksu par przekładowych, jest
właśnie układ a tergo.
LITERATURA
J. Aarts, W. Meijs, red.: Theory and Practice in Corpus Linguistics. Amsterdam: Rodopi
1990.
S. Allén: On phraseology in lexicology. „Cahiers de Lexicologie“ 1976, nr 29 (2), s. 83–
90.
B. Altenberg: On the phraseology of spoken English: the evidence of recurrent word-combinations. W: A.P. Cowie, red., 1998, s. 101–122.
S. Atkins, M. Rundell, H. Sato: The Contribution of Framenet to Practical Lexicography.
„International Journal of Lexicography” 2003, nr 16, s. 333–357.
C.F. Baker, Ch.J. Fillmore, B. Cronin: The Structure of the Framenet Database. „International
Journal of Lexicography” 2003, nr 16, s. 281–296.
M. Bańko: Słownik peryfraz czyli wyrażeń omownych. Warszawa: Wydawnictwo Naukowe
PWN 2005.
135
G. Barnbrook: Sinclair on collocation. „International Journal of Corpus Linguistics” 2007,
nr 12 (2), s. 183–199.
M. Benson: The structure of the collocational dictionary. „International Journal of Lexicography” 1989, nr 2 (1), s. 1–14.
M. Benson: Collocations and general-purpose dictionaries. „International Journal of Lexicography” 1990, nr 3 (1), s. 23–34.
H.C. Boas: Semantic Frames as Interlingual Representations for Multilingual Lexical Databases. „International Journal of Lexicography” 2005, nr 18, s. 445–478.
M. Bobran, red.: Problemy językoznawstwa porównawczego. Rzeszów: Wyd. Uczelniane
WSP 1976.
A. Bogusławski: O zasadach rejestracji jednostek języka. „Poradnik Językowy” 1976 (a),
nr 8, s. 356–364.
A. Bogusławski: Zagadnienia jednostek przekładowych. W: M. Bobran, red., 1976 (b),
s. 41–62.
A. Bogusławski: Obiekty leksykograficzne a jednostki języka. W: Z. Saloni, red., 1987,
s. 13–34.
A. Bogusławski: Dwujęzyczny słownik ogólny. Projekt instrukcji z komentarzami. W:
Z. Saloni, red., 1988, s. 19–65.
A. Bogusławski: Uwagi o pracy nad frazeologią. W: Z. Saloni, red., 1989, s. 13–30.
A. Bogusławski, T. Garnysz-Kozłowska: Addendum to Polish phraseology. Introductory
issue. Addenda do polskiej frazeologii. Zeszyt wstępny. Edmonton 1979.
K. Bolton, G. Nelson, J. Hung: A corpus-based study of connectors in student writing. „International Journal of Corpus Linguistics” 2002, nr 7 (2), s. 165–182.
E. Breidt, F. Segond, G. Valetto: Local grammars for the description of multi-word lexemes
and their automatic recognition in texts. W: F. Kiefer, G. Kiss, J. Pajzs, red., 1996,
s. 19–28.
A. Buczyński: Pozyskiwanie z Internetu tekstów do badań lingwistycznych. Warszawa:
Instytut Informatyki UW [praca magisterska napisana pod kierunkiem dra hab.
Janusza S. Bienia] 2004.
Y. Choueka, S.T. Klein, E. Neuwitz: Automatic retrieval of frequent idiomatic and collocational expressions in a large corpus. „Journal of the Association for Literary and
Linguistic Computing” 1983, nr 4 (1), s. 34-38.
P. Cantos-Gomez, A. Sánchez: Lexical Constellations: What Collocates Fail to Tell. „International Journal of Corpus Linguistics” 2001, nr 6 (2), s. 199–228.
F. Čermák: Substance of idioms: perennial problems, lack of data or theory? „International
Journal of Lexicography” 2001, nr 14 (1), s. 1–20.
F. Čermák, A. Klégr: Extending collostructional analysis: A corpus-based perspective on ‘alternations’. „International Journal of Corpus Linguistics” 2004, nr 9 (1), s. 97–129.
W. Chlebda: Elementy frazematyki. Wprowadzenie do frazeologii nadawcy. Opole: WSP
1991.
W. Chlebda: Szkice o skrzydlatych słowach. Interpretacje lingwistyczne. Opole: Wyd. Uniwersytetu Opolskiego 2005.
W. Chlebda, red.: Podręczny idiomatykon polsko-rosyjski, z. 1. próbny. Opole: Wyd. Uniwersytetu Opolskiego 2006.
W. Chlebda, red.: Podręczny idiomatykon polsko-rosyjski, z. 2. Opole: Wyd. Uniwersytetu
Opolskiego 2007.
W. Chlebda, red.: Podręczny idiomatykon polsko-rosyjski, z. 3. Opole: Wyd. Uniwersytetu
Opolskiego 2008.
K.W. Church, P. Hanks: Word association norms, mutual information, and lexicography.
„Computational Linguistics” 1990, nr 16 (1), s. 22–29.
136
Piotr Wierzchoń
V. Claveau, M.-C. L’Homme: Discovering and organizing noun-verb collocations in specialized corpora using inductive logic programming. „International Journal of Corpus
Linguistics” 2006, nr 11 (2), s. 209–243.
J. Clear: From Firth principles: Computational tools for the study of collocation. W: M. Baker,
F. Gill, E. Tognini-Bonelli, red., 1993, s. 271–292.
A.P. Cowie, red.: Phraseology. Theory, Analysis, and Applications. Oxford: Clarendon
Press 1998.
A.P. Cowie: Phraseology and corpora: some implications for dictionary-making. „International Journal of Lexicography” 1999, nr 12 (4), s. 307–323.
V. Daudaravičius, R. Marcinkevičienë: Gravity counts for the boundaries of collocations.
„International Journal of Corpus Linguistics” 2004, nr 9 (2), s. 321–348.
C. Dayrell: A quantitative approach to compare collocational patterns in translated and
non-translated texts. „International Journal of Corpus Linguistics” 2007, nr 12 (3),
s. 375–414.
S. De Cock: A recurrent word combination approach to the study of formulae in the speech
of native and non-native speakers of English. „International Journal of Corpus Linguistics” 1998, nr 3 (1), s. 59–80.
L. Degand, Y. Bestgen: Towards Automatic Retrieval of Idioms in French Newspaper Corpora.
„Literary and Linguistic Computing” 2003, nr 18 (3), s. 249–259.
W. Dernowicz: Automatic Acquiring of Semantic Relations From Text Collection. W:
Z. Vetulani, red., 2007, s. 310–312.
Ch.J. Fillmore, Ch.R. Johnson, M.R.L. Petruck: Background to Framenet. „International
Journal of Lexicography” 2003, nr 16, s. 235–250.
Ch.J. Fillmore, M.R.L. Petruck: Framenet Glossary. „International Journal of Lexicography”
2003, nr 16, s. 359–361.
Ch.J. Fillmore, M.R.L. Petruck, J. Ruppenhofer, A. Wright: Framenet in Action: The Case
of Attaching. „International Journal of Lexicography” 2003, nr 16, s. 297–332.
T. Fontenelle: A Bilingual Lexical Database for Frame Semantics. „International Journal of
Lexicography” 2000, nr 13, s. 232–248.
S. Glucksberg, M.S. McGlone, M.E. Brown: Conceptual metaphors are not automatically
accessed during idiom comprehension. „Memory and Cognition”, 1993, nr 21,
s. 711–719.
St. Th. Gries, B. Hampe, D. Schönefeld: Converging Evidence on the Association of Verbs
and Constructions. „Cognitive Linguistics” 2005, nr 16 (4), s. 635–676.
P. Hanks: The Syntagmatics of Metaphor and Idiom. „International Journal of Lexicography”
2004, nr 17, s. 245–274.
R.R.K. Hartmann, red.: Dictionaries and their Users. Exeter: University of Exeter 1979.
S. Jones, J.M. Sinclair: English lexical collocations. „Cahiers de Lexicologie” 1974, nr 24,
s. 15–61.
G. Kjellmer: Patterns of collocability. W: J. Aarts, W. Meijs, red., 1990, s. 163 — 178.
B. Lewandowska-Tomaszczyk, P. Melia, red.: PALC’97: International Conference on Practical Applications in Language Corpora, Łódź, Poland, 10–14 April 1997. Łódź: Łódź
University Press 1997.
O. Mason: The Weight of Words: An Investigation of Lexical Gravity. W: B. LewandowskaTomaszczyk, P. Melia, red., 1997, s. 361–375.
D. Meurers: On the use of electronic corpora for theoretical linguistics. Case studies from
the syntax of German. „Lingua” 2005, nr 115 (11), s. 1619–1639.
N. Nesselhauf: Structural and Functional Properties of Collocations in English. A Corpus
Study of Lexical and Pragmatic Constraints on Lexical Co-occurrence. „International
Journal of Corpus Linguistics” 2005, nr 10 (2), s. 266–270.
