Acta Universitatis Lodziensis FOLIA LINGUISTICA ROSSICA 7

Transkrypt

Acta Universitatis Lodziensis
FOLIA LINGUISTICA ROSSICA
7
Acta Universitatis Lodziensis
7
SEMANTYKA, STYLISTYKA I PRAGMATYKA TEKSTU
PRIMUM VERBUM
ŁÓDŹ 2011
Redakcja naukowo-dydaktyczna
Jarosław Wierzbiński (redaktor serii)
Agata Piasecka (sekretarz serii)
Recenzja naukowa
Michaił Łabaszczuk
Redakcja zeszytu
Agata Piasecka
przy współpracy
Anny Ginter
Anny Kamińskiej
Iriny Pirożak-Dziuk
Alexandra Tsoya
Redakcja wydawnicza
Anna Obrębska
Publikacja dofinansowana przez Wydział Filologiczny
Uniwersytetu Łódzkiego
ISSN 1731-8025
Łódź 2011
Wydawnictwo PRIMUM VERBUM
ul. Gdańska 112, 90-508 Łódź
www.primumverbum.pl
[email protected]
Spis treści
Od redaktora ........................................................................................................................7
Анна Ангелова
Семантика зооморфных мифологических символов и их отражение
в аграрно-магических обрядах зимних календарных праздников
восточных славян ..............................................................................................................9
Anna Brodecka
Koncepty Dzieciństwo, Młodość i Starość w Rosyjskim słowniku asocjacyjnym.........14
Katarzyna Dembska
Zjawisko kontaminacji jako jeden z aspektów badawczych języka reklamy
(na przykładzie języka rosyjskiego) ..............................................................................20
Anna Ginter
Igor Aleksandrowicz Mielczuk: między nauką a ideologią ....................................29
Юлия Гливинска-Котыня
Прагматический анализ избранных высказываний B. Путина .......................39
Лилия Килина
О функционировании речевых формул древнерусских летописей
в зависимости от жанрово-стилевой специфики летописного фрагмента .48
Елена Ивановна Колосова
Аналогия в процессе становления грамматической синонимии
у глаголов в русском языке ..........................................................................................55
Татьяна Коновалова
Рецензия на учебное пособие по русскому языку Морфемика. Морфонология. Словообразование (Тернополь 2009, 58 с.) Ярослава Вежбинского .........63
Oльга Крылова
Репрезентация культуры в бытовой лексике (на материале тематической
группы «Одежда» в севернорусских говорах) .......................................................64
Violetta Machnicka
Środki językowe oddające poczucie humoru młodego Bolesława Prusa .............71
Елена Невзорова-Кмеч
Вульгаризмы в речи польских гопников (на примере романа Д. Масловской Pусско-польская война под бело-красным флагом) .............................................88
Agata Piasecka
Koncept śmierć w rosyjskiej frazeologii ........................................................................95
Ирина Пирожак-Дюк
Сравнения общеязыкoвого типа в системе образных средств Записок
бывшего каторжника П. Якубовича-Мельшина ...................................................103
Лариса Райская
Квазиантонимические оппозиции в русских народных говорах .................116
Anna Rudyk
O subiekcie semantycznym w rosyjskich zdaniach z predykatywem wartościującym pod względem emocjonalnym w porównaniu z językiem polskim ..124
Ия Тулина-Блюменталь
Типология цитаты в романе Ю. Андруховича Московиада .............................132
Жаннета Закупра
Формирование и развитие речевых умений и навыков студентов-иностранцев на материале художественного текста ................................................138
Folia Linguistica Rossica 7 | 7
OD REDAKTORA
Już siódmy raz mamy przyjemność przedstawić zbiór tematyczny artykułów naukowych z zakresu językoznawstwa. Cyklicznie ukazujące się pismo
Folia Linguistica Rossica prezentuje wyniki badań mieszczących się w obszarze
słowiańszczyzny. Autorzy kolejnego zeszytu, kontynuując tradycję lat poprzednich, podjęli się interdyscyplinarnego, wielopłaszczyznowego i dogłębnego
przeanalizowania problemów objętych wspólnym tematem „Semantyka, stylistyka i pragmatyka tekstu‖.
Niniejsza publikacja zawiera łącznie siedemnaście prac o charakterze artykułów naukowych oraz recenzji. Ich autorami są pracownicy i doktoranci
Instytutu Rusycystyki w Łodzi (przede wszystkim Katedry Językoznawstwa)
oraz innych polskich i zagranicznych ośrodków badawczych.
O różnorodnych zabiegach stylistycznych w języku piszą Irena Pirożak-Dziuk (Uniwersytet Łódzki), Violetta Machnicka (Uniwersytet Przyrodniczo-Humanistyczny w Siedlcach), Elena Nevzorova-Kmech (Uniwersytet Łódzki),
Ija Blumental (Uniwersytet Łódzki), Julia Gliwinska-Kotynia (Uniwersytet
Łódzki), Lilja Kilina (Udmurcki Uniwersytet Państwowy). Problemy kategorii
semantycznych stały się przedmiotem badań w artykułach Larysy Rajskiej
(Uniwersytet Politechniczny w Tomsku) oraz Eleny Kolosovej (Uniwersytet
w Kazaniu). W nurcie współczesnych badań kognitywnych utrzymane są prace
Anny Brodeckiej (Uniwersytet Łódzki) oraz Agaty Piaseckiej (Uniwersytet
Łódzki), które przedstawiły problem konceptu w oparciu o dane leksykograficzne i ankietowe. Sylwetkę wybitnego rosyjskiego językoznawcy Igora Mielczuka przybliżyła Anna Ginter (Uniwersytet Łódzki). Katarzyna Dembska
(Uniwersytet Mikołaja Kopernika w Toruniu) szeroko omówiła zjawisko kontaminacji. Anna Rudyk (Uniwersytet Rzeszowski) przedstawiła problem subiektu
semantycznego w aspekcie porównawczym rosyjsko-polskim. Rozważania Semantyczne w kontekście kultury stanowią przedmiot analizy w pracach Anny
Angelovej (Uniwersytet Slawistyczny w Kijowie) oraz Olgi Krylovej (Instytut
Badań Lingwistycznych Rosyjskiej Akademii Nauk w Sankt Petersburgu). Dwa
teksty mają charakter praktyczno-metodyczny. Żanneta Zakupra (Uniwersytet
Slawistyczny w Kijowie) zajęła się problemem rozwijania umiejętności językowych na bazie tekstu literatury pięknej. Tatjana Konovalova (Uniwersytet
Slawistyczny w Kijowie) zrecenzowała wykorzystywany podczas zajęć z gramatyki opisowej języka rosyjskiego skrypt autorstwa dra hab. prof. UŁ Jarosława
Wierzbińskiego „Учебное пособие по русскому языку: Морфемика. Морфонология. Словообразование‖ (Ternopol 2009).
Autorzy podjęli się niełatwego zadania, jakim jest analiza tekstów zarówno
współczesnych, jak i dawnych, staroruskich. Sięgnęli do różnych koncepcji
8 | Od redaktora
badawczych, popierając wyciągnięte przez siebie wnioski gruntownym materiałem egzemplifikacyjno-badawczym. Mamy nadzieję, iż poruszone przez
nich problemy staną się inspiracją dla kolejnych dociekań naukowych oraz
interesujących rozstrzygnięć metodologicznych.
Agata Piasecka
Анна Ангелова
(Киевский славистический университет)
Семантика зооморфных мифологических символов и их
отражение в аграрно-магических обрядах зимних
календарных праздников восточных славян
Языческая религия у восточных славян веками создавалась самим народом. Анимистические верования языка в значении племени, народа привели
к появлению аграрных, тотемистических культов, культа предков, поклонению божествам, родоначальникам-тотемам, покровителям племени. В
связи с этим возникло множество обрядов, „…которые представляли собой
коллективное совершение определенных магических действ, сопровождаемых пением, игрой на музыкальных инструментах, часто драматическим
исполнением, иногда с ряжением и употреблением масок‖ [Кравцов 1971:
34], знаков, обрядовых символов, выявляющих свою сущность в соответствующем ритуальном контексте и воздействующих на окружающий
мир и силы природы.
Предметом нашего исследования являются зооморфные мифологические символы, в частности, символы медведя и волка, их истоки, семантика, отражение знаков-символов в аграрно-магических обрядах зимних календарных праздников восточных славян.
В культурной традиции восточных славян особо почитались медведь
и волк. Главенствующая роль принадлежала медведю, который издревле
обожествлялся, воспринимался людьми как бог богатства и благополучия.
Такое выделение медведя из ряда тотемных животных произошло из-за его
основного признака – силы, что отразилось в фольклорных жанрах – пословицах и поговорках (Не дал бог медведю волчьей смелости, а волку медвежьей силы!, Богатый силен, что медведь, Медведь неуклюж, да дюж), в прозаических жанрах – сказках о животных, созданных во время анимистических
представлений, почитании тотема, в которых медведь происходил от человека, считался зверем „высшего‖ ранга, „… занимал самое высокое и почетное место. Во время сложения сказки как художественного жанра в медведе стали видеть воплощение государя-владыки округа, всякого человека
с большими государственными полномочиями‖ [Кравцов 1971: 106]. Медведь был столь почитаем, что опасались без нужды вспоминать его в разговоре, поэтому именовали его иносказательно. Вначале у германских и славянских племeн он назывался бером (ср. берлога – логовище бера), затем
медведем, т.е. тем, кто знает, где мeд, в дальнейшем его стали называть дедушка, мишка, топтыгин, косолапый или бука – человек нелюдимый, неприступный, суровый, угрюмый, медведь [Даль 1955: 138].
10 | Анна Ангелова
По мнению В. С. Казакова, ком, возможно, тоже иносказательное, табуированное название. Отсюда и пословица – Первый блин комoм, хозяевам
леса, так как блины, комы (поминальная треба древних славян) перед
трапезой жертвовались медведю.
Медведь как символ здоровья, силы и плодородия нашел отражение в
самых разнообразных сферах обрядовой и бытовой жизни человека. Так,
„обереги «скотьего бога», когти, шерсть медведя в хлеву защищали и обеспечивали плодовитость животных. У восточных славян существовал обряд
вождения медведя вокруг деревни, направленный на обеспечение хорошего урожая‖ [Русская мифология 2006: 268]. В лечебной практике продукты
охоты на медведя наделялись магическими свойствами. Посредническую
роль выполнял медведь и в заговорах от болезней и недугов.
Одно из почетных мест среди тотемных животных занимал и волк
– символ смерти, дикой, необузданной природы. У восточных славян волк
являлся посредником между миром людей и иными мирами или волколаком, волкодлаком (укр. вовкулаком). „Первая часть слова – волк, вторая от
церк.-слав. длака, сербохорв. длака, словен. dláka означает ‗волосы‘, ‗шкура‘‖ [Фасмер 1967: 339]. От слова кодлак в украинском языке слово кудлатый
(обросший волосами, шерстью), т.е. человек-оборотень, принимающий
в определенное время облик волка. Такими способностями обладали заклинатели, знающие, ведающие люди, совершающие магические ритуалы
в обрядах, отмечающих важнейшие события в жизни человека, желающие
получить свойства наиболее могущественных, почитаемых зверей. Так, об
оборотничестве новогород-северского князя Игоря Святославича говорится в выдающемся историческом произведении Киевской Руси – в „Слове
о полку Игореве‖: „Вскочил на борзого коня и соскочил с него серым волком‖ [Лихачев 1984: 75]. За оборотничество полоцкого князя Всеслава Брячеславича, который изумлял современников быстротой своего передвижения, князь был прозван вещим – оборотнем. „Всеслав-князь людям суд правил, князьям города рядил, а сам в ночи волком рыскал: из Киева дорыскивал до петухов Тмутороканя, великому Хорсу волком путь перерыскивал.
Для него в Полоцке позвонили к заутрене рано у святой Софии в колокола, а он в Киеве звон тот слышал. Хоть и вещая душа у него в храбром теле,
но часто от бед страдал‖ [Лихачев 1984: 73].
Сведения об обротничестве существуют и в былинах – эпических
произведениях о богатырях и их невероятных подвигах. Чтобы одержать
победу над врагами, богатырям надо было обладать исключительными качествами. Само слово богатырь значило не только, что человек „рослый,
дородный, дюжий и видный, необычайный силач, но и храбрый вони, витязь‖ [Даль 1955: 102].
Хозяином и покровителем волков считался Св. Егорий или Юрий.
Самого волка называли Юровой собакой или серый, кузьма, дядька, названия
были иносказательными, табуированными, т.к. упоминание волка накликало его появление. Об этом свидетельствуют пословицы и поговорки (Про
волка речь, а он навстречь, Сказал бы словечко, да волк недалечко). В пословицах
Семантика зооморфных мифологических символов… | 11
поговорках (Волчья утроба из семи овчин сшита, Волк шерсть меняет, а зубы
никогда, Волку в зубы попало: считай – пропало) подчеркивают его основные
признаки – ненасытность и кровожадность, признание только одного права – права сильного, ставят волка нарaвне с медведем, животным „высшего‖ ранга.
В прозаических жанрах, сказках о животных, созданных во время архаических представлений, волк вызывал почтение и страх. С отмиранием
тотемистического культа в сказки вошли иронические изображения повадок животных, образ животного стал восприниматься как иносказательное
изображение человека. Так, волк был наделен алчностью, глупостью, свойствами, которые чернили, порочили его и приводили к гибели. Таким
способом зло наказывалось народом.
Разнообразные запреты, связанные с волком, гарантировали хозяйственное благополучие семье, защитные меры, обереги, обрядовые тексты,
песни и заговоры, обращeнные к Св. Егорию, обеспечивали благополучие
скота. Волки, забежавшие в деревню, или их количество предвещало неурожай, голод и даже войну. Но „волчьи‖ приметы могли иметь и положительное толкование. Волк, перебежавший дорогу путнику или пробежавший мимо поселения, предвещал удачу и счастье. Продукты волчьей охоты служили амулетами и лечащими средствами, волчий хвост защищал от
болезней. Называя имя волка или медведя, желали человеку здоровья
и долгих лет жизни.
С идеей плодородия, хозяйственного благополучия, пожелания здоровья, физических сил, долгих лет жизни связан устойчивый обычай рядиться медведем и волком в наиболее насыщенный обрядами период зимнего восточнославянского народного календаря – Святки (с 24 декабря по
6 января), единственный праздник с исконным значением ‗праздник‘, ‗священные дни‘ (ср. укр. свято, белорусск. свята, сербохорв. свечаник, светковина). Святки, как праздник перехода к будущему, предполагал контакт
миров мертвых и живых, людей и мифологических существ, „…в рамках
которого формировались также судьбы природы, социума и каждого конкретного человека‖ [Русская мифология 2006: 48].