137
J. Pedersen: The identification and selection of collocations in technical dictionaries. „Lexicographica” 1995, nr 11, s. 60–73.
S. Petrovic, J. Snajder, B. Dalbelo-Basic, M. Kolar: Comparison of collocation extraction
measures for document indexing. „Journal of Computing and Information Technology” 2006, nr 14:4, s. 321-327.
J. Piskorski, M. Sydow: Usability of String Distance Metrics for Name Matching Tasks in
Polish. W: Z. Vetulani, red., 2007, s. 403–407.
A. Przepiórkowski, Ł. Degórski, B. Wójtowicz: On the evaluation of Polish definition extraction grammars. W: Z. Vetulani, red., 2007, s. 473–477.
M.B. Rodríguez, E.D. Noya, P.G. Otero, M.L. Martínez, E.M.M. Mato, G.Rojo, M.P. Santalla
del Río, S.S. Docío: A Corpus and Lexical Resources for Multi-word Terminology
Extraction in the Field of Economy in a Minority Language. W: Z. Vetulani, red.,
2007, s. 359–363.
B. Sagot: Building a morphosyntactic lexicon and a pre-syntactic processing chain for Polish. W: Z. Vetulani, red., 2007, s. 423–427.
Z. Saloni, red.: 1987. Studia z polskiej leksykografii współczesnej II. Białystok: Dział Wydawnictw Filii UW 1987.
Z. Saloni, red.: 1988. Studia z polskiej leksykografii współczesnej. Wrocław: ZniO 1988.
Z. Saloni, red.: Studia z polskiej leksykografii współczesnej III. Białystok: Dział Wydawnictw
Filii UW 1989.
D. Siepmann: Collocation, Colligation and Encoding Dictionaries. Part I: Lexicological
Aspects. „International Journal of Lexicography” 2005, nr 18, s. 409–443.
F. Smadja: Co-occurrence: the missing link. „Literary and Linguistic Computing” 1993, nr
4 (3), s. 163–168.
F. Smadja: Retrieving collocations from text: Xtract. „Computational Linguistics” 1993, nr
19, s. 143–177.
A. Stefanowitsch, S. Gries: Collostructions: Investigating the interaction of words and
constructions. „International Journal of Corpus Linguistics” 2003, nr 8 (2),
s. 209–243.
M. Stubbs: Words and Phrases. Corpus Studies of Lexical Semantics. Oxford: Blackwell
Publishers 2001.
M. Stubbs: Two quantitative methods of studying phraseology in English. „International
Journal of Corpus Linguistics” 2002, nr 7 (2), s. 215–244.
Y. Suzuki, F. Fukumoto: Extracting coordinate terms from newspaper articles and patent
documents. W: Z. Vetulani, red., 2007, s. 275–279.
K. Szafran: Automatyczne hasłowanie tekstu polskiego. „Polonica” 1997, XVIII, s. 51–64.
Z.Tarajło: Znaki niefonogramiczne we współczesnym piśmie polskim. Wrocław: Wyd. Politechniki Wrocławskiej 1998.
A. Todirascu, Ch. Gledhill, D. Stefanescu: Extracting Collocations in Contexts. W: Z. Vetulani, red., 2007, s. 255–259.
Z. Vetulani, red.: Human Language Technologies as a Challenge for Computer Science
and Linguistics. W: Proceedings of the 3rd Language and Technology Conference,
Poznań 5–7 October. Poznań: Wyd. Poznańskie 2007.
M. Wallace: What is an idiom? An applied linguistic approach. W: R.R.K. Hartmann, red.,
1979, s. 63–70.
J. Wawrzyńczyk: Skrzydlate słowa, konstrukcje idiomatyczne, hapaks legomena języka
rosyjskiego w polskim przekładzie literackim. Warszawa: Semiosis Lexicographica
2006.
J. Wawrzyńczyk, red.: Wielki słownik rosyjsko-polski z kluczem polsko-rosyjskim. Warszawa:
Wydawnictwo Naukowe PWN 2004.
Piotr Wierzchoń
138
J. Wawrzyńczyk, red.: Wielki słownik polsko-rosyjski. Warszawa: Wydawnictwo Naukowe
PWN 2005.
P. Wierzchoń: Z cudzysłowów do poczekalni leksykograficznej II. Warszawa: Takt 2006.
P. Wierzchoń: Indeks a tergo jednostek przekładowych Wielkiego słownika rosyjsko-polskiego
z kluczem polsko-rosyjskim. Porządek translandowy. Warszawa: Takt 2006.
P. Wierzchoń: Indeks a tergo jednostek przekładowych Wielkiego słownika rosyjsko-polskiego
z kluczem polsko-rosyjskim. Porządek translatowy. Warszawa: Takt 2007.
G. Williams: In search of representativity in specialised corpora: Categorisation through
collocation. „International Journal of Corpus Linguistics” 2002, nr 7:1, s. 43–64.
G. Williams: English Collocation Studies: The OSTI report. „International Journal of Corpus
Linguistics” 2005, nr 10 (2), s. 257–266.
G. Williams: Collocational networks: interlocking patterns of lexis in a corpus of plant
biology research articles. „International Journal of Corpus Linguistics” 1998, nr 3
(1), s. 151–171.
M. Yamamoto, K.W. Chruch: Using suffix arrays to compute term frequency and document
frequency for all substrings in a corpus. „Computational Linguistics” 2001, nr 27
(1), s. 1–30.
N. Yamasaki: Collocations and colligations associated with discourse functions of unspecific anaphoric nouns. „International Journal of Corpus Linguistics” 2008, nr 13
(1), s. 75–98.
A. Zaenen: Polysemy. Theoretical and Computational Approaches. “International Journal
of Lexicography” 2002, nr 15, s. 238–242.
Piotr Wierzchoń
REPRODUCIBILITY WITHIN THE CONFINES OF TRANSLATION UNITS
Summary
The article presents a multi-word unit retrieval procedure set against the background of
other computer science-based methods for the retrieval of multi-word idiomatic units
(methods: T-score, Mutual Information, n-gramming etc. and, on the other hand, observation
of structural idiomaticity determinants). In Polish language and contrastive Polish-Russian
linguistics major inspirations concerning the description of idiomatic combinations (multiword units, such as przepraszamy za usterki, czwórka z Liverpoolu, lista Wildsteina etc.) were
proposed by A. Bogusławski and their extensive development was carried out in W. Chlebda’s
group (retrieval, collection, position of multi-word units in cultural contexts, reconstruction
of authorship, semantic interpretation and even translation suggestions). Automatic methods
can be divided into advanced statistical methods (n-gramming, see Yamamoto, Church 2001,
Buczyński 2004) and “infantile” approaches (e.g. so-called quotation retrieval, cf., among
others, Wierzchoń 2005). The present article puts forward a new method for the retrieval of
idiomatic combinations applied to a specific text, that is, a reverse order index of translation units. The reverse index lists translation pairs made up of Russian and Polish language
segments (words, phrases etc.) ordered according to the sequence of the Russian and Polish
alphabet, respectively. Reproducibility of their components is searched for within the confines
of those pairs. The retrieval method in question to some extent uses ready (lexicographically
compiled) multi-word units, the improvement being, however, the development of their
presentation in order to enable relatively uncomplicated observation of the reproducibility
of translation pair components.
139
Петр Вежхонь
ВОСПРОИЗВОДИМОСТЬ В ПРЕДЕЛАХ ПЕРЕВОДНЫХ ПАР
Резюме
Статья содержит краткий обзор методов эксцерпции устойчивых сверхлексемных образований, используемых в информатических кругах (напр., T-score, Mutual Information,
n-gramming, анализ структурных показателей идиоматичности и т.п.). Предлагая еще
одну процедуру выделения устойчивых сверхлексемных образований, автор исходит
из идей, предложенных на почве польского и сопоставительного польско-русского
языкознания Анджеем Богуславским (концепция единиц языка типа przepraszamy za
usterki, czwórka z Liverpoolu, lista Wildsteina) и развитых Войцехом Хлебдой (вопросы
эксцерпции, связи с культурным контекстом, восстановления авторства, семантической
интерпретации, возможности перевода и т.п.). Автоматические методы можно разделить
на продвинутые статистические (n-gramming — Yamamoto, Church 2001, Buczyński
2004) и «инфантильные» подходы (эксцерпция «по кавычкам»; см. Wierzchoń 2005).
Дополнительный метод эксцерпции устойчивых сверхлексемных образований основан
на анализе специфического текста, которым является обратный словарь переводных
пар, разработанный автором. В пределах этих пар и ведется поиск воспроизводимости
их компонентов. Эксцерпция сводится, таким образом, к использованию готовых, т.е.
лексикографически уже разработанных, устойчивых сверхлексемных образований,
новой же является форма их демонстрации, позволяющая вести несложные наблюдения
за воспроизводимостью компонентов переводных пар.
2008, nr 4 (124)
R
E
C
E
N
Z
J
E
Л.П. Дядечко: «Крылатый слова звук», или Русская эптология.
Киев: «Аванпост-Прим» 2007, ss. 336.
Появление на прилавках анализируемого учебного пособия нельзя считать случайным.
На суд читателей вынесен адаптированный для студентов уникальный курс эптологии,
основы которого были изложены Л. П. Дядечко в монографии 2002 г. Крылатые слова
как объект лингвистического описания: история и современность (Киев 2002). Автор
ставит перед собой поистине масштабную цель: создание целостной концепции,
раскрывающей лингвистическую природу крылатых единиц, их гносеологические
и онтологические свойства, специфику функционирования в русском языке с учётом
динамических характеристик. К достижению этой цели Л. П. Дядечко упорно шла со
второй половины 1980-х годов, когда заявила о себе как талантливый исследователь.
Уже первые её работы, посвящённые анализу литературных реминисценций (1988)
и цитат-реминисценций (1989), привлекли внимание специалистов глубиной
проникновения в лингвистическую сущность описываемых явлений, добротностью
привлекаемого материала и научной тщательностью. Цикл статей, написанных в 1990-е
и в начале 2000-х годов, а также выступления на международных и всеукраинских
форумах, теоретически и практически «прокладывали дорогу» к этому завершающему
труду. Л. П. Дядечко вводит в научный обиход крылатые слова (КС) и крылатые
выражения (КВ) — неологизмы (восходящие к творчеству М. Булгакова — 1992,
к произведениям И. Ильфа и Е. Петрова — 1997, к наследию Б. Пастернака — 2000,
к стихотворениям А. Л. Барто — 2006 и др. авторов); собирает уникальную картотеку,
фиксирующую новые крылатые единицы русского и украинского языков, порождённые
самыми разнообразными источниками, — песнями, кинематографом, телевидением,
рекламой, средствами массовой информации, театром, художественной литературой
и т. д. Итогом этой поистине подвижнической работы стали 4 выпуска материалов
для словаря Новое в русской и украинской речи: Крылатые слова — крилатi слова
(Киев 2001–2003), а также фразообразовательный словарь Вокруг да около рекламы
(Киев 2007). Около 2000 неологизмов-крылатых единиц (половина из них отмечена
впервые именно Л. П. Дядечко) не просто зафиксированы исследовательницей, как
это принято сейчас делать в популярных справочниках. Они описаны с точки зрения
генетической, семантической, стилистической, коммуникативной и проиллюстрированы
многочисленными примерами.
Учебное пособие «Крылатый слова звук», или Русская эптология являет собой
квинтэссенцию раздумий автора над лингвистической сущностью, пожалуй, наиболее
сложного объекта лингвистического исследования, наука о котором сформировалась
относительно недавно — в последние два десятилетия XX столетия — и получила
название «крылатология». Работа Л. П. Дядечко, безусловно, является важной вехой на
пути становления нового раздела лингвистических знаний и закрепления за крылатыми
единицами (КЕ), или эптонимами (термин Л. П. Дядечко), языкового статуса.
В крылатологии-эптологии сложилась парадоксальная ситуация, когда лексикографическая практика, практика фиксации и толкования крылатых единиц, на
столетия опередила теоретическое осмысление сущности самого объекта описания. Игнорирование языкового статуса крылатых единиц, отсутствие чётких
Recenzje
141
лингвистических критериев, которыми следовало бы руководствоваться при их отборе
и квалификации, стали особенно очевидны в 80–90-е годы прошлого века. И хотя всем
ходом своего развития восточнославянская наука готовила почву для создания учения
о КЕ, подлинным толчком к его рождению стал лексикографический бум 1990-х–начала
2000-х гг., совпавший с возросшим интересом носителей языка к прецедентным текстам.
Именно это время, время бурного развития лингвокультурологии, текстологии (с её
ответвлением — интертекстологией), а также качественных изменений, происшедших
во фразеологии, вызвало к жизни множество словарей и справочников, которые
представляют единицы, отмеченные «печатью авторства».
Перипетии становления крылатологии (эптологии) как особой отрасли лингвистики
отразились и на структуре анализируемого учебного пособия, и на его содержании.
Книга состоит из введения, четырёх глав и заключения; а завершается вопросами
и заданиями к каждой из глав и списком цитируемой и упоминаемой литературы.
Отметив во введении, что КЕ — КС(в), по символике, принятой автором, — «являются одним из важных источников удовлетворения интеллектуальных и художественноэстетических потребностей общества в процессе коммуникации» (с. 3), Л. П. Дядечко
прослеживает этапы становления знаний о КЕ с проекцией на судьбы фразеологии,
что вполне объяснимо: 90% КЕ представляют собой сверхсловные образования. Она
выделяет 5 этапов формирования фразеологии как особой лингвистической дисциплины: 1-й этап — «довиноградовский», подготовительный (XIX в. — 1930-е гг.); 2-й
этап (1940–1950-е гг.), связанный с появлением фундаментальных трудов В. В. Виноградова, с публикацией работ Б. А. Ларина, С. И. Ожегова, Л. А. Булаховского; 3-й этап
(1960–1970-е гг.), знаменующий рождение фразеологических концепций и методов
исследования, обеспечивших русской фразеологии лидирующие позиции в мировой
науке; 4-й этап (1980–1980-е гг.), характеризующийся «многоаспектностью изучения идиоматического фонда в рамках сложившихся фразеологических школ» (с. 5).
Говоря о 5-м этапе развития фразеологии, Л. П. Дядечко выделяет «интенсивный»
(термин В.Н. Телия) и «экстенсивный» подходы к изучению сверхсловных языковых
единиц, которые неизбежно наталкивали фразеологов на изучение КВ, и предлагает
третий подход к анализу КВ — «интенсивно-экстенсивный». Именно интенсивноэкстенсивный подход, по мнению автора, позволяет вывести «исследование за рамки
фразеологической парадигмы, так как предусматривает анализ всех структурных типов
КС(в): и устойчивых оборотов, грамматически организованных как словосочетания
или предложения (по типу идиом, пословиц, поговорок), и объединений фраз, и однокомпонентных высказываний и собственных имён, т. е. цельно- и раздельнооформленных образований, — а также даёт возможность углубить описание КС(в) благодаря
разработанной методике» (с. 6).
В главе I Что и как изучает эптология (методологические подходы) глубоко
и всесторонне представлена картина зарождения метаязыка науки о КС(в). Истоки
крылатологии, или эптонимии (термин Л. П. Дядечко), описаны как история фиксации
и филологической обработки КЕ-эптонимов в разнообразных лексикографических трудах и как история теоретического осмысления сущности КЕ. Тщательно и многогранно
проанализирована предыстория складывающейся науки. Л. П. Дядечко с подлинным
уважением заново прочитывает, казалось бы, широко известные труды своих предшественников, находя в них интересные мысли, имеющие отношение к избранной
теме исследования. В параграфе 1-ом этой главы Метаязык науки о крылатых словах
читатель найдёт множество тонких замечаний, касающихся квалификации отдельных
КЕ и их прототипов составителями словарей и справочников. Л. П. Дядечко выявляет основные пласты КЕ, попавших в поле зрения лексикографов, и замечает, что
отсутствие «надлежащей базы для теоретической разработки языковых феноменов,
142
Recenzje
отмеченных «печатью авторства», в целом и их постижение исключительно в свете
фразеологической идеологии в частности сыграли свою отрицательную роль в процессе
формирования системы терминообозначений в исследуемой области». Следовало бы
добавить: ни у кого из лингвистов не возникало сомнений относительно языкового
статуса однословных КЕ; ожесточённые споры велись по преимуществу вокруг
сверхсловных КЕ, крылатых выражений (КВ), а они составляют, по нашим данным,
абсолютное большинство фонда КЕ национального языка, потому именно позиции
фразеологов оказались так важны в решении теоретических вопросов крылатологииэптологии.
Глубокое уважение к трудам своих предшественников и объективный анализ достижений учёных, внёсших свою лепту в становление метаязыка крылатологии-эптологии,
− характерная черта рецензируемого учебного пособия. Л. П. Дядечко справедливо
отмечает одну крайность, которая наметилась в исследованиях о КЕ последних десятилетий XX–начала XXI столетия, — механическое объединение интертекстуального
и фразеологического подходов, что привело к нивелированию дифференциальных признаков КЕ, заложенных в их лингвистическом толковании. Классическими образцами
такой нивелировки, на наш взгляд, могут послужить составленный интертекстологом
К. В. Сидоренко и сторонником «узкого» понимания фразеологии В. М. Мокиенко
Словарь крылатых выражений Пушкина (1999; переизд. 2006), где наряду с двумя
сотнями подлинных КВ помещено свыше 800 обычных цитат, а также словари КЕ, восходящих к кинематографу: Е. С. Елистратова, зафиксировавшего около 1 000 оборотов
из популярных отечественных фильмов (1999) и Большой словарь: Крылатые фразы
отечественного кино А. Ю. Кожевникова (2001), где перечислено и «паспортизовано»
15 000 единиц. Подобное «отклонение влево» явилось неадекватной реакцией на «исключение» КВ из числа языковых единиц многими сторонниками «узкого» понимания
фразеологии. Не случайно Л. П. Дядечко специально останавливается на вопросе
о крылатых выражениях как предмете фразеологических дискуссий. Автору удалось
обозначить все «болевые» точки складывающейся науки о КЕ-эптонимах и сформулировать основные задачи, требующие безотлагательного решения. Важнейшая из них
— преодоление диспропорции и параллелизма в изучении однословных и сверхсловных
«эптонимов» (собственно крылатых слов и крылатых выражений) «путём создания
синтезирующей концепции», которая, по справедливому замечанию Л. П. Дядечко,
должна строиться прежде всего на семантических основаниях.