Подобные праздники в Древней Элладе назывались Дионисиями. На
праздничной процессии участники раскрашивали лица, переодевались,
подражая животным или мифологическим существам, спутникам Диониса. Весь обряд должен был магически воздействовать на животворящие
силы природы, которые олицетворялись богом вина и веселья. Истоками
драматических жанров (трагедии и комедии) стали мимические представления, воспроизводившие жизнь бога.
Традиционная новогодняя обрядность украинцев включала зимние
календарные праздники, среди которых кульминационными были Різдво
(Коляда) (25 декабря), Маланка (31 декабря) и Хрещення (6 января) по старому стилю. Коляда – имя бога, который начинал Коло Сварога, рождение
молодого бога Солнца, откуда праздник имеет другое название – Божич,
т.е. начало нового годового цикла. Коло у восточных славян означает
12 | Анна Ангелова
„круг, окружность, обод, обруч, колесо, а кола – повозка на колeсах,
телега‖ [Даль 1955: 137]. Коло является символом единства, целостности,
бесконечности, завершенности. Магический круг, обведенный вокруг человека, его дома, двора, поля или поселка и произнесенное заклинание,
исполняли защитные функции, являлись преградой между Космосом
и Хаосом, миром людей и „иными‖ мирами, своим и чужим пространством. Составными праздника Різдва (Коляды) у восточных славян были
величальные обходы и поздравления, обряды и игры с масками козы,
быка, барана, медведя, собаки и волка.
Последний день старого и первый день Нового года укринцы отмечали как праздник Маланки (Меланки) и Василя. Маланка – это традиционный новогодний обряд с использованием масок. Своим названием он обязан Св. Мелании и берет начало от аграрно-магических обычаев древних
славян, целью которых является воздействие на силы природы. Традиционные карнавальные образы Маланки включают зооморфные маски животных и птиц: козы, медведя, журавля, быка, коня, а также других персонажей. По традиции, возле поселения, на перекрестке дорог, происходил
общесельский праздник – схід, пляс, данець, классической формой которого было коло (хоровод). Целью его являлась символическая помощь
Солнцу, поддержка в его движении, движением танца по кругу. В центре
кола размещались музыканты и молодые парни, а в стороне стояли девушки. Танец происходил между внутренним и внешним коло. В танце молодые люди состязались и в ряжении: свою роль играла каждая маска, каждый карнавальный образ. Состязание ряженых было направлено на вымаливание благ у потустороннего мира и обеспечение урожая, достатка, благополучия человека.
Таким образом, материалы исследования показывают, что анимистические верования людей привели к развитию аграрных, тотемистических культов и культа предков, возникновению ритуальных обрядов, связанных с идеей вечного круговорота в природе и еe мифологемой цикличности, что зооморфные символы, их семантика, признаки, функции, которые нашли отражение в обрядовой и бытовой жизни древних греков
и восточных славян, сходны, так как нет существенной разницы между верой славян и „эллинской верой‖, и что данные аграрно-магические обряды зимних календарных праздников, как и их знаки-символы, воздействовали на окружающий мир, силы природы с помощью неземных божеств,
родовых покровителей, предков, дающих земле, животным продуцирующие силы, помощь и защиту от злых и враждебных сил и обеспечивающих
благополучие самому человеку и его семейной общине.
Библиография
Бычков А. [2008], Энциклопедия славянской мифологии, Москва.
Войтович В. [2002], Українська міфологія, Київ.
Даль В. [1955], Толковый словарь живого великорусского языка, том II, Москва.
Семантика зооморфных мифологических символов… | 13
Русская мифология, Энциклопедия, [2006], Москва, Санкт-Петербург.
Казаков В. С. [2005], Мир славянских богов, Москва-Киев.
Клейн Л. С. [2004], Воскрешение Перуна. К реконструкции восточнославянского
язычества, Санкт-Петербург.
Кравцов Н. И. [1971], Русское народное поэтическое творчество, Москва.
Лихачев Д. С. [1984], Слово о полку Игореве: Древнерус. текст, Москва.
Пономарьов А. П., Артюх Л. Ф., Космічна Т. В. та ін. [1994], Українська
минувшина: Ілюстрований етнографічний довідник, Київ.
Фасмер М. [1967], Этимологический словарь русского языка, том ІІ, Москва.
Summary
Anna Angelova
The semantic aspects of zoomorphic mythological symbols and their reflection in
the agrarian and magic rites of the Eastern Slavonic winter holidays
The author of the article investigates a question of mythological zoomorphisms,
their sources, features and functions. She gives a comparison between the Greek and the
Eastern Slavonic representations of signs and symbols used in rituals as well as the
everyday life.
Key words and expressions: zoomorphic symbols, animistic beliefs, cult of totem.
14 | Folia Linguistica Rossica 7
Anna Brodecka
(Uniwersytet Łódzki)
Koncepty Dzieciństwo, Młodość i Starość
w Rosyjskim słowniku asocjacyjnym
Wprowadzenie
Na zasygnalizowane w tytule artykułu opracowanie leksykograficzne
„Русский ассоциативный словарь‖ składają się rezultaty eksperymentu asocjacyjnego, obejmującego reprezentatywną grupę respondentów poproszonych
o spontaniczne reakcje na szereg słów-bodźców za pomocą pierwszego słowa
lub krótkiego zwrotu, jaki przychodzi im na myśl. Uzyskane w ten sposób odpowiedzi, czyli asocjacje werbalne, definiowane są jako „овнешнение с помощью вербальных знаков связи между психическими явлениями, при которой предъявление вербального стимула влечет за собой появление вербальной реакции‖ [Уфимцева 2008: 16].
Eksperyment asocjacyjny, wywodzący się z psychologii początku XX wieku, stał się jednym z narzędzi badawczych w pracach językoznawców. Dane
uzyskiwane w przedsięwzięciach zakrojonych na szeroką skalę znajdują różnorodne zastosowanie w praktyce językoznawczej, o czym świadczy fragment
wstępu do „Słownika asocjacyjnych norm języka rosyjskiego‖ („Словарь ассоциативных норм русского языка‖), który ukazał się w 1977 roku i był
pierwszym tego typu wydawnictwem na gruncie rosyjskiej psycholingwistyki:
Имея объективные данные относительно типичных или стереотипных ассоциаций на слова русского языка, мы можем использовать эти данные в самых
различных сторонах обучения – от составления словарей до отбора фразеологизмов, от установления оптимальных способов семантизации до анализа культуроведческих проблем [Леонтьев 1977: 217].
Koncept jako fragment językowego obrazu świata
Postulat nawołujący do uwzględnienia wyników eksperymentów lingwistycznych nie traci na aktualności i formułowany jest w ramach paradygmatu
kognitywnego oraz kulturologicznego we współczesnym językoznawstwie.
Materiał asocjacyjny uchodzi za cenne źródło informacji przy rekonstrukcji konceptu odzwierciedlającego świadomość językową i kulturową przedstawicieli
określonej zbiorowości. Rozważania nad problematyką konceptu w językoznawstwie rosyjskim syntetyzuje następująca definicja tego terminu:
Концепт – сложившаяся совокупность правил и оценок организации элементов хаоса бытия, детерминированная особенностями деятельности представителей данного лингвокультурного сообщества, закрепленная в их национальной картине мира и транслируемая средствами языка в их общении
[Прохоров 2004: 189].
Koncepty „Dzieciństwo”, „Młodość” i „Starość”… | 15
Struktura konceptu rozpatrywana jest w kategoriach analogicznych do budowy znaczenia leksykalnego, z wyróżnieniem komponentów odpowiadających jądrowym i peryferyjnym cechom semantycznym [Попова, Стернин
2001: 58]. Przedmiotem dyskusji i kwestią otwartą w językoznawstwie pozostaje metoda badania wymienionych składników w treści konceptu oraz wybór
materiału językowego będącego ich reprezentacją.
Lingwistyka kognitywna opisuje koncept jako jednostkę świadomości,
konstrukt mentalny, który manifestuje się nie tylko poprzez znaki językowe
– jest on także sprzężony z wyobrażeniami oraz emocjami, te z kolei nie zawsze
mogą być w pełni wyrażone za pomocą dostępnych środków werbalnych [Попова, Стернин 2001: 37–38]. Dlatego językoznawstwo kognitywne z jądrem
konceptu utożsamia najbardziej wyraziste obrazy, mające subiektywny charakter, uwarunkowany osobistym doświadczeniem człowieka [Попова, Стернин
2001: 58].
Inna interpretacja głosi, iż składniki jądrowe można określić, odwołując się
do danych leksykografii i definicji słownikowych leksemów werbalizujących
koncept. Kolejna teoria zakłada, że to właśnie reprezentatywny materiał asocjacyjny ujawnia nie tylko indywidualne, lecz i normatywne komponenty w treści
konceptu, które tworzą jądro odznaczające się psychologiczną realnością
[Крючкова 2008].
Analiza materiału językowego
Już codzienne obserwacje pozwalają stwierdzić, iż ludzie, określając za pomocą środków językowych istoty żywe, w tym siebie nawzajem, a także
nieożywione elementy otaczającego ich świata, niezwykle często odwołują się
do takiego aspektu charakterystyki jak wiek. Świadczy to o doniosłej roli, jaką
dana kategoria językowo-pojęciowa odgrywa w procesie postrzegania, wartościowania i interpretacji rzeczywistości.
Wybrane koncepty wieku określono kluczowymi słowami Dzieciństwo
(Детство), Młodość (Юность, Молодость) i Starość (Старость). Te właśnie leksemy posłużyły jako słowa-bodźce wywołujące skojarzenia werbalne, które stały się przedmiotem opisu w niniejszym artykule. Materiał zaczerpnięto z elektronicznej wersji „Rosyjskiego słownika asocjacyjnego‖. Dane zamieszczone
w nawiasie kwadratowym przy charakteryzowanych jednostkach leksykalnych
wskazują na liczbę respondentów, którzy udzielili określonej odpowiedzi, jeśli
wystąpiła ona częściej niż raz. Przy słowach-kluczach zawarta jest informacja
o ogólnej liczbie reakcji na dany bodziec.
Koncept Детство [111]
Odpowiedź счастливое [14] jako reakcja na bodziec детство odznacza się
najwyższą frekwencją. Na drugim miejscu pod względem częstotliwości znalazł się przymiotnik трудное [11]. Ankietowani reagują także za pomocą słów
тяжелое [6], сложное. Jednak spośród analizowanych skojarzeń wyłania się grupa różnorodnych asocjacji wartościujących dany okres życia dodatnio. Dzieciństwo charakteryzują określenia: светлое [3], беззаботное [2], хорошее [2], безбед-
16 | Anna Brodecka
ное, золотое, милое, отличное, радостное, сладкое, чистое. Wyraźnie pozytywne
konotacje ujawniają także przykłady: блаженство, праздник, хорошая пора, хорошо oraz szereg odpowiedzi: лето, море = солнце, мороженое, солнце. Niektóre
skojarzenia wskazują na relację dzieciństwo – miejsce: в деревне, дворовое, деревенское, дом. Ostatnia reakcja może nieść dodatkowe sensy i wiązać się z pojęciem rodziny. Znamienne dla rosyjskich respondentów jest to, iż manifestują
oni swoje uczucia, używając zdrobnień [Iwan 2008: 258]. Asocjacje wyrażone za
pomocą form deminutywnych sugerują emocjonalną, nacechowaną czułością
postawę ankietowanych wobec wieku dziecięcego: песочек, яблонька.
W świadomości uczestników eksperymentu dzieciństwo upływa szybko,
przynależy do przeszłości oraz sfery mglistych niekiedy wspomnień. Ilustrują
to przykłady: прошло [10], воспоминания, вспоминать, давно, забыть, проходит
быстро, это было давно. Bodziec детство u jednego z ankietowanych budzi
uczucia werbalizowane słowem жаль, będącym niekiedy wyrazem smutku po
bezpowrotnej utracie czegoś bliskiego, drogiego człowiekowi.
Koncepty Юность [207] i Молодость [102]
Koncepty wieku w mentalności użytkowników języka są ze sobą blisko
powiązane, co potwierdzają następujące odpowiedzi o najwyższej częstotliwości: na bodziec молодость – antonim старость [11], zaś na hasło юность – reakcja молодость [23]. Bogaty zbiór asocjacji wskazuje na zdecydowanie pozytywny wizerunek młodości w oczach respondentów. Leksem молодость ankietowani określają za pomocą epitetów прекрасная [2], бодрая, счастливая, цветущая.
Do młodości odnosi się także szereg dodatnio nacechowanych charakterystyk
wyrażonych rzeczownikami: красота [4], радость [4], веселье [2], свежесть [2],
энергия [2], здоровье, свобода. Inne odpowiedzi zawierające pochwałę danego
etapu życia to: здорово, ОК, это хорошо.
Analogiczny obraz rysuje się w reakcjach na słowo-bodziec юность. Charakteryzowany okres życia ankietowani utożsamiają ze szczęściem, wesołością
i radością: радость [5], веселая [2], счастливая [2], счастье. Niektóre z odpowiedzi nawiązują do sfery uczuć: любовь [3], любить, пора очарования, романтика,
чувство. Wysoką ocenę młodości wyrażają też reakcje: прекрасная [4], лучшее,
лучшее время, лучшие твои годы, прекрасно, хороша, хорошая, хорошо. W dodatnio wartościowany obraz danego etapu życia wpisują się również asocjacje: золотая пора, красота, надежда, свобода oraz skojarzenia z porą wiosenną,
świeżością i światłem: весна [2], свежесть [2], свежий ветер, светлая пора, светлый. Wczesną młodość respondenci wiążą także z beztroską oraz zabawą i rozrywką: беззаботная [6], беспечная [3], беззаботное время, беспечность, безмятежная и девочки, веселье, приколы, разгул.
W świadomości rosyjskich respondentów wyraźnie zaznacza się taka charakterystyka młodości, jak nietrwałość oraz fakt przemijania. Potwierdzają to
następujące reakcje na bodziec: молодость: прошла [6], уходит [3], кончается,
молодость = куда ты уходишь?, одна, пропала, проходит, проходящая, прощай,
скоро пройдет, увяла, ушедшая, это не вечно. Podobne asocjacje przywołuje
leksem юность: прошла [4], быстротечная [3], проходит [3], одна [2], быстро
пролетела, закат, коротка, мимолетная, отцвела, прошедшая, прошлое, ушедшая.