Автор учебного пособия проявляет себя как зрелый учёный, обосновывающий право
на существование особого раздела лингвистики — крылатологии-эптологии, науки,
объектом которой должны стать все единицы, отмеченные «печатью авторства» или
восходящие к определённому тексту, — и крылатые слова, и крылатые выражения.
Параграф 1-ый первой главы заканчивается детальным описанием стройной терминосистемы нового раздела лингвистики — крылатологии-эптологии (эптонимия, эптонимичный, эптонимичность, эптонимика, эптонимический, эптонимизироваться,
эптонимизация, деэптонимизация и др.) Центральное место в этой терминосистеме
занимает эптоним — «интегрирующее понятие, соотнесённое с цельно- или раздельнооформленной общеязыковой номинативной единицей, которая сохраняет ассоциативную преемственную связь с автором или текстом, её породившим; или, иначе, то
же, что крылатые единицы либо одно- и многокомпонентные крылатые слова в узком
— эптологическом — смысле» (с. 26).
В параграфе 2-ом главы 1-ой Л. П. Дядечко, проанализировав ряд лексикологических
и фразеологических методов, описывает разработанный ею специально для анализа
КЕ метод двойной аппликации, предусматривающий два этапа: первый — наложение
прототипа (исходного текстового фрагмента) на одноимённое речеобразование, легко
Recenzje
143
конструируемое или существующее в общенародном языке; второй — наложение эптонима на прототип, что способствует раскрытию специфики эптонима как вторичной
номинативной единицы.
В главе II рассматривается первый шаг двойной аппликации. Здесь же автор вскрывает сущность вербального импринтинга как фактора эптонимичности (с. 92–129). «Как
и в зоопсихологии, в эптологической сфере, — пишет Л. П. Дядечко, — познанный
первым объект — текст — предпочитается всем новым, однородным или уподобленным
им, наделяется особыми свойствами, оказывающими влияние на поведение субъекта,
поэтому непроизвольное запоминание этого текста (или его части) [...] можно назвать
вербальным импринтингом». Значит, в роли импринтируемого объекта в вербальном
импринтинге выступает текст, который, попадая в поле зрения первым, «фиксируется»,
расцениваясь как исходный, и затем регулирует речевое поведение языковой личности
по линии кодирования — декодирования» (с. 97). Теория вербального импринтинга
помогла автору ответить на множество вопросов, возникающих при изучении столь
сложного объекта исследования, каким оказалась для лингвистики крылатая единица
(зарождение социальных, национально-культурных стереотипов, роль текста-источника в формировании эптонимов, лингвистические и экстралингвистические факторы,
способствующие и препятствующие эптонимизации, речевое поведение языковой
личности и т.д.).
Проанализировав все существующие точки зрения на КЕ-эптонимы, основываясь на
результатах проведённого ею самою лингвистического эксперимента, Л. П. Дядечко
аргументирует свой собственный взгляд на объект исследования, вполне справедливо
считая главным дифференциальным признаком эптонима генетический. Убедительно
доказывает она взаимосвязанность воспроизводимости и устойчивости как
дифференциальных признаков крылатых единиц и уточняет дефиниции этих важнейших категорий, понимая под устойчивостью относительное постоянство формальносодержательных признаков крылатого слова (или сочетания слов) как целостного
языкового образования, наблюдаемое при его воспроизведении-повторении в ситуации,
онтологически отличной от исходной, то есть тогда, когда такое повторение не связано
с изначально определёнными для самого текста-источника формами бытования.
В главе III (с. 176–313) анализируется второй шаг двойной аппликации в синхроническом и диахроническом аспекте, выявляются общие закономерности употребления
эптонимов. Л. П. Дядечко показывает процесс вхождения эптонимов в структуру
языка, превращение их в общенациональное достояние. Автор убедительно доказывает, что процесс эптонимизации сопровождается отрывом крылатых единиц от
своих источников и стабилизацией структурно-семантических характеристик как
«демаркацией границ варьирования их формы и содержания». Глава содержит множество существенных наблюдений, которые уточняют представление о результатах
диахронических изменений на пути превращения какого-либо микротекста в КЕ. Так,
например, автор приходит к выводу о том, что полисемантизация КВ осуществляется по тем же принципам, что и становление основного значения КВ, а наибольшее
число семантических вариантов КВ — 4; вполне обоснованно говорит о том, что
формально-семантическая стабилизация проходит по линии упрощения структуры
КВ и осовременивания его лексического состава, что специфика семантической стабилизации проявляется в ограниченном, в сравнении с формированием переносных
значений в лексике и фразеологии без «печати авторства», наборе семантико-деривационных моделей. Наблюдения Л. П. Дядечко подтверждают мысль о том, что, как
и денотативно-сигнификативный компонент значения, стилистический компонент
КВ нередко не совпадает со стилистической окраской прототипа; она нашла ответ на
вопрос, почему КВ, подвергаясь множеству трансформаций, способно сохранить своё
144
Recenzje
тождество: в случае формально-семантических преобразований дезинтеграционным
процессам препятствует внутренняя форма КВ, которая играет организующую роль
в семантической структуре КВ, формируя её денотативно-сигнификативный и коннотативный макрокомпонент, наделяя весь оборот авторитетностью, отсылая участников
коммуникации к «ментальной картинке» — аналогу исходной ситуации, отображённой
в тексте-источнике. Л. П. Дядечко абсолютно права, когда говорит, что КЕ выполняют
не только номинативную функцию, отягощённую экспрессией: они используются как
средство языковой игры, участвуют в «карнавализации», которая отражает установку
говорящих на театрализацию речи, характерную для современной непринуждённой
коммуникации, на интертекстуальность.
Учебное пособие содержит оригинальную цельную концепцию, которая может быть
признана ядром новой лингвистической дисциплины — крылатологии-эптологии.
Всесторонне рассмотрев свойства КЕ-эптонимов (экспрессивность, выразительность,
краткость — для КВ, культурно-национальную ценность и др.), автор специально
останавливается на одном из самых спорных вопросов — месте КЕ в языковой системе. Ей удалось на огромном материале показать номинативный характер не только
КВ, функционирующих в качестве частей предложений, но и тех КВ, которые играют
роль независимых предложений. Самые лучшие страницы данной главы посвящены
вскрытию механизма зарождения эптонимичности.
В главе IV Основные принципы современной эптографии (с. 290–313) автор предлагает новаторскую концепцию, которая вполне может быть реализована на основе
создания мультимедийной версии словаря КЕ. Исходя из положения о том, что иллокутивная сила эптонимов формируется при участии трёх векторов — прототипического,
системного и актуального, — Л. П. Дядечко настаивает на том, что все три составляющие эптонима должны быть отражены в словарном описании мультимедийной версии
словаря КЕ. Мультимедийный вариант словаря КЕ, считает автор, практически снимет
ограничения в объёме сведений, предлагаемых пользователю, и позволит применить
разные способы их представления сообразно типу информации, изоморфному первоисточникам эптонимов: текстовому, фотографическому, аудитивному, аудиовизуальному». В соответствии с выдвинутой концепцией, словарная статья должна состоять из
трёх блоков: блока текста-источника, блока, охватывающего узуальные признаки КЕ,
блока вторичных текстов, использующих эту КЕ. Такая концепция вполне согласуется
с традициями восточнославянской лексикографии, являясь одновременно творческим
её развитием.
Заключение содержит выводы по проделанной работе, представленные как сжатое
изложение взглядов исследовательницы на сущность КЕ-эптонимов — языковых единиц особого рода, — на их происхождение по принципу вербального импринтинга, на
формирование у них эптонимического значения, на специфику их функционирования
и возможности превращения их в безымянные языковые единицы.
Естественно, большая, интересная работа Л. П. Дядечко, уже в силу своей необычности и новизны, не может не вызвать ряд вопросов дискуссионного характера. Некоторые
положения автора наталкивают на размышления, другие кажутся спорными.