Nieliczne reakcje na słowa молодость i юность pozwalają zinterpretować
ich znaczenie jako ogół cech i właściwości, które można chronić i zachować:
вечная [2], беречь; вечна.
Odpowiedzi моя [13] na hasło юность oraz моя [7], наша [2], моя светлая
określające leksem молодость świadczą o tym, że dany okres życia ma dla respondentów dużą wartość osobistą i sentymentalną.
Negatywne charakterystyki można wskazać przede wszystkim w reakcjach
na bodziec юность, który uzyskał większą ogólną liczbę odpowiedzi: глупость
[3], беднота, ветреность, дурачество, грусть, печаль, проблемы, рана, трудная,
хамство. Nie tworzą one jednorodnej w planie semantyki grupy asocjacji.
Kolorem symbolizującym młodość oraz implikującym takie jej cechy, jak
niedojrzałość oraz brak doświadczenia jest barwa zielona, do której nawiązuje
paremiologia i frazeologia. Zieleń przywoływana jest również w odpowiedziach badanych: зеленая, зеленость, зелень (bodziec молодость), зелено, зеленый
(bodziec юность).
Koncept Старость [102]
Najczęstsza odpowiedź na słowo-bodziec nazywające podeszły wiek odtwarza znane porzekadło – не радость [44]. Podobna reakcja to не в радость [6].
Różnorodne skojarzenia wskazują na nieuchronność starości: близка, будет, неизбежно, подходит, приближается, придет. Nieliczne odpowiedzi informują o jej nastąpieniu: пришла [2]. Jedna z osób zareagowała stwierdzeniem
еще не скоро.
Wymieniane przez respondentów negatywne charakterystyki akcentują
przede wszystkim fizyczne przejawy starzenia się, które pozbawiają człowieka
sił i samodzielności, np. дряхлость [3], дряхлая [2], беспомощность, болезнь, немощный. Starość utożsamiana jest także ze schyłkiem życia, co wyraża odpowiedź конец. Dwóch respondentów wspomina o śmierci – смерть [2]. Starość
kojarzy się także z samotnością, co zaznaczyły dwie osoby poprzez reakcje одинокая, одиночество. Na niekorzystny obraz starości składa się także brak odpowiedniego zabezpieczenia materialnego, co sygnalizuje odpowiedź необеспеченная. Inne asocjacje świadczące o negatywnym stosunku ankietowanych do sędziwego wieku to беда, жалко, не хочу, скука, тяготит.
Podsumowanie
Przedstawiony materiał językowy, charakteryzujący kolejne etapy życia
człowieka, pozwala stwierdzić, iż dzieciństwo oraz młodość zazwyczaj wartościowane są pozytywnie, zaś ze starością wiąże się zdecydowanie więcej asocjacji negatywnych. W analizowanych odpowiedziach na słowo-bodziec старость
tylko dwa razy wystąpiła taka pożądana cecha, jak мудрость [2]. Jeden z respondentów wspomniał o szacunku – уважение. Na negatywny odbiór starości
wpływa przede wszystkim identyfikowanie osoby w podeszłym wieku z człowiekiem niedołężnym, chorym i słabym oraz semantyka leksemu старость, po-
18 | Anna Brodecka
zbawiona konotacji pozytywnych, o czym świadczy następująca definicja tego
słowa:
Наступающий после зрелости возрастной период жизни, в который происходит постепенное ослабление деятельности организма [Кузнецов 2003: 1261].
Dostrzeżone prawidłowości pozwala ujawnić także analiza materiału
językowego w kierunku od bodźca do reakcji, gdzie leksem nazywający wiek
występuje w charakterze reakcji na inne słowo. Bodźcem, który najczęściej
przywołuje reakcję старость jest słowo немощь [53]. Z kolei szereg słów-bodźców wywołujących w świadomości badanych reakcję детство tworzy grupę
rzeczowników konkretnych – wiele z nich nazywa takie atrybuty dzieciństwa,
jak przedmioty związane z zabawą i dziecięcą rozrywką oraz wczesnoszkolną
nauką, np. букварь [3], велосипед [3], качели [3], кукла [3], самокат [3],
пластилин [2], скакалка [2], игрушка, карусель, мопед, прыгалка. Na pozytywny
wizerunek młodości składają się liczne asocjacje wyrażone rzeczownikami
abstrakcyjnymi. Może być to uwarunkowane faktem, iż obraz młodości często
podlega poetyzacji i idealizacji w literaturze i kulturze. Również upływ czasu
wzmacnia pozytywne konotacje związane z dzieciństwem i młodością
w mentalności użytkowników języka.
Przedstawione w niniejszym artykule reakcje nie tylko wyrażają wartościowanie bądź wskazują na typową dla danego leksemu łączliwość. Mogą one także stanowić nawiązania do tekstów bądź tytułów utworów muzycznych, literackich oraz filmowych, skrzydlatych słów, popularnych powiedzeń, np. О моя
юность! О моя свежесть! (cytat pochodzący z powieści Mikołaja Gogola
„Martwe dusze‖; skrzydlata fraza, która w ironicznym lub patetycznym tonie
wyraża tęsknotę za młodością) [Берков, Мокиенко, Шулежкова 2005: 344];
Тяжелое детство, / нехватка витаминов / тринадцатый этаж, скользкий подоконник… (‗o nieumiejętności rozmówcy coś zrobić, pojąć‘) [Белянин, Бутенко
1994: 159]. Bliskość dzieciństwa i wczesnych lat młodzieńczych wyrażają następujące odpowiedzi na bodziec детство: юность [7], отрочество [4], отрочество
= юность [2], и юность. Sekwencja słów детство, отрочество, юность przywodzi też na myśl trylogię Lwa Tołstoja, co najpełniej odzwierciedla reakcja отрочество и юность Толстого1. Tytuły literackie odtwarzają także asocjacje Темы2
[4] oraz Никиты3 [2]. Na podstawie wymienionych utworów zrealizowano też
filmy4. Odpowiedź угол jest niejednoznaczna – mimo to warto ją przytoczyć,
odnotowując skojarzenia z kręgu literatury, gdyż pobrzmiewają w niej echa
twórczości Pawła Kogana 5. Reakcje respondentów na bodziec юность nawiązują do tytułów filmów: Петра6 [4], Максим, Максима7. Słowo to jest także tytułem
czasopisma, o czym wspomniało pięciu badanych, odpowiadając журнал [5].
Л. Н. Толстой, „Детство‖ (1852), „Отрочество‖ (1854), „Юность‖ (1857).
Н. Г. Гарин-Михайловский, „Детство Темы‖ (1892).
3 А. Н. Толстой, „Детство Никиты‖ (1920-1922).
4 „Детство. Отрочество. Юность‖ (spektakl telewizyjny z 1973 roku), П. Н. Фоменко (reż.);
„Детство Темы‖ (1991), Е. В. Стрижевская (reż.); „Детство Никиты‖ (1992), А. А. Зеленов (reż.).
5 Я с детства не любил овал, / Я с детства угол рисовал! – słynny końcowy fragment wiersza
P. D. Kogana „Гроза‖ (1936) [Коган 1977: 47].
6 „Юность Петра‖ (1980), С. A. Герасимов (reż.), ekranizacja powieści A. N. Tołstoja „Piotr
Pierwszy‖.
1
2
Bibliografia
Iwan K. [2008], Концепт «ДЕВОЧКА» в языковой картине мира поляков и русских,
[w:] Polski słownik asocjacyjny z suplementem, R. Gawarkiewicz, I. Pietrzyk, B. Rodziewicz,
Szczecin, s. 247–260.
Белянин В. П., Бутенко И. А. [1994], Живая речь, Москва.
Берков В. П., Мокиенко В. М., Шулежкова С. Г. [2005], Большой словарь крылатых слов русского языка, Москва.
Караулов Ю. Н., Сорокин Ю. А., Тарасов Е. Ф., Уфимцева Н. В., Черкасова Г.
А. [1994–1998], Русский ассоциативный словарь, http://tesaurus.ru/dict/dict.php.
Коган А. [1977], Стихи и судьбы, Москва.
Крючкова Н. В. [2008], Лексикографические и экспериментальные данные в раскрытии содержания концептов, http://sun.tsu.ru/mminfo/000063105/315/image/315019.pdf.
Кузнецов С. А. (ред.) [2003], Большой толковый словарь русского языка, СанктПетербург.
Леонтьев А. А. [2009], Общие сведения об ассоциациях и ассоциативных нормах, [в:]
Актуальные проблемы современной лингвистики, Чурилина Л. Н. (сост.), Москва,
c. 217–219.
Попова З. Д., Стернин И. А. [2001], Очерки по когнитивной лингвистике, Воронеж.
Прохоров Ю. Е. [2004], В поисках концепта, Москва.
Уфимцева Н. В. [2008], Ассоциативные словари слaвянских языков, [w:] Polski
słownik asocjacyjny z suplementem, R. Gawarkiewicz, I. Pietrzyk, B. Rodziewicz, Szczecin,
s. 15–31.
Summary
Anna Brodecka
Concepts of „Childhood‟, „Youth‟ and „Old Age‟ in the Russian Associative Dictionary
The article presents the analysis of concepts of ‗Childhood‘, ‗Youth‘ and ‗Old Age‘
based on the material taken from the Russian Associative Dictionary. The spontaneous
verbal reactions show that the stimulus-words ‗Childhood‘ and ‗Youth‘ carry mainly
positive connotations for the respondents, whereas ‗Old age‘ evokes negative ones.
7
„Юность Максима‖ (1934), Г. М. Козинцев, Л. З. Трауберг (reż.).
Katarzyna Dembska
(Uniwersytet Mikołaja Kopernika w Toruniu)
Zjawisko kontaminacji jako jeden z aspektów badawczych
języka reklamy (na przykładzie języka rosyjskiego)
Język reklamy jest szczególnym obiektem badań choćby ze względu na towarzyszące mu częste przypadki naruszenia normy językowej. Jak bowiem
twierdzi Ludmiła Amiri, jedyną normą w reklamie jest ekspresja [zob. Амири
2007: 9]. Dzieje się tak głównie dlatego, iż reklama jest tekstem o charakterze
perswazyjnym: powinien on więc skłonić odbiorcę do nabycia reklamowanego
towaru bądź usługi. Trudno jednak spełnić takie założenie bez wykorzystania
ekspresji danego języka. Teresa Giedz podkreśla, iż „funkcja perswazyjna tekstu reklamowego jest realizowana za pomocą różnorodnych technik i środków
językowych, m.in. poprzez zastosowanie dowcipu językowego‖ [2003: 129].
Jednym ze sposobów osiągnięcia efektu żartu językowego jest we współczesnej rosyjskojęzycznej reklamie kontaminacja. Jej obecność w tekście reklamowym stanowi bowiem naturalną konsekwencję samej natury form kontaminacyjnych oraz ich związku z grą językową.
Komizm w reklamie wydaje się pełnić rolę szczególną. To, co śmieszy, jest
bowiem łatwiej zapamiętywane, kojarzone z przyjemnym uczuciem odprężenia, relaksu i zabawy. Istnieje duże prawdopodobieństwo, że odbiorca tekstu
reklamowego, mając do wyboru ten sam produkt dwu firm, z których jedna
zdecydowała się na zastosowanie w reklamie elementów komizmu, a druga
– na inną formę promocji, wybierze właśnie produkt pierwszy. Dowód na
słuszność takiego twierdzenia może stanowić fakt wykorzystywania w reklamach wizerunku grup kabaretowych lub znanych komików.
Kontaminacja jest najczęściej interpretowana jako: zjawisko, w którym dwa
słowa łączą się w trzecie, tworząc w ten sposób okazjonalizm [zob.: Земская
2007: 191]; formacja o nietradycyjnej i „nieobliczalnej‖ strukturze [zob.: Buttler
1974: 151]; „rodzaj kompozycji, polegającej na krzyżowaniu jednostek leksykalnych‖ [Grabias 1981: 120]; peryferyjne zjawisko słowotwórcze, którego technika
polega na „– obrazowo mówiąc – skrzyżowaniu dwu słów, obywającym się bez
udziału afiksów‖ [Nagórko 2007: 203], czy też jako „образование нового слова
или выражения путем скрещивания, объединения частей двух слов или
выражений, связанных между собой какими-либо ассоциациами‖ [Розенталь, Теленкова 2001: 172].
B. M. Gasparow natomiast wyjaśnia, iż istota kontaminacji „polega na tym,
że dwie lub kilka jednostek, powiązanych ze sobą pod względem formy i zakresu użycia, ‗przetasowują‘ się wzajemnie tak, że rozdrobnione komponenty tych
wyrażeń współistnieją w świadomości mówiącego wszystkie razem, w formie
pewnej kalejdoskopicznej całości‖ [cyt. za: Ratajczyk 2009: 176].
Zjawisko kontaminacji jako jeden z aspektów badawczych… | 21
Najbardziej popularną wydaje się jednak dość szeroka interpretacja kontaminacji jako formacji, gdzie choćby za pomocą jednego fonemu przedstawione
są obydwa słowa wyjściowe, a w znaczeniu kontaminacji przeplatają się znaczenia obydwu tych wyrazów [zob. na przykład: Ильясова 2001].
W niniejszym opracowaniu za kontaminację uznaję połączenia wyodrębnione przez A. F. Żurawlowa, czyli:
1. aglutynację segmentów dwóch słów według formuły:
A(=ab) + B(=cd)→C(=ac), na przykład бестер (белуга и стерлядь)
lub A(=ab) + B(=cd)→C(=ad), na przykład мопед (мотоцикл и велосипед)
oraz
2. nałożenie międzywyrazowe (междусловное наложение):
A(=ab) + B(=cd)→C(=abc), na przykład стрекозeл (стрекоза и козeл)
[zob. Санников 1999: 164].
Będą tu również zaliczane przypadki, kiedy wyraz krótszy w całości wchodzi do kontaminacji.
W odniesieniu do zjawiska reklamy należy natomiast podkreślić, iż jej pojawienie się w Rosji jest wiązane z pieriestrojką, w wyniku której nastąpiły liczne
zmiany społeczno-polityczno-gospodarcze. Jak zauważa Zofia Abramowicz,
„większe otwarcie się na Zachód pociągnęło za sobą przenikanie do różnych
dziedzin życia zjawisk powszechnych w krajach zachodnich od dawna. W Rosji
na szeroką skalę zaistniało także zjawisko reklamy‖ [Abramowicz 2003: 144].
W konsekwencji pojawiła się więc potrzeba rozwoju języka rosyjskiego
również na tej płaszczyźnie, czego efektem było między innymi zwiększenie
częstotliwości zastosowania zjawiska kontaminacji.
Ludmiła Amiri podkreśla, iż szczególne miejsce wśród kontaminacji wykorzystywanych w reklamie zajmują formacje z graficznie wydzielonym elementem, na przykład:
Все входящие с мобильных БИсплатно – reklama sieci telefonii komórkowej
Билайн: Билайн + бесплатно,
MEXXмальный успех! – reklama sklepu odzieżowego MEXX: MEXX +
максимальный [zob.: Амири 2007: 14].
Występowanie takich form dostrzega również Teresa Giedz, na przykład:
АБСОЛЮТное качество – reklama domu handlowego АБСОЛЮТ: АБСОЛЮТ +
абсолютное,
АВТОритетные автомобили – reklama salonu samochodowego АВТО: АВТО +
авторитетные,
Новая ФАНТАстическая бутылка – reklama napoju Fanta: ФАНТА + фантастическая [zob.: Giedz 2003: 133].
Wśród wyekscerpowanego na potrzeby niniejszego opracowania materiału
za tego rodzaju struktury należy uznać na przykład:
22 | Katarzyna Dembska
КРАШные апельсины1 – reklama napoju Crush: Краш (ang. Crush) + красные,
Болезням не поЗДОРОВится!2 – reklama sieci aptek Здоровье: не поздоровится
(forma 3 os. l. poj. czasownika не поздоровиться кому-л. – nie ujść na sucho) +
здоровье.
Ciekawym przykładem jest wyróżnienie nazw reklamowanych firm czy
towarów za pomocą łacińskiej czcionki:
Формула удоVOLVствия: удовольствие +VOLVО,
Оптимистический подход к РС-мистическим проблемам: РС (ang. personal
computer) + пессимистический [zob. Giedz 2003: 133],
Лето без комарOFF!3 – reklama środka przeciw komarom: комаров + ang. OFF,
YESтественный выбор4 – reklama sucharków do piwa: ang. Yes + естественный.
Takie zjawisko jest niewątpliwie związane z ogromną popieriestrojkową popularnością języków obcych (głównie angielskiego). Wyróżnienie elementu następuje najczęściej poprzez zastosowanie drukowanych liter, które odbiegają od
pozostałych kształtem i wielkością – „górują‖ nad nimi. Chodzi bowiem o to,
by odbiorca skupił swoją uwagę właśnie na danej nazwie – zapamiętał ją i w sytuacji konieczności wyboru towaru lub usługi przypomniał sobie taki wyróżniony ciąg graficzny, co może spowodować, iż z szeregu podobnych towarów
lub usług dokona wyboru właśnie tego. Taki rodzaj wyróżnienia Oleg Fieofanow nazywa „grą z czcionkami‖ i wyjaśnia:
Это понятие, которое объединяет нестандартные способы употребления
шрифтов: использование нескольких цветов, различные по величине
шрифты, необычное расположение букв, рисованные шрифты, сочетание
снимков с буквами, курсивом и т.д. [Феофанов 2000: 30]
Jak wynika z powyższych przykładów, wyróżniony za pomocą drukowanych liter element jest najczęściej nazwą (lub jej fragmentem) reklamowanego
towaru lub firmy (zakładu, instytucji), choć może też być formą sugerującą rodzaj działalności. Tak jest na przykład w przypadku sloganów reklamowych
kliniki narkologicznej:
SOSкочи с наркотиков! (SOS + соскочи)
SOSтавь компанию живым! – (SOS + составь)5,
gdzie wyróżniony element sugeruje, iż reklamowana klinika na pewno
udzieli pomocy tym, którzy jej potrzebują. W wypadku tych dwóch sloganów
1 http://www.sloganbase.ru/index.php?PageID=21&cat=3&pageID=4, 12. 02. 2010. Portal SloganBase przeznaczony jest dla copywriterów i stanowi zbiór wszystkich najbardziej popularnych w
Rosji sloganów reklamowych pogrupowanych tematycznie, włącznie z informacją, dla jakiej firmy
dany slogan został utworzony. Stanowi więc rzetelne źródło materiału badawczego.
2
http://www.sloganbase.ru/index.php?PageID=21&cat=12&pageID=2, 12. 02. 2010.
3
4
5 http://www.sloganbase.ru/index.php?PageID=21&cat=12&pageID=6, 12. 02. 2010.
zastosowano kontaminacje w postaci swoistego nałożenia międzywyrazowego6, które nie jest w tego typu komunikatach rzadkością, por.:
Музыкайф!7 – reklama radiostacji „Европа Plus‖: музыка + кайф8.
Za nałożenie można także uznać podane już wcześniej hybrydalne formy
комарOFF (комаров + off) i YESтественный (ang. yes + естественный).
Popularność kontaminacji z wyróżnieniem graficznym Swietłana Iljasowa
wyjaśnia obecnością dwóch charakterystycznych cech. Interpretacja drugiej
z tych cech wydaje się szczególnie ciekawa, dlatego warto przytoczyć wyjaśnienie badaczki:
во-первых, в них (контаминациях – K. D.) всегда присутствуют (хотя бы в виде
фонемы) два разных слова, и поэтому есть простор для языковой игры, есть
возможность выбора [...]. Во-вторых, контаминации достаточно часто допускают нарушения орфографической нормы, и графическое выделение в этом
случае является единственной возможностью избежать закрепления ненормативного облика слова в памяти носителей языка (wyróżnienie moje
– K. D.), так как сама выделенная часть воспринимается как нечто необычное,
ненормативное, непривычное в привычном слове (Ильясова 2001).
Zaskakujące jest tu niewątpliwie wyjaśnienie roli wyróżnienia graficznego
jako pomocnego w uniknięciu utrwalenia danej nienormatywnej formy. Wydawać by się bowiem mogło, iż takie wyróżnienie ma właśnie na celu podkreślenie konkretnego elementu, sprawienie, iż cała formacja nie tylko zwróci uwagę
odbiorcy, ale zostanie przez niego zapamiętana. Teza Swietłany Iljasowej nie
jest jednak pozbawiona logiki, ponieważ należy pamiętać, iż kontaminacja jest
rodzajem gry językowej, która zakłada pewną nieprawidłowość, autoironię, celowość błędów ortograficznych czy gramatycznych.
Należy podkreślić, iż kontaminacje z wyróżnieniem graficznym są stosunkowo nowymi formacjami, które pojawiły się dopiero pod koniec XX stulecia.
Iljasowa dostrzega ich następujące cechy wspólne:
a) funkcjonowanie w nagłówkach prasowych 9,
b) charakter wydzielonej graficznie części:
 rzeczowniki pospolite, na przykład: ГЕЙрой нашего времени; СУДержанки; ПИВОнер всегда готов,
 nazwy własne, na przykład: Кем была, кем стАЛЛА,
 skrótowce, na przykład: АиФория, Вызывает большое СОРМнение [zob.
Ильясова 2001].
6 Za nałożenie międzywyrazowe uznaję nie tylko sytuację, gdy koniec jednego wyrazu
stanowi jednocześnie początek drugiego [zob. Земская 2007: 191], ale także sytuację, gdy cały jeden
wyraz wyjściowy stanowi początek drugiego.
8 кайф – w slangu rosyjskim: uczucie zachwytu, uniesienia, świetnego samopoczucia. Etymologia tego
słowa związana jest z żargonem narkomanów, w którym używa się go na określenie stanu po zażyciu narkotyków – tzw. odlotu.
9 Należy jednak wyraźnie podkreślić, iż zebrany na potrzeby niniejszego opracowania materiał potwierdza ich obecność również w sloganach reklamowych.
Warto również zwrócić uwagę, iż nie są rzadkością (szczególnie w sloganach reklamowych) przykłady tzw. goldfish lingo – wykorzystania wartości fonetycznej cyfr i liczb w zapisie ortograficznym, które pochodzi i rozwijało się
głównie w żargonie hip-hopu. Rosyjscy twórcy sloganów chętnie wykorzystują
ten sposób zapisu wyrazów, ponieważ intryguje on odbiorcę i powoduje
dłuższe zatrzymanie się przy reklamie danego produktu lub usługi. Stanowi on
szczególny rodzaj kontaminacji, na przykład:
На100%ящая вода (настоящая + сто)
lub
Uma2rmaН (nazwa popularnego rosyjskiego zespołu Uma Thurman + ang. two).
W drugim z przykładów dodatkowym elementem jest kontaminacja
czcionki łacińskiej i cyrylicy.
Ten sposób swoistej gry językowej N. I. Riabkowa nazywa kontaminacją
słowno-cyfrową, podając choćby przykład nazwy sieci sklepów 7я („Семья‖ +
семь) [zob.: Рябкова 2009: 139]. Badaczka uznaje ponadto rolę gry językowej
w tekście reklamowym za wiodącą:
В поисках новых средств выражения оригинальности, экспрессивности рекламных текстов, оценочности в них, копирайтеры используют различные
способы и приемы языковой игры – игры с внутренней формой языковой
единицы графическими, словообразовательными, лексическими и другими
средствами [ibidem: 137].
Za takie środki prowadzące do uzyskania efektu gry językowej uznaje natomiast manipulację słowami, kalambury, połączenie leksyki różnych stylów,
wtrącenia z języków obcych, innowacje okazjonalne, grę kolorem czy też świadome naruszenie norm ortografii, grafiki, interpunkcji [zob.: ibidem].
Warto podkreślić, iż wśród kontaminatów 10 pojawiających się w reklamie
można zaobserwować przykłady włączenia, kiedy to w środek słowa bazowego
włączają się elementy drugiego słowa:
Subscribe.Ru: рекла[У]11Мный ход!12 – slogan reklamujący możliwość zamieszczenia reklamy w periodykach elektronicznych: рекламный + ум,
Жемчужина эVO[LVO]люции13 (эволюция + VOLVO).
Ostatni z przykładów po raz kolejny dowodzi, iż kontaminacjom w języku
reklamy nie jest również obce zjawisko hybrydyzacji 14, na przykład:
Ночь. Party. Partyзаны15 – reklama papierosów Pall Mall: ang. party + партизаны.
10 Ten termin przyjmuję za Danutą Buttler [1989: 430], która formacje powstałe w efekcie kontaminacji określa właśnie mianem kontaminatów.
11 Wyróżnienie elementu włączonego za pomocą nawiasu kwadratowego zostało dokonane
przeze mnie w celu zwiększenia przejrzystości charakteryzowanego aspektu badań i nie jest spotykane w źródłowych wersjach omawianych przykładów.
14 Zob. przytoczone już wcześniej przykłady wyróżnienia za pomocą łacińskiej czcionki, jak
choćby: комарOFF, YESтественный.
Z przytoczonych przykładów wynika więc, że rodzajem tekstu reklamowego, w którym najczęściej można spotkać struktury kontaminacyjne jest właśnie slogan reklamowy, czyli „zwięzła, celna, wyrazista stylistycznie formuła
słowna, skierowana do masowego odbiorcy, zazwyczaj anonimowa, powtarzana wielokrotnie, odwołująca się przede wszystkim do emocji, której znaczenie
i forma podporządkowane są jednemu celowi, a mianowicie wzbudzeniu potrzeby nabycia towaru lub skorzystania z usługi‖ [Kamińska-Szmaj 1996: 15].
Jerzy Bralczyk uważa slogan za „językowo najistotniejszą część publicznego przekazu perswazyjnego (propagandowego czy reklamowego)‖ [Bralczyk
2004: 89]. Warto jednak pamiętać, że nie występuje on w każdej reklamie. Odzwierciedla bowiem – jak zauważa Christo Kaftandżijew – istotę, filozofię i politykę korporacyjną firmy w różnych sferach [zob.: Кафтанджиев 1995: 3]. Badacz tłumaczy ten fakt często dużą liczbą oferowanych przez daną firmę towarów czy usług, dla których trudno byłoby tworzyć oddzielne slogany [zob.: ibidem]. Jeden – ogólny – reprezentuje więc całą firmę i musi w sposób krótki,
zwięzły i łatwy do zapamiętania przedstawić charakterystykę jej działalności.
Jak zauważa Irena Kamińska-Szmaj, „aby mógł on wzbudzać potrzebę posiadania towaru, musi być sugestywny, działać na wyobraźnię, odznaczać się atrakcyjną, oryginalną formą językową, zadziwiać nieoczekiwanymi związkami wyrazowymi i łatwo zapadać w pamięć, a więc powinien być krótki, oparty na
prozodii‖ [1996: 15].
Właśnie w celu wzmocnienia sugestywności sloganu oraz uczynienia z niego oryginalnego i przyciągającego uwagę komunikatu językowego stosuje się
między innymi kontaminację, co można wiązać z faktem, iż najważniejszy w tej
formie wypowiedzi jest ładunek treściowy, który – aby w tak krótkim komunikacie miał odpowiednią wartość – musi zostać przekazany w niebanalny sposób. W związku z tym nietrudno zgodzić się z poglądem D. Kopertowskiej, która zauważa:
Mimo iż wdzierająca się w nasze życie (czasem dość bezpardonowo) reklama może
być uciążliwa, co gorsza: wbrew oczekiwaniom jej twórców nie wyzwalająca
pożądanych reakcji, to udany, dowcipny, dobrze spuentowany slogan zawsze
cieszy, nie tylko językoznawcę [2001: 25].
Warto jednak zauważyć, iż z przejawami wspomnianej przez Kopertowską
niechęci ze strony odbiorców spotyka się także reklama w Rosji [zob. na przykład: Giedz 2003: 130]. Stanowi to główny powód do poszukiwań przez twórców tekstów reklamowych takich środków językowych, by równocześnie zaintrygowały odbiorcę, rozbawiły oraz sprawiły, że zrozumienie tekstu reklamowego będzie dla niego satysfakcjonujące. Temu służą właśnie kontaminacje
– szczególnie, jeśli zawierają element komizmu językowego. Komizm w reklamie pomaga bowiem ukryć to, co tak irytuje odbiorców tekstów reklamowych – natarczywość, która za pomocą humoru jest maskowana i łago15 http://www.sloganbase.ru/?PageID=21&cat=20, 14. 02. 2010. Klasyfikując kontaminaty jako
przykłady hybrydyzacji przychylam się do słów Jerzego Obary, iż „o hybrydalnym charakterze
wyrazów, a więc o tym, czy traktować je jako hybrydy, przede wszystkim przesądza występowanie
w nich jakiegoś elementu zdecydowanie obcego [...]‖ [1986: 65].
dzona. Odbiorca jest dzięki temu wprawiany w lepszy nastrój i na pewno
bardziej skłonny do nabycia tak właśnie reklamowanego towaru czy usługi,
choć należy zauważyć, iż nie każdy oferowany odbiorcom produkt może być
reklamowany poprzez komizm językowy. Jak podkreśla Jerzy Bralczyk,
„zakłada się, że humor wskazany jest raczej przy decyzjach niezbyt ważnych,
przy mniejszych wydatkach. Można żartobliwie zachęcać do kupna paczki
prażynek, ale trudniej żartować na temat decyzji nabycia samochodu. A już
zupełnie nie jest wskazane używanie żartów przy reklamowaniu produktów
finansowych czy usług towarzystw asekuracyjnych‖ [2004: 39].