Так, например, несмотря на очевидную стройность и словообразовательное удобство
новой, эптологической терминологии, предложенной автором, она не может быть
признана идеальной: сама Л. П. Дядечко непроизвольно возвращается к старым,
привычным терминам крылатое слово (КС) и крылатое выражение (КВ), да и свои
эптонимы делит на КС и КВ в зависимости от их структуры. Видимо, у старых
терминов есть свои достоинства, несмотря на то, что и корень у основного термина
не греческий, и, согласимся, словообразовательное гнездо не совсем удобно «вить»
(крылатология, крылатика, крылатизация). Однако за термином крылатое слово —
145
Recenzje
почти полуторастолетняя традиция употребления в германском и более чем столетняя
традиция употребления в восточнославянском (а теперь и в западнославянском)
научном ареале. К тому же, это прозрачный термин, понятный не только лингвисту,
но и основному адресату словарей крылатых единиц — славянскому читателю.
В работе неоднократно подчёркивается цитатное происхождение эптонимов,
хотя существует масса случаев формирования КЕ в результате «сгущения мысли»
текстов или их фрагментов, и тогда КЕ может не иметь «цитатного прототипа»
в непосредственном своём источнике. К тому же, назвать цитатами эптонимы типа
Митрофанушка, Манилов, Рэмбо, Джеймс Бонд и им подобные вряд ли было бы
корректно.
Провозгласив тезис о выделении эптонимического пласта из ряда номинативных
языковых единиц на основании с е м а н т и ч е с к о г о признака, автор уточняет
понятие эптонима, называя дифференциальными их признаками: 1) культурную
и/или национальную детерминированность и часто социальную ориентированность,
2) воспроизводимость, 3) происхождение из запечатлённых массово-коммуникативных
текстов и сохранение с этими текстами ассоциативно-генетических связей, 4) экспрессивность и — для КВ — 5) тяготение к лапидарности. Думается, что вполне
оправданное выделение из массы номинативных единиц лексико-фразеологического
фонда собственно крылатых единиц зиждется только на отмеченности «печатью
авторства» или источника в широком смысле этого слова, которая пронизывает
семантическую структуру всех КЕ и обеспечивает их образность и коммуникативную
ценность. Прочие же признаки — воспроизводимость и связанная с нею устойчивость,
тяготение к лапидарности — касаются только сверхсловных КЕ / КВ, а культурная
и/или национальная детерминированность, а также социальная ориентированность
присущи множеству безымянных языковых единиц.
Однако, как уже говорилось выше, эти замечания носят дискуссионный характер
и никак не могут повлиять на общую высокую оценку рецензируемого пособия.
Светлана Г. Шулежкова
M. Krajewska: Polsko-rosyjski słownik Lemowych neologizmów.
Toruń: Towarzystwo Naukowe w Toruniu 2006, ss. 164.
Przekład neologizmów na język obcy to zadanie częściej chyba rozwiązywane praktycznie
niż roztrząsane jako problem teoretyczny. Rozwiązania praktyczne są niejako wymuszane
okolicznościami mówienia o tej codzienności życia w innych krajach, która nieustannie
przynosi nowe i neologizmami właśnie nazywane zjawiska, stany, procesy. Do praktycznego
radzenia sobie z neologizmami zmusza z kolei tłumaczy decyzja wzięcia się za przekład
dzieła, którego neologizmy są częścią organiczną; tu nie ma wyboru. Z kwestią wyboru mają
natomiast do czynienia leksykografowie, przy czym jest to istotnie „kwestia wyboru”, a nie
po prostu „wybór” jako czynność techniczna: trzeba sobie odpowiedzieć na pytanie, co to
właściwie jest neologizm, jakie kryteria (chronologiczne, onomazjologiczne, stylistyczne
itp.) go konstytuują, jaki powinien być zasięg prezentacji neologizmów w siatce hasłowej
słownika ogólnego itd. — a są to już pytania natury teoretycznej. Ich złożoność rośnie, gdy
pod uwagę wziąć leksykografię dwujęzyczną: słowniki przekładowe, pisał Jan Wawrzyńczyk,
„z zasady nie nadążają za zmianami w języku czy to lewej, czy to prawej strony słownika,
rejestrując niepełny obraz danego języka z tego czy innego okresu rozwoju jego zasobu leksykalnego” (J. Wawrzyńczyk, Neologizmy jako addenda do leksykografii polsko-rosyjskiej.
W: Polsko-rosyjskie minucje słownikowe. Red. J. Wawrzyńczyk. Warszawa–Poznań 1988,
146
Recenzje
s. 9). Dlatego też leksykograf dwujęzyczny „stoi przez niełatwą kwestią doboru rosyjskich
ekwiwalentów dla licznych grup wyrażeń polskich, które jeszcze nie znalazły się w żadnym
słowniku polsko-rosyjskim […]. […] trzeba będzie starannie przeanalizować cały zestaw
polskich neologizmów, aby wybrać spośród nich jednostki najniezbędniejsze; określone
i niemałe porcje materiału muszą być zdyskwalifikowane (formacje efemeryczne, okazjonalne
i indywidualizmy nie mające szans na trwalszą i szerszą cyrkulację w tekstach) lub pozostawione do opracowania przekładowego na później, po wykonaniu pilniejszych tłumaczeń”
(tamże). Ilustrując swój wywód przykładami, Wawrzyńczyk prezentuje 80 neologicznych
addendów należących — lub mogących należeć — do języka ogólnego (absolwencki,
amatorskość, andrusowaty, andrzejkowy, autoportretowy, beatnikowski, celownikowy,
czarnorynkowy itp.), unikając takich formacji słowotwórczych, jak np. Leśmianowskie niedowcielenie, zniszczota, marliwo, lśniwo, cudło — czy miażdżyca kamienula, wściekłoja lub
plątwy i chwytule z nieprzebranych zasobów neologicznych Stanisława Lema. Są to istotnie
twory „efemeryczne, okazjonalne i indywidualizmy”, których obecność w przekładowym
słowniku ogólnym może stać pod znakiem zapytania — nie sposób jednak udawać, że ich
nie ma, i dyskwalifikować: nie tylko realnie istnieją w tekstach (i to tekstach relewantnych
kulturowo), ale tworzą w nich systemy o randze doniosłych jakości artystycznych. Co więcej:
ponieważ istnieją tłumaczenia odnośnych tekstów na języki obce, mamy prawo zakładać,
że istnieją też obcojęzyczne ekwiwalenty współtworzących je neologizmów. Czy istnieją
rzeczywiście, jakiej są jakości, czy również układają się w systemy, wreszcie czy — i jakie
— mają szanse na wejście do przekładowych słowników ogólnych — to pytania, na które
odpowiadano u nas dotychczas niezmiernie rzadko.
Z tym większą uwagą należy powitać wydany pod auspicjami Towarzystwa Naukowego
w Toruniu i Uniwersytetu Mikołaja Kopernika Polsko-rosyjski słownik Lemowych neologizmów Moniki Krajewskiej — opracowanie niemające w naszej leksykografii precedensu.
Autorka poddała analizie zaledwie trzy cykle opowiadań Lema (Bajki robotów, Cyberiada,
Dzienniki gwiazdowe; łącznie 53 utwory), a mimo to wyekscerpowała z nich aż 1450 neologizmów, które, poddane lematyzacji, ułożone zostały w porządku alfabetycznym, tworząc
siatkę hasłową słownika. Jest oczywiste, że, zgodnie z tytułem słownika, po jego stronie
prawej czytelnik znajdzie rosyjskie ekwiwalenty neologizmów hasłowych, jednak słownik
Moniki Krajewskiej bynajmniej nie ogranicza się do wykazu par „transland — translat”.
Po pierwsze, każda jednostka hasłowa otrzymała metryczkę genetyczną: jest opatrzona
odsyłaczem do swego utworu macierzystego i ma albo dokładną etymologię, albo wskazanie
na podstawę słowotwórczą, albo zespół możliwych skojarzeń, jaki legł lub mógł lec u źródeł
danego neologizmu. Części haseł (wypada żałować, że nie wszystkim) towarzyszą krótkie cytaty
z odnośnych utworów Lema, pozwalające semantyzować twory fantazji słowotwórczej pisarza (a
nie wszystkie z nich są znaczeniowo transparentne). Dopiero po nich przytacza autorka ekwiwalent rosyjski, czasem zaś — dwa-trzy ekwiwalenty jednego i tego samego wyrazu (wyrażenia),
szczęśliwą bowiem okolicznością jest fakt, że niektóre utwory Lema doczekały się dwóch-trzech
(a nawet pięciu) przekładów na język rosyjski. Po podaniu ekwiwalentu (ekwiwalentów) autorka, odsyłając do podstawy słowotwórczej, rekonstruuje sposób ich tworzenia przez tłumaczy i
opatruje odsyłaczami do tekstów przekładów. Tak to wygląda w praktyce:
NADĄŻNICY [29; BR] <nadążyć>; dwaj Automacieje, nadążnicy w stu bitwach wypróbowani; поспешник <поспешать pot. ‘pośpieszać (się), spieszyć’>; два Автоматеяпоспешника [20; 3.1.]; догоняльщик <догонять ‘doganiać, dopędzać’>; два Автоматеядогоняльщика [51; 3.2.]