Można jednak zaryzykować stwierdzenie, iż w tekście reklamowym zawarta jest istota form kontaminacyjnych, które (szczególnie włączenia) burzą
pewne konwencje, ustalone zasady słowotwórcze, wprowadzają element zagadkowości, zmuszają do zatrzymania się nad tekstem, a co najważniejsze
– stanowią element gry językowej i humoru. To właśnie czyni je atrakcyjnymi
nie tylko dla tekstów o charakterze reklamowym.
Wiele z takich zastosowanych kontaminacji ma dużą szansę na wejście
w poczet skrzydlatych słów języka rosyjskiego. Szczególną szansę mają na to
takie kontaminacje, które wykorzystują podobieństwo brzmieniowe form
wyrazowych, na przykład:
Ах, какая дэушка! – reklama samochodu koncernu Daewoo: ДЭУ (oryg.
DAEWOO) + девушка,
Обножись! – reklama kosmetyków do nóg: нога + обнажись! (obnaż się!) [zob.:
Владимирова 1997].
Prowadząc obserwację języka reklamy, można zauważyć, że często sama
nazwa produktu w postaci kontaminacji stanowi slogan bez żadnych dodatkowych elementów. Tak jest w przypadku środka zwiększającego potencję ORGAZEX, który na terenie Rosji znany jest pod nazwą ОРГАZЕКС16, co stanowi
połączenie rzeczowników оргазм i секс. Z oryginalnego zapisu wykorzystano
tylko łacińską literę Z.
Z przytoczonych w niniejszym opracowaniu przykładów wynika, iż w tekstach reklamowych (najczęściej sloganach) występują następujące typy strukturalne kontaminacji:
 skrzyżowanie dwóch form słowa, na przykład дэушка,
 nałożenia międzywyrazowe, na przykład SOSкочи (SOS + соскочить),
 włączenia, na przykład реклаУМный (рекламный + ум).
Należy wyraźnie podkreślić, iż kontaminacja nie jest dominującym sposobem przekazu treści reklamowej. Język reklamy jest bowiem zjawiskiem bardzo
złożonym. Problemy słowotwórcze stanowią jedynie wycinek pola badawczego
tekstu reklamowego. Poddawane analizie mogą być także zagadnienia składniowe, stylistyczne, pragmatyczne, sposoby perswazji i manipulacji stosowane
w ofertach handlowych, czyli psychologiczne mechanizmy działania reklamy.
16
Zob. choćby „Аргументы и Факты‖ 52/2009, s. 60.
W niniejszym opracowaniu uwaga została skoncentrowana wyłącznie na
reklamie drukowanej – nie radiowej i nie telewizyjnej, a przecież i wśród nich
znajduje się wiele zagadnień językowych godnych uwagi. Samo zjawisko języka w reklamie jest bowiem z punktu widzenia lingwistyki wieloaspektowe.
W szerokiej gamie możliwości kontaminacja wydaje się zabiegiem stosowanym
rzadziej, co wynika być może z konieczności jej właściwego odczytania przez
odbiorcę, przeprowadzenia swoistego procesu myślowego, pozwalającego
w efekcie rozwiązać „zagadkę‖. Można więc zaryzykować stwierdzenie, iż jest
ona głównie obecna w reklamach towarów i usług przeznaczonych dla konkretnego odbiorcy – raczej młodego, wykształconego, mającego przed sobą finansową przyszłość. Będą to więc na przykład reklamy sieci telefonii komórkowych,
firm produkujących komputery, koncernów samochodowych lub oferty Banków, sklepów z towarem wysokiej jakości, ale nie reklamy na przykład
środków czystości.
Z przedstawionego materiału wynika jednak niezbicie, iż formacje kontaminacyjne mają swój zakres występowania także w sferze reklamy. Warto więc
dostrzegać tego rodzaju konstrukcje, dokonywać ich rejestracji i charakterystyki, by tą drogą móc przekonać się, jak dynamiczny jest język rosyjski okresu popieriestrojkowego. Ta dynamika świadczy bowiem również o zmianach, jakie nastąpiły w samym społeczeństwie – wśród rodzimych użytkowników języka rosyjskiego. To oni bowiem dokonują „rozwiązania zagadki‖, rozszyfrowują kontaminację i wyrażają zgodę na jej obecność w języku. W badaniach nad zjawiskiem kontaminacji warto więc podkreślić nie tylko rolę nadawcy wypowiedzi
– twórcy formacji kontaminacyjnej, ale też ogromną i znaczącą rolę odbiorcy,
dzięki któremu takie zjawiska językowe mają szansę zaistnieć nie tylko w uzusie.
Bibliografia
Abramowicz Z. [2003], Reklama w Rosji. Zarys problematyki, „Studia Wschodniosłowiańskie‖, t. 3, s. 143–150.
Bralczyk J. [2004], Język na sprzedaż, czyli o tym, jak język służy reklamie i jak reklama
używa języka, Gdańsk.
Buttler D. [1974], Polski dowcip językowy, Warszawa.
Buttler D. [1989], Neologizmy kontaminacyjne a norma dzisiejszej polszczyzny, „Poradnik Językowy‖, z. 6, s. 429–434.
Giedz T. [2003], Dowcip językowy jako środek perswazji współczesnych rosyjskich tekstów
reklamowych, [w:], Pragmatyczne aspekty opisu języków wschodniosłowiańskich, Czerwiński
P., Charciarek A. (red.), Katowice, s. 129–139.
Grabias S. [1981], O ekspresywności języka, Lublin.
Kamińska-Szmaj I. [1996], Slogan reklamowy – budowa składniowa, „Poradnik Językowy‖ 4/1996, s. 13–22.
Kopertowska D. [2001], Kontaminacja jako jeden ze sposobów modyfikowania związków
frazeologicznych na użytek reklamy, „Slavia Occidentalis‖ 58, s. 19–25.
Nagórko A. [2007], Kontaminacje leksykalne – słowotwórstwo czy radosna tfurczość?,
„Przegląd Humanistyczny‖, z. 1, s. 203–210.
Obara J. [1986], Hybrydy i półkalki na tle innych jednostek językowych obcego i rodzimego
pochodzenia, [w:] Formacje hybrydalne w językach słowiańskich, Warchoł S. (red.), Lublin, s.
59–73.
Ratajczyk K. [2009], Różne oblicza defrazeologizacji stałych związków wyrazowych, [w:]
Sosnowski J. [red.], Problemy semantyki i stylistyki tekstu, Łódź, s. 173–181.
Амири Л. П. [2007], Языковая игра в российской и американской рекламе (aвтореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических
наук), Ростов-на-Дону.
Земская Е. А. [2007], Словообразование как деятельность, Москва.
Ильясова С. [2001], Языковая игра в газетном тексте, „Русский язык‖, № 23,
http://www.relga.rsu.ru/n77/rus77/htm, 09.11.2009.
Кафтанджиев Х., [1995], Тексты печатной рекламы, Москва.
Рябкова Н. И. [2009], Языковая игра в рекламном тексте, [в:] Культура и сервис:
взаимодействие, инновации, подготовка кадров: Материалы 1 межрегиональной научнопрактической конференции, Санкт-Петербург, с. 137–140.
Санников В. З. [1999], Русский язык в зеркале языковой игры, Москва.
Феофанов О. [2000], Реклама. Новые технологии в России, Санкт-Петербург–
Москва–Харьков–Минск.
Summary
Katarzyna Dembska
The contamination as an aspect of commercial language (on the basis of Russian)
The author considers the phenomenon of contamination in modern Russian, especially in the commercial language.
In this paper the author explains the term contamination and describes some
selected reasons for using contaminations in commercial language on the basis of the
Russian linguistic material. The starting point is the term of contamination defined as a
word formed from parts of two or more other words.
The author presents different types of contaminations in commercial slogans, e.g.:
the beginning of one word attached to the ending of another (Бисплатно: Билайн +
бесплатно) or the ending of one word attached to the beginning of another (музыкайф:
музыка + кайф).
The illustrative material has been taken from the Russian press and the Internet.
Anna Ginter
Igor Aleksandrowicz Mielczuk: między nauką a ideologią
W dniach 22 i 23 lutego 2010 roku, na zaproszenie Wydziału Lingwistyki
Stosowanej Uniwersytetu Warszawskiego, światowej sławy językoznawca
– profesor Igor Mielczuk – wygłosił dwa wykłady: Подход «Смысл-Текст»
в современной лингвистике oraz Phraseology, Collocations and Lexical Functions.
To wydarzenie było dla mnie okazją nie tylko do spotkania z wybitnym
uczonym, ale i do przekazania mu artykułu, który napisałam pół roku wcześniej. Artykuł ten, zatytułowany Igor Mielczuk – legenda swoich czasów, opisywał
wydarzenia, które doprowadziły do wyjazdu Profesora z ZSRR do Kanady,
i był rezultatem mojego udziału w Konferencji Międzynarodowej Słowianie
Wschodni na emigracji: literatura – język – kultura, zorganizowanej przez Instytut
Filologii Wschodniosłowiańskiej Uniwersytetu Opolskiego w dniach 22–23
września 2009 roku. Życzliwość, okazana mi po przeczytaniu mojego tekstu
zarówno przez prof. Igora Mielczuka, jak i prof. Zygmunta Saloniego przeszła
moje oczekiwania. Już następnego dnia prof. Mielczuk dostarczył mi wielu cennych informacji co do wydarzeń z tamtych lat i udziału w nich poszczególnych
osób. Natomiast komentarz prof. Saloniego w pewnym stopniu ukierunkował
moją ocenę tego fragmentu historii językoznawstwa. Ponieważ pierwsza wersja
artykułu ukazała się jako część tomu Studia i Szkice Slawistyczne 2010, t. X: Słowianie wschodni na emigracji. Literatura – kultura – język pod redakcją B. Kodzisa
i M. Giej, i dokonanie w nim jakichkolwiek zmian jest już niemożliwe, zdecydowałam się opublikować ten artykuł jeszcze raz – tym razem w wersji rozszerzonej i zmienionej zgodnie z uwagami i uzupełnieniami głównego
uczestnika tamtych wydarzeń – prof. Igora Mielczuka. Panie Profesorze! Bardzo dziękuję za okazaną mi pomoc i życzliwość!
Wprowadzenie
Każda epoka charakteryzuje się własnymi upodobaniami, tendencjami,
tym, co dominuje i stanowi jej „modę‖. Jest też „moda naukowa‖. Pisze o niej
Frumkina w artykule zarysowującym rozwój językoznawstwa rosyjskiego
w minionym stuleciu [2001]. Istniała „moda‖ na studia w zakresie strukturralizmu, na badania statystyczne, wyparta następnie przez dominujące i obecnie
podejście socjolingwistyczne, psycholingwistyczne czy językoznawstwo kognitywne, żeby wymienić choćby te najbardziej ekspansywne.
„Moda naukowa‖ zwykle idzie w parze z istniejącym „zapotrzebowaniem‖. Aleksandr E. Kibrik aforystycznie przedstawił zadania językoznawstwa
jako przejście od „co-lingwistyki‖ (opisanie struktur) przez „jak-lingwistykę‖
(opisanie procesów‖) do „dlaczego-lingwistyki‖ (wyjaśnienie zaobserwowa-
30 | Anna Ginter
nych zjawisk) [pod. za: Фрумкина 2001: 9]. Wymienił tym samym kolejno
następujące po sobie etapy rozwoju nauki o języku i dominujące w niej kolejne
tendencje. Podstawę miał stanowić strukturalizm, który dostarczy danych do
prowadzenia dalszych obserwacji. I ta właśnie „moda na strukturalizm‖
opanowała wszystkie dziedziny badań – w tym oczywiście językoznawstwo.
„Moda naukowa‖ w dużym stopniu zależy od obszaru i panujących na
nim uwarunkowań polityczno-społecznych, a także od charyzmatycznej jednostki i jej wpływu na zasięg rozpropagowania tej czy innej idei. Taką wybitną
jednostką w dziedzinie językoznawstwa jest Igor Aleksandrowicz Mielczuk
– postać doskonale znana w kręgach lingwistyki rosyjskiej jako twórca teorii
Sens–Tekst i naczelny przedstawiciel Moskiewskiej Szkoły Semantycznej
w latach sześćdziesiątych i siedemdziesiątych. Ze względu na niebagatelne
osiągnięcia naukowe i rodzaj opracowanej teorii porównywany był niejednokrotnie do Noama Chomsky‘ego [Toth 1977: 14] i określany jako a legend in
his own time [Жолковский 1997–1998: 1]. Nie trzeba być językoznawcą, by znać
nazwisko Chomsky‘ego, choć „moda‖ na strukturalizm czy językoznawstwo
generatywne przeminęła. Dlaczego zatem Mielczuk pozostaje nieznany, a jego
teoria niedoceniana poza granicami Rosji, nawet w kręgach specjalistów
w zakresie nauki o języku i komunikacji? Być może powodem była swoista
izolacja badań naukowych prowadzonych w Związku Radzieckim i bardzo
ograniczone możliwości wymiany doświadczeń z językoznawcami z krajów
zachodnich. Inną przyczyną mogła być też emigracja Mielczuka i przeniesienie
badań na grunt, na którym zapotrzebowanie na teorie wyjaśniające funkcjonowanie języka było już zaspokojone przez prace Chomsky‘ego. Warto więc
przybliżyć sylwetkę profesora Igora Mielczuka. Należałoby jednak zacząć od
umiejscowienia jego postaci w historii rozwoju językoznawstwa rosyjskiego.
Specyfika strukturalizmu radzieckiego
Rewekka Frumkina w artykule Лингвистика вчера и сегодня о честном
слове дворянина [2001] przybliża okoliczności towarzyszące pojawieniu się
strukturalizmu na gruncie językoznawstwa radzieckiego, główne kierunki jego
rozwoju i jego czołowych przedstawicieli. Jak twierdzi, bazę konceptualną dla
współczesnego językoznawstwa rosyjskiego stanowi wczesny strukturalizm
– związany z Ferdynandem de Saussure‘em i przedstawicielami nauki rosyskiej – twórcami Moskiewskiej Szkoły Fonologicznej oraz członkami OPOYAZu (ОПОЯЗ – Общество изучения поэтического языка lub Общество изучения
теории поэтического языка). Kurs językoznawstwa ogólnego znany był członkom
Moskiewskiego Koła Językoznawczego już w 1918, a w 1933 praca de
Saussure‘a została wydana w tłumaczeniu rosyjskim A. Suchotina, co dowodzić
może już zachodzącej recepcji założeń strukturalistycznych. Moskiewskie Koło
Językoznawcze (późniejsza Moskiewska Szkoła Fonologiczna) i OPOYAZ
wyrosły na tym samym gruncie, co Szkoła Praska. Można zatem powiedzieć, że
w Moskwie i Pradze podstawy strukturalizmu europejskiego w zakresie językoznawstwa znane były na przełomie lat dwudziestych i trzydziestych XX
wieku [por.: Фрумкина 2001: 4].
Igor Aleksandrowicz Mielczuk: między nauką a ideologią | 31
Jak wiadomo, zainteresowania grup ukierunkowanych na strukturalizm
nie ograniczały się do językoznawstwa i obejmowały również m.in. folklor, poetykę, strukturę tekstów literackich, tzn. filologię w ogóle. Właśnie z powodu
tak szerokiego zakresu strukturalizm rosyjski jako system poglądowy dotknięty
został przez, jak to określa Frumkina, wszystkie „okropności‖ okresu lat 30.–
50. i z początkiem „odwilży‖ zaowocował „nowym‖ językoznawstwem [Фрумкина 2001: 4]. Pamięć o tych czasach przetrwała m.in. w postaci dwóch prac:
podręcznika do języka rosyjskiego dla wyższych uczelni, znanego jako „Avanesov i Sidorov‖, oraz Wprowadzenia do językoznawstwa Reformatskego.
Językoznawstwo odrodziło się w ZSRR w połowie lat pięćdziesiątych,
w znacznej mierze dzięki rehabilitacji cybernetyki i żywemu udziałowi
wybitnych rosyjskich matematyków, m.in. A. Liapunowa, A. Kolmogorowa
i A. Berga. Połączywszy swoje siły z ideami przedstawicieli wczesnego strukturalizmu radzieckiego, wśród których byli wspomniani już A. Reformatskij,
P. Kuznecow i W. Sidorow, matematycy kształtowali młode pokolenie ludzi
nauki – absolwentów studiów filologicznych połowy lat pięćdziesiątych. To
młode pokolenie widziało swoje zadanie w przekształcaniu językoznawstwa
w naukę ścisłą lub możliwie jak najbardziej ścisłą, co przez długie lata
stanowiło dla nich swoiste credo.
Największe osiągnięcia w zakresie językoznawstwa rosyjskiego związane
są przede wszystkim z okresem „burzy i naporu‖, obejmującym przełom lat
pięćdziesiątych i sześćdziesiątych minionego stulecia. Głównym przedmiotem
badań był wówczas automatyczny przekład tekstów. I choć istnienie programów komputerowych obsługujących tłumaczenie tekstów jest dziś zasługą nie
projektu przekładu automatycznego, lecz computer science, jak to zwykle bywa
w nauce – podjęte zadania stymulują myśl badawczą [por.: Фрумкина 2001: 2–3].
Dążenia do opracowania funkcjonalnych systemów przekładu automatycznego
spowodowały podjęcie w latach pięćdziesiątych prób formalnego opisu języków.
Wiodącymi językoznawcami okresu „burzy i naporu‖ byli Igor Mielczuk
i Aleksandr Żołkowski, tworzący później wraz z Jurijem Apriesjanem oraz
grupą zwolenników ich idei Moskiewską Szkołę Semantyczną.
Przybliżając kolejne etapy rozwoju językoznawstwa jako dziedziny naukowej, nie można nie przypomnieć, iż rozwój ów przebiegał na obszarze, na którym nauka była utożsamiana z ideologią. Leonid Breżniew, podczas uroczystości związanych z jubileuszem 250-lecia Akademii Nauk, tak określił kodeks postępowania człowieka nauki:
Bez względu na dziedzinę, w której radzieccy naukowcy pracują, wyróżniają się
zawsze jedną cechą – wysokim poziomem świadomości komunistycznej i patriotyzmem radzieckim [za: Wren 1977: 18; tł. A. G.].
Słowa te to doskonałe preludium do opisu warunków towarzyszących
pracy naukowej w Związku Radzieckim. Możliwość otrzymania pracy, wyższych stanowisk, nawet wyższego wynagrodzenia (w ramach tego samego
stanowiska) czy stypendium naukowego uzależnione były od przynależności
do Partii Komunistycznej lub organizacji partyjnej. Tej zasadzie podlegał też
32 | Anna Ginter
przywilej, który dla pracownika naukowego miał najwyższą wartość – możliwość wyjazdu za granicę do zachodnich ośrodków akademickich. Z przywileju tego mogli korzystać tylko ludzie „sprawdzeni‖ i „godni zaufania‖. Już
samo podejrzenie o kontakty z dysydentami uniemożliwiało lub przynajmniej
poważnie utrudniało uzyskanie zgody na wyjazd. Najważniejszymi „dokumentami‖ załączanymi do wniosku formalnego były „charakterystyka‖ wnioskodawcy sporządzana przez pracodawcę, a więc dyrektora danego instytutu, oraz
opinia z Biura Partyjnego w instytucie (co zdaniem prof. Mielczuka było znacznie gorsze niż uzyskanie opinii dyrektora). Ostateczną opinię zaś wydawała
bliżej nieokreślona „komisja wyjazdowa‖ Komitetu Centralnego Partii Komunistycznej, po konsultacji z regionalnym komitetem partyjnym [por.: Wren
1977: 19].
Przed wyjazdem pracownik naukowy otrzymywał instrukcje od przedstawicieli partii dotyczące jego zachowania i postępowania za granicą. Po powrocie natomiast składał pisemny raport o tym, co robił i z kim się spotkał. Na tej
podstawie uznawano go za człowieka, który albo jest „czysty‖ i można rozważać możliwość jego kolejnych wyjazdów, albo budzi podejrzenia i należy go
tego prawa pozbawić (przynajmniej na pewien czas). Warto zaznaczyć, że do
wstrzymania zgody na ponowny wyjazd wystarczyły zbyt przyjacielskie relacje
z gospodarzami podejmującymi podczas poprzedniej wizyty, nawet gdy odbywała się ona w państwie należącym do tzw. bloku socjalistycznego [por.: Wren
1977: 19].
W takiej właśnie atmosferze polityczno-społecznej rozpoczynał swoją działalność naukową Igor Mielczuk.
Igor Mielczuk z córką - koniec lat
60-ych (http://www.igrunov.ru)
Igor Mielczuk i Jurij Apresjan (http://foto.ruslang.ru)
Igor Mielczuk – lata pracy w Instytucie Językoznawstwa
Z ogólnych informacji zamieszczonych na stronach encyklopedii internetowych – Википедии (http://ru.wikipedia.org) oraz QuickSeek Encyclopedia
(http://igormelchuk.quickseek.com) – dowiadujemy się, że Igor Mielczuk
ukończył studia na Wydziale Filologicznym Moskiewskiego Uniwersytetu Państwowego w zakresie języka hiszpańskiego. Nie jest to jednak prawda, gdyż
zgodnie ze słowami samego Mielczuka w 1954 roku kierunek ten został nagle
z nieznanych przyczyn zamknięty, w związku z czym przyszło mu kończyć
filologię francuską. W 1956 roku rozpoczął pracę w Instytucie Językoznawstwa
Akademii Nauk ZSRR, gdzie pracował nad przekładem maszynowym. Od 1974
roku prowadził badania w zakresie teorii Sens–Tekst, której jest współtwórcą.
O osobie profesora, jego zainteresowaniach i pracy piszą jego współpracownicy i koledzy, wśród nich wspomniani już wcześniej R. Frumkina i A. Żołkowski. Jak twierdzą, w czasie studiów na Wydziale Filologicznym Moskiewskiego Uniwersytetu Państwowego znany był wśród kolegów jako ten, który
„zna 10 języków, 100 pieśni i 1000 anegdot‖ [Жолковский 1997–1998: 1]. Był
nie tylko niekwestionowanym liderem w życiu naukowym, lecz również
charyzmatyczną osobowością – zarażał swoimi pasjami każdego, kto tylko
gotów był na to wezwanie odpowiedzieć: od studentów po profesorów.
Mimo wysokiej średniej, napotkał trudności w kontynuowaniu nauki po
ukończeniu studiów magisterskich. Jego opiekun naukowy, Wiaczesław W.
Iwanow, stracił pracę po ujawnieniu jego kontaktów z dysydentem, późniejszym laureatem Nagrody Nobla – Borysem Pasternakiem. Mielczuk napisał
wówczas list do ministra szkolnictwa w obronie profesora [Toth 1977: 14–15],
w konsekwencji czego został wyrzucony ze studiów doktoranckich na Uniwersytecie Moskiewskim.
Po tym wydarzeniu Mielczuk w większym zakresie zajął się przekładem
maszynowym. Prowadzone badania zaowocowały szeregiem artykułów i prezentacji. Zdobyte w ten sposób uznanie jego zdolności, umiejętności i osiągnięć
pomogło mu w uzyskaniu stopnia kandydata nauk (odpowiednik polskiego
doktora nauk). Nie wyrażono jednak zgody na obronę rozprawy doktorskiej
(pol. – habilitacyjnej), na co wpływ miały niewątpliwie kolejne listy i postawa
antyradziecka. W jednym z listów prosił o „zrozumienie‖ dla dysydentów Julia
Daniela i Andrieja Siniawskiego w 1966 roku, w innym protestował wobec inwazji ZSRR na Czechosłowację w 1968 r.
Wspominając lata wspólnie spędzone na studiach i badaniach, w artykule
napisanym z okazji jubileuszu jego piędziesięciolecia, Żołkowski z poczuciem
humoru pisze o przekonaniach i marzeniach profesora [1997–1998: 2–3]. Jak
podaje, szczęście Mielczuk dostrzegał w tym, by wiedzieć, co należy robić,
i robić to. Sam przyznawał, że szczęściem była dla niego możliwość opisywania
sufiksów hiszpańskich rzeczowników odczasownikowych -ción i -miento. Później sens życia, szczęście i jedyny cel lingwistyki widział w pracy nad algorytmami przekładu maszynowego, a następnie w tym, by opracowywać już nie
algorytmy, a wyliczenia, by utworzyć model Sens–Tekst... Wszystko inne
zawsze traktował jak niepotrzebne, a nawet szkodliwe.
O zaangażowaniu Mielczuka i jego zespołu w prace nad przekładem automatycznym świadczy fakt, że przez pewien okres zajęci byli opracowywaniem
algorytmów bez dostępu do maszyn (słowo „komputer‖ pojawiło się znacznie
później). Okoliczności te nie umniejszały jednak wartości zadania formalnego
opisu języka i przygotowania algorytmów, których poprawność sprawdzano
ręcznie [patrz: Фрумкина 2001: 6].
34 | Anna Ginter
Ostatecznym celem, jak humorystycznie podaje dalej Żołkowki, było dla
Mielczuka utworzenie takiego społeczeństwa, w którym wszystkie decyzje podejmowane będą przez maszyny, dzięki czemu zostanie zapewnione bezpieczeństwo i szczęście jego dzieci. Gwarancją takiego stanu rzeczy będzie fakt, że
owe maszyny stworzy on sam. Sugestie, iż postęp techniczny prowadzi do konstruowania foolproof machines, dostępnych dla każdego terrorysty, odrzucał
z rozdrażnieniem. A stąd już niedaleko do innej ulubionej jego idei: „Człowiek
– to rozum. Wszystko pozostałe pochodzi od zwierząt – uczucia, pragnienia,
podświadomość, sztuka itd. Ludzkość dawno już byłaby szczęśliwa, gdyby
wszyscy kierowali się rozumem – jak ja‖ – mawiał [za: Żołkowski 1997–1998: 3;
tł. A. G.].
Zabawne jest to, że w rzeczywistości Mielczukiem kierowały tysiące pragnień i potrzeb. W rezultacie wiecznie się spóźniał, referaty pisał w metrze,
„rozrywał się na części‖ między różnymi współautorami, chorującymi krewnymi, dziećmi, publikacjami, wędrówkami, miastami. Żył w ogromnym napięciu,
co nie pozostawało obojętne dla jego zdrowia [por. Żołkowski 1997–1998: 3].
W Instytucie Językoznawstwa, mimo ogromnych zasług, popularności
i gotowości pójścia na pewne kompromisy, Mielczuk był stopniowo odrzucany
przez panujący system i zanurzone w nim społeczeństwo radzieckie jako „ciało
obce‖. O jednej z takich sytuacji wspomina Żołkowski [1997–1998: 1]: Trwała
przerwa semestralna, gdy nieoficjalnie i nieodpłatnie w laboratorium Instytutu
Języków Obcych Mielczuk kierował pracami nad realizacją modelu Sens –
Tekst. Dyrektor Instytutu, czy to z nienawiści do niego, czy też z obawy przed
jego wpływem i własną odpowiedzialnością, przerwała prace i zakazała mu
wstępu do laboratorium [Żołkowski 1997–1998: 1].
Należy też wspomnieć, że nawet sama teoria Sens – Tekst nie znalazła
uznania w Związku Radzieckim. Co więcej, osoby skupione wokół niej rzadko
i niechętnie zapraszane były na konferencje i colloquia, a wiodące czasopisma
specjalistyczne nie przyjmowały do publikacji artykułów prezentujących jej założenia. Wśród głównych powodów takiej sytuacji Mielczuk wymienia niemarksistowski charakter teorii, szerokie wykorzystanie w niej aparatu matematycznego i quasi-matematycznego oraz jej odniesienie do językoznawstwa zachodniego [por.: Mielczuk 1981: 27–28]. Innym powodem była też niewątpliwie
postawa samego Mielczuka.
Dotkliwie odczuwając konsekwencje wynikające z występowania przeciwko władzy radzieckiej, Mielczuk wyraził żal i skruchę za napisanie listów i okazane w ten sposób poparcie dla dysydentów i działalności uznanej za antysowiecką. Jak przyznał później, uczynił to ze strachu [Toth 1977: 15]. Akt samokrytyki polepszył nieco jego sytuację. Nadal jednak odmawiano mu zgody na
wyjazdy na zagraniczne konferencje naukowe (w latach 1971–1975 przynajmniej siedmiokrotnie) – nawet wówczas, gdy strona zapraszająca oferowała
pokrycie kosztów podróży. Powód tych odmownych decyzji Wiktoria Jarcewa,
dyrektor Instytutu Językoznawstwa Akademii Nauk ZSRR, w którym wówczas
pracował, wyjaśnia następująco:
Nie wysyłaliśmy Igora Aleksandrowicza za granicę, gdyż każdy naukowiec
radziecki reprezentuje za granicą nasz system i naszą ideologię radziecką, a Igor
Aleksandrowicz zawsze podkreśla: ‗to jest moje, to moje osobiste zdanie‘... Albo
Igor Aleksandrowicz jest z nami, albo z nimi [pod. za: Toth 1977: 15; tł. A. G.].