Autorka wykonała więc ogromną pracę, kierując się i ścisłą wiedzą gramatyczną (słowotwórczą), i swoją intuicją językową. Jedna i druga z reguły jej nie zawodzi, a rezultaty
Recenzje
147
mogą zainteresować i literaturoznawców, zwłaszcza lemologów, i teoretyków przekładu,
i specjalistów w zakresie słowotwórstwa polskiego i rosyjskiego (sam wykorzystuję słownik
Krajewskiej na zajęciach z przekładoznawstwa praktycznego i polecam go kolegom-gramatykom jako materiał do zabawnych i pouczających zarazem ćwiczeń gramatycznych ze
studentami).
Ale przytoczony wyżej artykuł hasłowy — jeden z najprostszych w słowniku — ujawnia
i słabą stronę tego opracowania. Jest nią wybrany przez autorkę metajęzyk opisu, który uwypukla stronę translandów, ale skrywa w cieniu równorzędny, a może i ważniejszy z punktu
widzenia odbiorcy obiekt słownika: rosyjskie translaty. Zwróćmy uwagę, że jedynym wyrazem, który w artykule hasłowym wyróżniła autorka drukiem tłustym, jest właśnie transland (neologizm polski), translaty natomiast nie zostały wyróżnione w żaden sposób. O ile
w artykule wyrazu nadążnicy odpowiedniki rosyjskie mimo to łatwo dają się odszukać, bo
artykuł jest objętościowo niewielki, o tyle w artykułach haseł złożonych wizualna przewaga
translandów staje się niebezpiecznie duża. Oto początek artykułu hasłowego ze strony 84:
OTRZYJPYSK*, PLUGAWISTA*, ROZTRACENIEC* [275; C] ‘wyzwiska’;
OTRZYJPYSK <otrzeć (otrzyj); pysk>; PLUGAWISTA <plugawy>; ROZTRACENIEC
<roz-; tracić>; por. utracjusz […]
Po tak wyróżnionym początku następuje dłuższy cytat kursywą, a po nim — niezróżnicowanym już drukiem — szereg odpowiedników rosyjskich wraz z ich etymologiami, kwalifikatorami, odsyłaczami (dodajmy, że budowa tych odsyłaczy jest mało logiczna: najpierw
podaje się stronę, a dopiero na drugim miejscu po średniku skrót tytułu odnośnego utworu,
np.: [203; DGII]. Odsyłacz rosyjski jest równie mało logiczny, a na dodatek i nieczytelny,
skrót tytułu zastąpiony jest bowiem symbolem liczbowym. Ponieważ jego zasada nie została
objaśniona we wstępie, trzeba pewnego wysiłku, by się domyślić, że [73; 53.1.] to odsyłacz
do 75. strony pierwszego z dwóch rosyjskich przekładów Kongresu futurologicznego):
[…] косорыльник <косой ‘krzywy, skośny, zezowaty’; рыло ‘morda, pysk’>; por. косоглазый ‘zezowaty’; косо-лапый [!] 1. ‘krzywostopy, szpotawy’; 2. gm. ‘niezdarny’; омерзист
<омерзеть ‘obrzydnąć, obmierznąć’>; разодранец <разо- ‘roz-‘; драный ‘podarty’>; por.
голодранец ‘oberwaniec, obdartus’ [269; 26.1.]
Siłą rzeczy uwaga użytkownika skupia się na owym wytłuszczonym początku, poszczególne
ekwiwalenty zaś giną w masie informacji zajmującej drugą połowę artykułu. A przecież słownik
polsko-rosyjski bierze się do ręki po to, mówiąc najprościej, by się dowiedzieć, „jak to jest po
rosyjsku”: gdybyśmy część hasłową artykułu określili jako jego „temat” (datum), to ekwiwalenty
tworzą jego „remat” (novum) — to, co nowe i nieznane, to, dla czego się w istocie taki słownik
tworzy. I właśnie ów remat słownikowy nie został w żaden sposób uwypuklony: musi on być
(z niejakim mozołem w wypadku artykułów dłuższych) przez użytkownika wyszukiwany
i wyłuskiwany. Z pewnym zaskoczeniem przyjmuję fakt, że w miejscu dla tego przewidzianym
Wydawnictwo nie podaje nazwisk recenzentów wydawniczych; czyżby więc nie znalazł się nikt,
kto by na ten niedostatek metajęzyka leksykografii zwrócił autorce uwagę? By przywrócić artykułom hasłowym niezbędną równowagę, wystarczyło przecież zrobić krok najprostszy: wytłuścić
ekwiwalenty, a wskaźniki genetyczne wydrukować na przykład kursywą, por.:
[…] косорыльник <косой ‘krzywy, skośny, zezowaty’; рыло ‘morda, pysk’>; por. косоглазый ‘zezowaty’; косолапый 1. ‘krzywostopy, szpotawy’; 2. gm. ‘niezdarny’; омерзист
<омерзеть ‘obrzydnąć, obmierznąć’>; разодранец <разо- ‘roz-‘; драный ‘podarty’>; por.
голодранец ‘oberwaniec, obdartus’ [269; 26.1.]
148
Recenzje
Ekwiwalenty można było także — również dla równowagi — wydrukować tak, jak neologizmy polskie: wersalikami.
Na miejscu autorki zrobiłbym jednak i krok następny. Część neologizmów hasłowych ma
tylko jeden odpowiednik rosyjski, inne dwa, jeszcze inne — trzy, Lem bowiem, jak tu już
zostało wspomniane (i jak w wybornym podrozdziale wstępu dowodzi autorka), cieszył się
i w ZSRR, i w Rosji niewiarygodną wręcz popularnością, która owocowała w kilkakrotnych przekładach jednych i tych samych utworów. Była znakomita okazja, żeby słownik
Moniki Krajewskiej zilustrował fenomen s e r i i t r a n s l a t o r s k i e j — zarówno od strony
teoretycznej, we wstępie (tu autorka używa jedynie mało trafnego określenia „warianty
translacyjne”, choć przecież pojęcie serii translatorskiej ma już w Polsce swoją literaturę
— zob. przede wszystkim: Przekład artystyczny. Tom 2: Zagadnienia serii translatorskich.
Red. P. Fast, Wyd. UŚ. Katowice 1991 (tam dalsza literatura przedmiotu), a także np.:
E. Balcerzan, Literatura z literatury. Strategie tłumaczy. Katowice 1998), jak i praktycznej,
tj. w artykule hasłowym. Wymagałoby to istotnej przebudowy struktury artykułu, która by
mogła uwidocznić p a r a l e l i z m różnych rozwiązań translatorskich — tak jak uczyniła to
sama Monika Krajewska, nie w tym słowniku jednak, lecz w świetnym artykule, w którym
przedstawiła serię Lemowskich neologizmów z opowiadania Ratujmy Kosmos i zestawiła
ją z trzema seriami ich rosyjskich odpowiedników z przekładów K. Duszenki, S. Bruskina
i F. Wieliczki (M. Krajewska: Świat kosmicznej przyrody Stanisława Lema w przekładach
na język rosyjski. W: Słowo z perspektywy językoznawcy i tłumacza. T. 2. Red. A. Pstyga.
Gdańsk: Wyd. UG 2005, s. 337–344). Takie zestawienia pomagają ocenić istotę i jakość
obranych przez poszczególnych tłumaczy strategii translatorskich — to zaś z kolei ułatwia
poszukiwanie odpowiedzi na pytanie, czy w danym przekładzie wziętym jako określona
całość udało się zachować te jakości, których zespół neologizmów — również rozumiany
jako pewna całość — jest nośnikiem czy werbalizatorem. Tak rzecz się ma w przypadku
np. Bolesława Leśmiana, którego neologizmy — znacznie mniej liczne niż u Lema — są
jednym z głównych środków przejawiania się światopoglądu poety (zob.: E. Olkuśnik: Słowotwórstwo na usługach filozofii. W: Studia o Leśmianie. Red. M. Głowiński, J. Sławiński.
Warszawa 1971, s. 151–183). Światopoglądu tego — właśnie wskutek wybiórczego i/lub
nieumiejętnego przetłumaczenia Leśmianowskich neologizmów na język rosyjski (lub też
w efekcie poniechania ich tłumaczenia) — nie udało się, moim zdaniem, w rosyjskim tomiku
Leśmiana zachować (W. Chlebda: Neologizacja Bolesława Leśmiana w zwierciadle języka
rosyjskiego. W: Problemy semantyki leksykalnej. T. 1. Red. M. Blicharski. Katowice: Wyd.