Igor Mielczuk – rok 1976
We wspomnianych już Википедии oraz QuickSeek Encyclopedia czytamy, że
w 1976 roku Igor Mielczuk został zwolniony z pracy w Instytucie z powodu
wystąpienia w obronie dysydentów (A. Sacharowa oraz uwięzionego i poważnie chorego Siergieja Kowaliewa – jak dodaje w swoim komentarzu Profesor)
i podejmuje decyzję o wyjeździe ze Związku Radzieckiego. Od 1977 mieszka
w Kanadzie i pracuje jako profesor na kierunku językoznawstwa i przekładu na
uniwersytecie w Montrealu. Znacznie więcej światła na życie Profesora i okoliczności emigracji rzuca American Journal of Computational Linguistics The Finite String, który w numerze z lutego 1977 roku publikuje szereg listów i wypowiedzi związanych z sytuacją, w jakiej znalazł się Mielczuk – między innymi
list otwarty Profesora skierowany do zachodnich kolegów, napisany 16 maja
1976 roku, wystosowany na ręce Donalda Walkera (członek komitetu redakcyjnego The Finite String, pracownik Centrum Sztucznej Inteligencji w Stanford Research Institute), w którym kieruje uwagę środowisk zagranicznych na tragiczny los ludzi nauki w Związku Radzieckim. Warto przybliżyć zatem na ich podstawie wydarzenia prowadzące do porzucenia przez Mielczuka ojczystego kraju.
Zgodnie z regulaminem obowiązującym w Akademii Nauk młodsi pracownicy naukowi zatrudniani byli na 3 lata, starsi zaś na 5 lat. Po upływie tego
czasu Rada Naukowa (Ученый Совет) poszczególnych instytutów podejmowała decyzję o ponownym wyborze na kolejne 3 lub 5 lat. Były to zwykle
rutynowe procedury przeprowadzane pod nieobecność osób zainteresowanych. W przypadku, gdy decyzja była nieprzychylna, pracownika zwalniano
w okresie nieprzekraczającym roku od dnia posiedzenia Rady [por.: Mielczuk
1977: 9].
Od początku swojej pracy w Instytucie Językoznawstwa do 1976 roku Igor
Mielczuk opublikował ponad 150 prac z zakresu językoznawstwa, w tym kilka
książek. Wiele jego artykułów zostało przetłumaczonych i opublikowanych
w USA, Francji, Hiszpanii, Zachodnich i Wschodnich Niemczech, Polsce i na
Węgrzech. Wielokrotnie zapraszano go do wzięcia udziału w międzynarodowych konferencjach językoznawczych, na których wygłaszał wykłady i referaty, a także do uczestnictwa w komitetach redakcyjnych kilku zachodnich
czasopism językoznawczych. Mimo tak bogatego dorobku naukowego, 25 marca 1976 roku Rada Naukowa Instytutu Językoznawstwa Akademii Nauk ZSRR
w Moskwie w składzie: Wiktoria Jarcewa (dyrektor Instytutu Językoznawstwa), Jurij Jelisiejew, Walientin Jefimow, Władimir Arakin, Nikołaj Baskakow,
Trofim Biertagajew, Nikołaj Czemodanow, Junus Diesjeriew, Ninel Gadzijewa,
Mirra Guchman, Georgij Klimow, Renat Kotow, Giennadij Kolsanski, Muhammed Kumachow, Klara Majtinskaja, Siergiej Mironow, Kenesbaj Musajew, Wiera
Rastorgujewa, Natalia Sljusariewa, Aleksandr Swiejcer, Edgem Tienisjew, Oleg
36 | Anna Ginter
Trubaczew, Said Chajdakow i Igor Wardul, podjęła decyzję o nieprzedłużeniu
mu umowy o pracę na kolejne 5 lat. Rezultat tajnego głoso-wania przedstawiał
się następująco: 19 głosów przeciw dalszemu zatrudnieniu, 2 za, 3 nieważne. 8
kwietnia Mielczuka poinformowano o zwolnieniu z pracy z dniem 18 maja.
[Mielczuk 1977: 1] Co ciekawe, niektórzy członkowie Rady byli nie tylko kolegami z pracy, ale też przyjaciółmi Profesora, z którymi pozostawał w prywatnych bliskich kontaktach. Nikt jednak nie ośmielił się publicznie wystąpić w
jego obronie.
Wiktoria Jarcewa decyzję o zwolnieniu Igora Mielczuka tłumaczyła jego
brakiem kompetencji i niesumiennością. Zgodnie z jej wypowiedzią, prace prowadzone przez profesora Mielczuka nad przekładem maszynowym i systemem
nim zarządzającym nie zmierzały do praktycznych rezultatów. Co więcej, projekt ten, tak ważny dla Instytutu, był bardzo daleki od zakończenia, co jej zdaniem świadczyło o zaniedbaniach ze strony jego głównego koordynatora [patrz:
Trojanowski 1977: 20–21]. Sam Mielczuk przyczynę zwolnienia upatruje w liście
opublikowanym 26 stycznia 1976 roku w New York Times, w którym wyraził
swoje poparcie dla Andrieja Sacharowa i protest przeciwko aresztowaniu i osądzeniu w więzieniu wybitnego biofizyka Siergieja Kowalewa, skazanego na 7
lat więzienia i 3 lata wygnania.
Decyzja Rady oznaczała dla Mielczuka brak możliwości znalezienia zatrudnienia gdziekolwiek w Związku Radzieckim. Nie pozwolono mu uczyć,
nawet uczestniczyć w niektórych konferencjach, podróżować za granicę. Ponadto od pewnego czasu, z powodu wcześniejszych protestów wobec działań
władz radzieckich skierowanych przeciwko pracownikom naukowym, artykułów Profesora nie publikowano w wiodących radzieckich czasopismach językoznawczych. Wydawanie jego prac było aktem heroizmu ze strony wydawców.
Drugi tom monografii Опыт теории лингвистических моделей „Смысл – Текст”,
efekt wieloletniej pracy, ponad 8 lat czekał na wydanie – bez rezultatu
[Mielczuk 1977: 11]. Jego prace wycofywano z bibliotek, zaś te, które powoływały się w swej treści do rezultatów badań i przemyśleń Mielczuka,
publikowano ponownie w wydaniach poprawionych [Toth 1977: 14].
W takich warunkach Profesor nie mógł kontynuować swojej pracy naukowej nad teorią Sens – Tekst. Stanął przed tragicznym wyborem: albo pozostać
w kraju i wieść pozbawioną sensu i nadziei egzystencję na granicy ubóstwa, albo
wyemigrować, być może na zawsze porzucając ojczyznę, krewnych i przyjaciół.
Zamiast podsumowania
Po opublikowaniu listu otwartego Igor Mielczuk spotkał się z dużą życzliwością ze strony środowisk naukowych. Swoje poparcie dla niego wyrazili
m.in. Noam Chomsky i Arnold Evers (New York Times, 10 kwietnia 1976,
s. 26). Zdecydował się jednak opuścić Związek Radziecki. Od 1977 roku
mieszka w Montrealu i pracuje na stanowisku profesora na tamtejszym
uniwersytecie. Z powodzeniem też prowadzi badania wokół zagadnień związanych z modelami Sens – Tekst, nie podążając za zmieniającymi się „modami
naukowymi‖.
Nie można zaprzeczyć, że represje zastosowane w stosunku do niego
w Moskwie odcisnęły swoje piętno na jego karierze zawodowej. Na dowód
tego wystarczy podać choćby pewne fakty związane z publikacją jego pracy
poświęconej modelowi Sens – Tekst. W 1971 roku jedno z wydawnictw zachodnioniemieckich zaproponowało wydanie książki, jednak Instytut Językoznawstwa nie wyraził na to zgody. Pierwszy tom pracy pojawił się w druku
w 1974 roku, wydanie drugiego natomiast, który miał się ukazać równocześnie
z pierwszym, wciąż opóźniano, aż wreszcie wstrzymano [Toth 1977: 15].
Powołując się na opinię jednego z językoznawców amerykańskich i cytując
jego słowa, Toth twierdzi, że gdyby praca Mielczuka została opublikowana natychmiast po napisaniu, uznano by ją za klasykę, jeśli nie biblię teorii lingwistycznej. Jak podaje dalej, jest ona ambitną próbą „integracji radzieckiego ujęcia
analitycznego i amerykańskiego deskryptywizmu w czasie, gdy ich synteza
zdawała się niemożliwa‖ [Toth 1977: 15; tł. A. G.]. Opóźnienie jej wydania
wpłynęło na zmniejszenie wartości zawartych w niej wniosków – po upływie
tak długiego czasu od ich sformułowania nie były już ani tak rewolucyjne, ani
tak nowatorskie.
Do przyczyn, dla których profesor Mielczuk nie odniósł na Zachodzie sukcesu, na jaki zasługiwał, należałoby też zaliczyć ogólną sytuację nauki i kierunki jej rozwoju. I tu zgodzę się z sugestią profesora Zygmunta Saloniego wypowiedzianą po zapoznaniu się z treścią niniejszego artykułu: rozwój poszczególnych koncepcji lingwistycznych doprowadził do ogromnej dyferencjacji. Nie
istnieje już jedna nauka o języku, lecz wiele różnych szkół i teorii. Poszczególne
szkoły przybierają postać hermetycznie zamkniętych środowisk prezentujących
idee niezrozumiałe dla innych. Igor Mielczuk opracował swój model po rosyjsku i dla języka rosyjskiego, i przede wszystkim dla ludzi posługujących się rosyjskim ma on widoczne zalety. I tu jednak znany jest przede wszystkim badaczom o podobnych zainteresowaniach i podobnym kierunku pracy naukowej,
co w kontekście wcześniejszych słów wydaje się zrozumiałe.
Igor Mielczuk dzisiaj (http://www.ismtcl.org)
38 | Anna Ginter
Bibliografia
Жолковский А. К., [1997–1998], О Мельчуке, изд.: Лаборатория Конструирования и Оптимизации Программ, Институт Систем Информатики СО РАН,
http://pcosrv. iis.nsk.su/simics/informatics/fet/zholkov.htm.
Жолковский А. К., [2003], Эросипед и другие виньетки, Водолей Publisher, Москва.
Курицын В., [1994], Александр Жолковский: Ты наслаждаешься балетом каждой
фразы, http://www.usc.edu/dept/las/sll/rus/inter/kurint.htm.
Фрумкина Р. М., [2001], Лингвистика вчера и сегодня о честном слове дворянина,
„Новое Литературное Обозрение‖, № 50 (2001), http://www.nlo.magazine.ru/scientist/52.html.
Mielczuk I., [1977], An Open Letter to Colleagues, [w:] The Finite String..., s. 9–11.
Mielczuk I., [1981], Meaning – Text Models: A Recent Trend in Soviet Linguistics,
―Annual Review of Anthropology‖ 10, s. 27–62.
The Finite String – American Journal of Computational Linguistics, vol. 14, nr 1, luty
1977, http://acl.ldc.upenn.edu/J/J79/J79-1059.pdf
Toth R. C., [1977], Soviet Linguist Fired for ‘Ideological Mistakes’, ―Los Angeles
Times‖, 2 czerwca 1976, cz. I, s. 1,7, [w:] The Finite String..., s. 14–17.
Troyanovsky I., [1976], Soviet Dismissal of Igor Melchuk, ―Los Angeles Times‖, 7 sierpnia 1976, cz. II, s. 4, [w:] The Finite String..., s. 20–21.
Wren C. S., [1977], Dismissal of Soviet Linguist Exemplifies Moscow’s Political Curbs on
Science, ―New York Times‖, 16 czerwca, 1976, s. 16, [w:] The Finite String..., s. 17–20.
Summary
Anna Ginter
Igor Alexandrovich Melchuk: between science and ideology
In 1976 Igor Melchuk, one of the most outstanding Soviet linguists, was dismissed
from the Institute of Linguistics of the USSR Academy of Science in Moscow. He had
failed to pass a recertification and lost his position as senior research associate for his
political nonconformism. The present paper aims at presenting the events as well as
ideological situation that determined the decision made by Professor Igor Melchuk to
emigrate from the Soviet Union.
Юлия Гливинска-Котыня
(Лодзинский университет)
Прагматический анализ избранных высказываний В. Путина
Предметом данной работы является анализ политического воздействия на общественное мнение на примере высказываний действующего
премьера Российской Федерации Владимира Путина. Мы постараемся
ответить на вопрос, каким образом и при помощи каких языковых средств
Путин манипулирует сознанием своего электората, который легко ему
доверяется.
Итак, в статье мы сосредоточимся на влиянии высказываний B. Путина
на его слушателей. Наша задача состоит в том, чтобы выяснить языковой
феномен политика и определить, в чeм он выражается. Выводы будут сделаны и истолкованы на основе наблюдаемых данных об анализируемой
личности, на основании интуитивного представления о ней, которое сложилось под влиянием эфирного образа политика, а также на базе восприятия Путина остальными СМИ.
В настоящей работе будут использованы следующие методы научного
анализа: метод выборки материала из СМИ, описательный, классификационный, сопоставительный и интерпретационный.
Прежде чем начать наши рассуждения на заданную тему, необходимо
обратиться к теоретическим основам, благодаря которым мы сможем
точнее охарактеризовать ораторские способности Путина. Думается, что
политический дискурс и политическая риторика являются главным звеном и составляющими элементами любого высказывания премьера. Как
политический дискурс, так и политическая риторика, занимаются механизмами манипулирования человеческим сознанием. Именно умение
навязать слушателю своe мнение отличает хорошего оратора, в том числе
и политика. Путина, несомненно, можно причислить к узкому кругу
выдающихся, одарeнных красноречием политиков. Главное его credo выражается в принципе, который гласит, что: „Речь политика (за некоторыми
исключениями) оперирует символами, а еe успех предопределяется тем,
насколько эти символы созвучны массовому сознанию‖ [Демьянков 2002:
33]. Политический дискурс и политическая риторика тесно связаны друг
с другом. Ведь, как в первом, так и во втором случае, главной категорией
воздействия на слушателя является категория убеждения. Убедительной
речь может быть за счeт красноречия, разнообразия и прозрачности, т.е. еe
суть быстро понимается адресатом [Рунет 1]. Несомненно, выразительности и своеобразности речи Путина придают различные языковые фигуры.