UŚ 1986, s. 85–94; В. Хлебда: Языковые показатели мировоззрения писателя и художественный перевод. Zeszyty Naukowe WSP w Opolu, Filologia Rosyjska XXIX. Opole
1992, s. 13–19) — a takie niepowodzenie ma już rangę faktu kulturowego. Czy neologizmy
Stanisława Lema tworzą system analogiczny do tego, na jakim wspiera się gmach poezji
Leśmiana? Zapewne tak, chociaż jest to system innego rodzaju i inne funkcje pełniący. Czy
oddano go wiernie w materii języka rosyjskiego? Tego jeszcze nie wiemy, ale słownik Moniki
Krajewskiej jest istotnym krokiem w stronę odpowiedzi na takie pytanie, chociaż nieco mało
fortunnie wybrany sposób strukturyzowania artykułu hasłowego i zapisu poszczególnych jego
części nieco utrudnia w mej opinii jej poszukiwanie. Gwoli sprawiedliwości trzeba dodać, że
omawiany słownik kończy się 30-stronicowym indeksem odwróconym (od ekwiwalentów
rosyjskich w stronę neologizmów oryginalnych), który w istotny sposób ułatwia ogarnięcie
korpusu neologicznych ekwiwalentów, by tak rzec, jednym spojrzeniem.
Jest jeszcze jeden walor tego ze wszech miar pożytecznego dokonania. Repertuar wydawanych u nas słowników przekładowych jest stosunkowo ubogi: są to z reguły słowniki ogólne
(małe, średnie i wielkie), słowniki frazeologiczne i słowniki specjalistyczne (np. techniczne
czy inne branżowe). Przekładowe słowniki idiolektów pisarskich nie tylko u nas nie istnieją, ale wydają się wręcz trudne do wyobrażenia. Trudne, ale jednak możliwe — zdaje się
Recenzje
149
mówić Monika Krajewska, otwierając przed leksykografami fascynującą przestrzeń. Jest w
niej miejsce na przykład dla polsko-rosyjskiego słownika neologizmów wspominanego tu
Bolesława Leśmiana — ale także dla rosyjsko-polskich słowników neologicznych korpusów
Wielimira Chlebnikowa czy Władimira Majakowskiego, zwłaszcza że wiele utworów tych
poetów ma po dwa, trzy i cztery przekłady na język polski. Istnieje w języku rosyjskim
pięć pełnych przekładów Mickiewiczowskiego Pana Tadeusza — da się więc pomyśleć
rodzaj polsko-rosyjskiego słownika jednostek bezekwiwalentowych (nazw polskich realiów,
idiomów polskich, w tym przysłów) w ich pięciu wersjach przekładowych. Idąc tropem
propozycji Jana Wawrzyńczyka, który tłumaczy literatury pięknej widział w charakterze
współtwórców słowników przekładowych (J. Wawrzyńczyk: Tłumacz współtwórcą słownika
przekładowego. „Literatura na Świecie” 1991, nr 5, s. 291–296), możemy oczyma wyobraźni
oglądać rosyjsko-polski słownik łączliwości leksykalnej preferowanej np. przez Antoniego
Czechowa, którego materiału dostarczyłyby przekłady jego opowiadań i dramatów (w tym
— serie przekładowe). Itp., itd.
Jest więc przekładowy słownik Lemowych neologizmów Moniki Krajewskiej opracowaniem godnym wnikliwej uwagi — zarówno sam przez się, dla niezaprzeczalnych walorów,
jakie niesie jego idea i zaproponowane przez autorkę konkretne rozwiązania praktyczne,
jak i z racji niewypowiedzianych postulatów leksykograficznych, jakie sam fakt publikacji
słownika tego rodzaju nieuchronnie przed słownikarzami stawia.
Wojciech Chlebda
Zbigniew Fedus: Wielki słownik sportowy polsko-rosyjski. Большой польско-русский
спортивный словарь. Warszawa: Wydawnictwo „Takt” 2007, ss. 432.
W warszawskim wydawnictwie „Takt” w ramach tzw. żółtej serii ukazał się Wielki słownik
sportowy polsko-rosyjski. Большой польско-русский спортивный словарь (dalej: WSSPR)
Zbigniewa Fedusa. Opracowanie stanowi XXVII tom serii „Semiosis Lexicographica”
publikowanej pod redakcją prof. Jana Wawrzyńczyka. Jest to swego rodzaju dopełnienie
Wielkiego słownika sportowego rosyjsko-polskiego (dalej: WSSRP) Zbigniewa Fedusa, który
ukazał się on w roku 2005 także w ramach „żółtej serii”. O słowniku tym w Przedmowie
Jana Wawrzyńczyka do WSSPR czytamy: „Dzieło to, owoc wieloletnich trudów Autora,
wypełniło dotkliwą lukę nie tylko na rynku wydawniczym, lecz także w badaniach nad
językiem rosyjskim i polskim w aspekcie porównawczym, dostarczając bezcennej informacji naukowej, niezbędnej specjalistom zajmującym się słownictwem fachowym. [...]
WSSRP służy jako ważne źródło materiałowo-dokumentacyjne badaczom, leksykologom,
leksykografom, translatologom, publikującym swoje prace m.in. w kolejnych woluminach
serii «Semiosis Lexicographica»”.
Jak zaznaczono we Wstępie do WSSPR, Wielki słownik sportowy polsko-rosyjski obejmuje
50 000 terminów, połączeń wyrazowych i skrótów. Zbigniew Fedus podjął się trudu zebrania
w jednej pracy materiału językowego tworzącego szerokie spektrum pola semantycznego
SPORT, tj. terminologii z zakresu olimpijskich i najczęściej spotykanych nieolimpijskich dyscyplin sportowych. Do korpusu językowego Słownika włączył autor także leksykę związaną
z niekanonicznymi dyscyplinami sportowymi (np. z szachami, wędkarstwem, myślistwem),
ze sportami obronnymi, z międzynarodowych ruchem sportowym, a także terminologię
z zakresu anatomii, fizjologii, psychologii sportu, masażu sportowego, medycyny sportowej,
budowli i architektury sportowej, rekreacji, turystyki, praktyki i teorii treningu sportowego,
wreszcie — terminologię nowych dyscyplin sportowych. Zestaw haseł objętych słownikiem
został ustalony m.in. w oparciu o rosyjsko- i polskojęzyczną literaturę sportową, podręcz-
150
Recenzje
niki akademickie, encyklopedie, teksty regulaminów zawodów, a także transmisje radiowe
i telewizyjne, codzienną prasę sportową i wydawnictwa periodyczne, referaty i sympozja
naukowe oraz inne publikacje ze sportem i kulturą fizyczną związane pośrednio.
Z szerokim spektrum zasobów językowych związanych ze sportem, a utrwalonych
w Słowniku, współgra równie szerokie spektrum jego zakładanych odbiorców, do których
Fedus zalicza specjalistów z zakresu sportu i turystyki, pracowników naukowych uczelni
i wydziałów wychowania fizycznego, studentów tych szkół, trenerów i instruktorów, nauczycieli wychowania fizycznego, tłumaczy, a także dziennikarzy sportowych prasy, radia i telewizji, lektorów studiów języków obcych, wojskowych, lekarzy i psychologów sportowych,
rehabilitantów, masażystów sportowych, ale też szeroki krąg czytelników interesujących się
literaturą sportową i turystyczną i z niej korzystających.
Wielki słownik tworzą dwa działy. W pierwszym — zasadniczym — po stronie translandów
znajdują się w porządku alfabetycznym jedno- i wielowyrazowe jednostki języka polskiego, po prawej stronie siatki hasłowej — ich rosyjskie ekwiwalenty (translaty). Terminy
wielowyrazowe ułożono jednak w porządku alfabetyczno-gniazdowym. Zatem połączenia
wyrazowego czerwona kartka — красная карточка powinniśmy szukać nie pod C, lecz
pod K: w gnieździe (czy też pod identyfikatorem) KARTKA. W gnieździe termin główny
występuje w postaci skróconej (pod tyldą), np.: kartka ż карточка ж ~ czerwona красная
карточка, co, jak widać, może czasami wprowadzać w błąd, gdyż zapis ~ czerwona siłą
rzeczy odczytujemy w postaci kartka czerwona, podczas gdy odnośna jednostka języka
polskiego ma postać czerwona kartka. Tak polskie rzeczowniki, jak ich rosyjskie ekwiwalenty zostały opatrzone kwalifikatorami gramatycznymi. W nawiasy ujęto komponenty
fakultatywne, czyli takie, które bez szkody dla zachowania tożsamości danej jednostki można
opuścić, i które rzeczywiście bywają przez Rosjan opuszczane. Przy niektórych jednostkach
wskazuje autor Słownika na konkretny językowy subkod sportowy, czyli w istocie na dyscyplinę sportową, z której języka dana jednostka się wywodzi, np.: bloki startowe стартовые
колодки (лëгкая атлетика); skrzyżować rękawice скрестить перчатки (бокс); słabość
pozycyjna позиционная слабость (шахматы); unik w bok инквартата (фехтование).
Dużą zaletą Słownika jest jego druga część zawierająca ułożone w porządku alfabetycznym
polskie nazwy rozmaitych organizacji sportowych — zarówno polskich, jak i międzynarodowych, nazwy instytucji związanych z działalnością sportową pośrednio lub bezpośrednio,
a także nazw zawodów sportowych wraz z ich rosyjskimi ekwiwalentami. Należą do nich
np. Międzynarodowy Komitet Olimpijski (CIO); Międzynarodowa Federacja Gimnastyczna
(FIG); Państwowa Inspekcja Samochodowa (GAI); Katowickie Towarzystwo Krzewienia
Kultury Fizycznej (KTKKF); Liga Popierania Turystyki (LPT); Wszechstronny Konkurs
Konia Wierzchowego (WKKW). Brakuje natomiast w omawianym dziale Słownika po stronie translatów rosyjskich odpowiedników skrótów i abrewiatur wymienionych po stronie
translandów. W części drugiej Słownika nie ma też nazw takich zawodów czy organizacji
sportowych, jak np. Amerykańska Liga Koszykówki (NBA), Światowa Liga Hokeja (NHL),
Amerykańska Zawodowa Liga Piłki Nożnej (MLS), Liga Futbolu Amerykańskiego (NFL),
Unia Europejskich Związków Piłki Koszykowej (ULEB), Polski Związek Motorowodny
i Narciarstwa Wodnego (PZMiNW), Turniej Masters Series (WTA), Polski Związek Taekwondo
Olimpijskiego (PZTO).
Wydaje się, że w omawianym słowniku słabo zostały opracowane wyrażenia werbalne
(zwroty czasownikowe). Już pobieżny przegląd zawartości opracowania ujawnia wyraźną
dominację nominatywnych wyrażeń imiennych nad werbalnymi. Na stronach 9–120 na
pozycjach hasłowych (ułożonych alfabetycznie w zakresie od A do N) występuje zaledwie
8 czasowników, takich jak: bronić (s. 28), chwycić (s. 34), iść (s. 74), jechać (s. 76), kąpać
się (s. 80), klamrować (s. 83), nadryfować (s. 127). WSSPR nie uwzględnia takich typowo
sportowych zwrotów czasownikowych, jak np. położyć przeciwnika na deski, walczyć
Recenzje
151
w zwarciu, ustawić nisko/wysoko poprzeczkę, obniżyć/podwyższyć poprzeczkę, wyjść z progu,
zostać mistrzem (np. paraolimpijskim), osiągnąć minimum olimpijskie, być / zostać liderem
Formuły 1 (Pucharu Świata w Skokach Narciarskich itp.), być/zostać złotym/srebrnym/brązowym medalistą igrzysk, walczyć o wejście do Euro, wygrać Kryształową Kulę itp. Powstaje
pytanie, czy to język sportu jest tak bardzo „imienny” (rzeczownikowy) w swoim charakterze,
czy też to autor słownika dokonał selekcji sportowego materiału językowego, pozwalając
wyrażeniom imiennym zdominować jednostki czasownikowe. Jeśli uświadomimy sobie, że
istotą sportu jest szeroko rozumiany ruch (dynamika, przemieszczanie się w przestrzeni),
pierwsza ewentualność wydaje się trudna do utrzymania.
We wstępnej części WSSPR przydałoby się przedstawienie struktury słownika wraz
z wykazem identyfikatorów ułożonych według alfabetu (w rodzaju 1. AKCJA; 2. ATAKOWAĆ; 3. AKROBACJA; 4. ALBATROS etc.). Poszczególne jednostki hasłowe mogłyby być
grupowane pod identyfikatorami o postaci zarówno rzeczowników, jak i czasowników czy
przymiotników; identyfikator o funkcji porządkowo-wyszukiwawczej powinien być wówczas
komponentem obligatoryjnym danego wyrażeniu. Co prawda takie rozwiązanie zwiększyłoby objętość słownika, ale przydałoby mu większej przejrzystości, ułatwiłoby korzystanie
z niego i pozwoliłoby zorientować czytelnika w jego zawartości. Obecnie w opracowaniu
Fedusa poszczególnym gniazdom przyporządkowane są różne identyfikatory (hasła główne),
które nierzadko nie wchodzą w skład leksykalny jednostki językowej przyporządkowanej
odnośnemu identyfikatorowi. Dla przykładu, na s. 11 hasłu głównemu AMORTYZOWAĆ
odpowiadają różne jednostki hasłowe, jak np. ampeks, amplituda, amunicja, anabolizm, analiza. Pod hasłem głównym NOŻYCE (s. 133) umieszczone zostały także i inne hasła danego
gniazda: nożycowanie, nóż, numerek, natomiast pod hasłem WIĄZANIE (s. 337) znalazły się
takie hasła, jak np. wibracja, wicemistrzostwo, wicher, widełki, widnokrąg, wideokamera,
widzialność, widowisko. Utrudnia to szybkie odnalezienie poszukiwanej jednostki.
Należy zauważyć, że spora grupa wyrazów umieszczonych w WSSPR na pozycjach haseł
głównych charakteryzuje się dość dużym stopniem ogólności, należy raczej do jednostek
wspólnoodmianowych języka i słabo związana jest z polem semantycznym pojęcia SPORT.
Należą do nich np. antena, aparat, atmosfera, badanie, baza, bezpieczeństwo, biemeteorologia, cecha, charakterystyka, danie, dolina, dramaturgia, grad, informacja, koc, konserwacja, leukoplast, luz, oznakowanie, ramka, rysunek, ultrakrótkofalowiec, wariant, dwulatek.
Ponieważ Słownik Fedusa opatrzony jest w tytule przydawkami „wielki” i „sportowy”, ten
właśnie sportowy charakter opracowania można by bardziej podkreślić poprzez umieszczenie
na pozycjach hasłowych wyrazów wchodzących w skład leksykalny gniazd omawianego
opracowania, a przy tym ściślej związanych z polem semantycznym pojęcia SPORT. Do
takich należą np. atakować, biegać, bronić, boksować, faulować, gambit, garda, liga, skoczek,
spalony, szachownica, tyczka, wykluczyć, wywalczyć, zapaśnik.
Wątpliwości budzi niekiedy także ekwiwalencja rosyjska niektórych odnotowanych
przez Słownik połączeń wyrazowych. Dla przykładu, w WSSPR Gala Boksu Zawodowego
to Банкет профессионального бокса (s. 63), mimo że źródła rosyjskie (w tym zwłaszcza
Internet) posługują się wyłącznie wariantem Вечер профессионального бокса. Puchar
Narodów to, według Słownika, Кубок наций (s. 222), teksty źródłowe współczesnych
mediów rosyjskich zaś dają pierwszeństwo wyrażeniu Кубок народов. Nazwie własnej
Turniej Czterech Skoczni przyporządkowuje Fedus trzy warianty: 1. Турнир четырёх
трамплинов; 2. Турне четырёх трамплинов; 3. Конкурс четырёх трамплинов (s. 317),
dając wyraźnie pierwszeństwo wielowyrazowcowi z członem турнир, mimo że w bogatym
rosyjskim materiale faktograficznym, zwłaszcza sportowym, używa się wyłącznie członu
турне (Турне четырёх трамплинов). Jednostce liga siatkówki przypisany jest w WSSPR
rosyjski odpowiednik лига волейбола (s. 106), w rosyjskim dyskursie medialnym zaś funkcjonuje przede wszystkim wariant волейбольная лига (na wzór: тенниссная/хоккейная/
152
Recenzje
профессиональная лига). Dla wielowyrazowca Puchar Świata w Skokach Narciarskich
Fedus proponuje rosyjski odpowiednik Кубок мира по прыжкам на лыжах (s. 222),
choć rosyjski materiał tekstowy dokumentuje funkcjonowanie połączenia Кубок мира по
прыжкам на лыжах с трамплина. Ekwiwalentem rosyjskim nazwy halowe mistrzostwa Europy jest w WSSPR wyrażenie чемпионат / соревнования Европы в крытом
помещении, choć najczęściej używaną nazwą jest w rosyjskich wypowiedziach medialnych
чемпионат Европы в закрытых помещениях.
Omawiany Słownik — mimo zastrzeżeń, jakie zaprezentowałem — jest niewątpliwie inspirującą lekturą o walorach poznawczych nie tylko dla leksykografów, translatologów czy
leksykologów, ale i ludzi związanych z działalnością sportową bezpośrednio czy wreszcie
dla studentów kierunków filologicznych, zwłaszcza rusycystów i slawistów. Recenzowaną
pozycję na pewno warto włączyć do zestawu materiałów pomocniczych przydatnych do
praktycznej nauki języka rosyjskiego. Praca Zbigniewa Fedusa wypełnia też poważną lukę
w badaniach porównawczych nad językiem rosyjskim i polskim.
Artur Matkowski

PR 2008 nr 4.indb - Przegląd Rusycystyczny

Transkrypt

Podobne dokumenty

Noc, sen i bezsenność w powieści Borysa Pasternaka Doktor Żywago

SZNWkołoRosji_3_2015 - Studenckie Zeszyty Naukowe Wkoło Rosji

Pobierz numer - Gazeta Petersburska

Studia Slawistyczne 6/2005 - Wydział Filologiczny