Из вышесказанного следует, что язык, а вернее, точное его использование в определeнных ситуациях – этo и есть один из главных элементов
40 | Юлия Гливинска-Котыня
межличностного общения. Данной задачей, а именно вопросом воздействия людей друг на друга при помощи языка, занимается один из разделов
семиотики – прагматика.
В связи с вышесказанным наш анализ высказываний B. Путина будет
проводиться с прагматической точки зрения. Мы рассмотрим не только
языковые средства, благодаря которым Путин умело влияет на поведение
своих слушателей, но и значение отдельных слов и выражений, а также
мотивировку использования определeнных языковых структур в различных ситуациях.
Речь Владимира Путина, несомненно, представляет собой мозаику
разных языковых стилей с преобладанием просторечной, и даже, можно
сказать, жаргонной лексики. Тем не менее выражения вышеназванных
стилей отнюдь не упрощают высказываний бывшего президента, а даже
их обогащают. К тому же, политик, опускаясь порою до уличной, всенародной и всемипонимаемой лексики, становится тем самым с народом наравне. Своим поведением Путин заявляет, что он такой же, как и все его
соотечественники. Таким образом, гениально улавливая настроения своего электората, oн умело управляет его сознанием. Интересно подчеркнуть
также и то, что многие высказывания Путина стали со временем крылатыми выражениями. Политик формирует новую фразеологию, которая
в русском языке уже получила название путинизмы или путинки. Причeм важно отметить, что путинизмы понятны только русскому слушателю,
так как они основаны на русской культуре, истории, олицетворяя тем
самым менталитет русской души. Для иностранного слушателя переведeнные путинизмы теряют свою яркость и колкость высказывания.
В данной статье будет представлена только зарисовка языковых
способностей Путина на примере нескольких его высказываний, которые
можно классифицировать в следующие группы: афоризмы, касающиеся
чеченского вопроса, обращения Путина к российским политическим деятелям, обращения, содержащие „державную‖ лексику, выступления премьера на пресс-конференциях.
Одним из самых ярких афоризмов Путина, который принeс ему
огромную популярность, является знаменитая фраза мочить в сортире,
произнесeнная им на пресс-конференции в Астане. Политик выразился
следующим образом:
Российские самолeты наносят и будут наносить удары в Чечне исключительно по базам террористов, и это будет продолжаться, где бы террористы
не находились... Мы будем преследовать террористов везде в аэропорту – в
аэропорту. Значит, вы уж меня извините, в туалете поймаем, мы и в сортире
иx замочим, в конце концов. Все, вопрос закрыт окончательно [Рунет2].
В вышеуказанном фрагменте высказывания Путина можно найти следующие риторические фигуры:
Прагматический анализ избранных высказываний Путина | 41
 повторы: наносят и будут наносить; в аэропорту – в аэропорту – они
усиливают тон высказывания и подчeркивают детерминацию действия;
 парентеза (вставка): вы уж меня извините – служит смягчению сказанного далее;
 многосоюзие – благодаря нагромождению союзов и складывается
впечатление последовательности действия – таким образом сформулированная речь, несомненно, может вселять доверие;
 метафора – наносить удары – более образное словесное оформление
глагола бомбардировать.
Запоминающейся фразой для большинства россиян стало всe-таки
выражение мочить в сортире, поэтому, кажется, что стоит уделить ему
немного больше внимания.
Мочить в сортире состоит из двух слов, которые можно причислить
к арготической лексике. Глагол мочить происходит из арго преступного
мира. По Елистратову он обладает даже тремя значениями: 1. ‗Кого, куда,
чем и без доп. Бить, избивать‘, 2. ‗что и без доп. Делать что-либо быстро,
активно; делать что-либо особенное‘, 3. ‗Корки (или феньки, пенки, номера и т. п.) мочить – устраивать что-либо необычное, смешное, запоминающееся, яркое, сочное, остроумное, неподражаемое‘ [Рунет3]. Словарь воровского жаргона даeт немного другое определение глагола мочить, т.е.
‗убивать‘ [Рунет4]. Однако более полное объяснение данного выражения
представляет словарь В. В. Химикa. Читаем в нем, что мочить в сортире –
это грубое, презрительное, жаргонное, криминальное выражение, обозначающее ‗жестоко и беспощадно расправляться, убивать, лишать жизни;
избиение в сортире воспринимается как наиболее позорное, унижающее
жертву‘ [Химик 2004: 576]. Думается, что Путин использовал данное
словосочетание именно в таком значении – убивать, расправляться с террористами всемерно и везде.
Сортир, в свою очередь, со временем приобрeл окраску грубого,
простонародного слова. Занимательна в данном случае история слова.
В XVIII – начале XIX века в русском светском обществе был моден французский язык. Вместо того, чтобы сказать: „Я иду в туалет‖, представители
высших кругов отдавали предпочтение французскому выражению je dois
sortir, что в переводе на русский язык означает: „Мне надо выйти./Я должен выйти‖. Именно от глагола sortir образовался эвфемизм со скрытым
значением ‗туалет‘ [Рунет5].
Как показал проведeнный анализ, Путин, используя лексику преступного мира, заявил, что с террористами Россия будет поступать таким же
образом, как и они с Россией. Такие мощные слова в их адрес должны
были показать, что российская власть ни перед чем не остановиться в
борьбе с террористами. Знаменательно также употребление Путиным местоимения „мы‖: мы будем преследовать, мы поймаем, мы замочим. Тем самым
подчeркивается, что не только власть, но и все россияне солидарны в этой
борьбе. Политик как бы заявил, что народ будет действовать сообща с властью и наоборот, и только как одно целое „мы‖ – русский народ, представляем собой определeнную силу. Из вышесказанного вытекает, что Путин
мастерски вычислил настроения своих граждан и умело обернул свои наблюдения в политический лозунг, тем самым становясь воплощением чаяний русского народа.
Необходимо подчеркнуть, что меткие, язвительные и малоприятные
для оппонента фразы появлялись в высказываниях Путина особенно часто
на его встречах с деятелями российской политической сцены, а также
в заявлениях, касающихся сферы внешней политики. Одним из примеров
такой ситуации может послужить следующее обращение Путина:
Проработайте вопрос об изменении стандартов строительства жилых домов,
прежде всего жилых домов для военнослужащих, и начнeм с Дальнего
Востока. Я обращаю на это ваше внимание и хочу, чтобы это было сделано
быстро и достойно российского офицерства, чтобы люди наши перестали
жить в этих вонючих <хрущeвках> [Рунет2].
В данном фрагменте очень чeтко выражен повелительный тон в форме приказа, чему способствует прежде всего повелительное наклонение и
изъявительное наклонение первого лица единственного числа, а также
другие языковые средства:
– проработайте – повелительное наклонение;
– я обращаю, хочу – изъявительное наклонение;
– строительства жилых домов, прежде всего жилых домов – повтор подчeркивает и выделяет из всей речи главную еe суть, именно то, на что
нужно обратить особое внимание;
– люди наши – инверсия, использованная с целью большего акцентирования слова люди;
– вонючих „хрущeвках” – вульгаризм вонючих усиливает эмоциональную окраску речи политика и передаeт также его личное отношение, отнюдь неположительное, к данной ситуации.
Следующим запоминающимся изречением Путина, в котором он выступает в роли учителя, старшего наставника, может послужить его обращение, произнесeнное в мартe 2006 года на совещании с членами правительства:
Мы будем сопли жевать здесь годами? Мы уже сколько говорим на эту тему –
с 99-го года? Почти ничего не происходит, только одни разговоры. Все это
шуруют туда, не переставая, в огромных количествах. И ничего не сделано
для того, чтобы стимулировать переработку на территории России. Я обращал внимание правительства на этот вопрос уже несколько раз, и всe
только разговоры. Я понимаю, с чем это связано, – и вы понимаете: это
связано с лоббированием экспортеров. Они думают о своих экономических
интересах, а вы должны думать об интересах российского народа [Рунет2].
В приведeнном примере также прослеживается разнообразие риторических фигур:
– речь начинается двумя риторическими вопросами: Мы будем сопли
жевать здесь годами? Мы уже сколько говорим на эту тему – с 99-го года? Политик не ожидал от своих собеседников ответа. Данные фигуры послужили
усилению вопроса и выражению эмоций говорящего;
– сопли жевать – вульгаризм: ‗тянуть время, медлить, бездействовать‘
[Рунет6]. Yпотребляя данное выражение, Путин намеревался пристыдить
государственных служащих, приравнивая их к маленьким детям, жующим
сопли;
– повтор: только одни разговоры подчeркивает бездействие чиновников;
– шуровать: 1. ‗(что). проф. Перемешивать в топке горящее топливо.
Ш. угли. Ш. кочергой. Ш. в камине. // Вообще перемешивать, ворошить
что-либо. Ш. костeр. Ш. раствор цемента‘, 2. ‗разг.-сниж. Проявлять энергичную деятельность; быстро, энергично делать что-либо. Новый начальник вовсю шурует. Ш. на кухне. Ш. по магазинам‘ [Рунет7];
– выражение все это шуруют туда – выступает в тексте во втором значении ‗проявлять энергичную деятельность‘; оно подчеркивает интенсивность действия, что служит ярким контрастом для бездейственных и апатичных российских служащих;
– изъявительное наклонение с модальным словом должны создаeт впечатление повелительного наклонения, с целью большего воздействия на
слушателей: вы должны думать об интересах российского народа.
В данной ситуации Путин, бесспорно, выступает в роли „отца
народа‖, заботящегося о России.
О том, что Владимир Путин не избегает в своих контактах с другими
российскими деятелями резкого тона свидетельствует также следующeе
его замечание:
Сюда нужно смотреть! И слушать, что я говорю! А если не интересно, то
пожалуйста... [Рунет2]
Политик в такой форме обратился к разговаривавшим на заседании
президиума Госсовета и Совета Безопасности в ноябре 2003 года чиновникам. Таким образом Путин поставил всех на своe место и напомнил, кто
здесь главный. Характерно также и то, что его речь заканчивается апосиопезиcoм – некой недосказанностью, означающей возможность выйти с
заседания. Из вышесказанного вытекает, что Путин зачастую не говорит
прямо, и такой приeм усиливает восприятие его слов среди собравшихся.
В приведeнных выше примерах прослеживается некая закономерность. Не вызывает сомнений тот факт, что в общении с деятелями российской политической сцены, Путин выступает в образе строгого учителя,
готового наказать провинившихся и поощрить исполнительных политиков. К данной группе он использует выразительную лексику, с преобладанием повелительного наклонения, а также во многие его высказывания
вплетены жаргонные элементы.
Путин славится своими афоризмами не только на родине, но также
далеко за еe пределами. На многих международных встречах политик ча-
сто выражает свои мысли, прибегая к ярким, метким и непонятным иностранцам высказываниям. Именно некая загадочность и зачастую эмоциональность его речи и отличает российского политика на форумах мирового масштаба. Важно отметить, что на встречах международного уровня
Путин употребляет прежде всего „державную‖ лексику. Тем самым он хочет закрепить за Россией образ сильного государства, которое вместе с остальными державами решает проблемы всего мирового сообщества.
Можно это проследить на следующих примерах:
Я не думаю, что у кого-то есть соблазн сегодня предъявить какие-то ультиматумы России. Тем более, у организации с такой неблагозвучной для
русского уха аббревиатурой, как <БДИПЧ>1 [Рунет8]
В данном высказывании чувствуется высокомерный тон, а также уверенность в стабильной и сильной позиции российского государства в мире. Одновременно Путин как бы подчeркивает свои заслуги в том, что с
Россией в настоящее время все должны считаться.
Аббревиатура БДИПЧ российскому обществу может ассоциироваться
с жаргонным словом „бич‖ ‗сильно опустившийся человек‘ [Рунет9]. Поэтому такая организация среди россиян не может вызывать уважения.
Кроме того, важно подчеркнуть, что россияне негативно воспринимают
любые тяжело выговариваемые аббревиатуры.
Владимир Путин в общении с мировыми державами, твeрдо и уверенно выражает интересы своей страны, ставя их на первое место. Согласно
этому, для премьера характерна критика таких действий других влиятельных стран, которые могут как-нибудь причинить вред России. Особенно
часто президент критикует политику США.
Американская инициатива не что иное, как предложение «сжечь дом, чтобы
приготовить яичницу» [Рунет10]
В форме астеизмa политик выразил своe отношение к американскому
плану создания ПРО (Противоракетнoй обороны). Метафора сжечь дом,
чтобы приготовить яичницу подчeркивает бессмысленность, а даже глупость
американской идеи, несоразмерность затрат с результатом. Насмеиваясь,
Путин выражает своe неодобрение по поводу американских действий.
Следующий пример также показывает пренебрежительное отношение политикa к американским идеям:
В ответ на предложение, чтобы российские военнослужащие сейчас приняли
участие в операции в Ираке, так и хочется сказать: «Нашли дураков»
[Рунет10].
В данном астеизме-насмешке акцентируется самодостаточность России. Она сама в праве решать, как ей поступать в той или иной мировой,
политической ситуации. У неe своe мнение, и не всегда оно должно совпадать со мнением США.
1
Бюро демократических институтов и прав человека при ОБСЕ.
Стоит также отметить, что большинство путинизмов прозвучало на
пресс-конференциях. Во время общения с прессой Путин стараeтся отвечать коротко, чeтко на тему, при этом используя простой, можнo даже сказать, простонародный язык. Тем самым политик сокращаeт дистанцию
между собой и журналистами, а такого типа конференции всегда проходят в спокойной и приятной обстановке.
Чаще всего вопросы представителей СМИ касаются личной жизни
самого премьера. Однaкo, oн ни одного вопроса не оставляeт без внимания, зачастую, превращая ответ на них в шутку. Например, отвечая на вопрос западного корреспондента об источниках его богатства, он сказал:
Что касается различных слухов по поводу моего денежного состояния, я смотрел некоторые бумажки на этот счeт. Это просто болтовня, которую нечего
просто обсуждать. Чушь. Всe выковыряли из носа и размазали по своим
бумажкам [Рунет2].
Путин таким ответом добился того, чего и хотел – всеобщего смеха
зала. Последнее предложение: Всe выковыряли из носа и размазали по своим
бумажкам, подчeркивает несерьeзность, а даже недостоверность информации. Слухи о миллиардах Путина – это всего лишь неудачная попытка
компрометировать политика. Тем не менее, ему удалось такое серьeзное
обвинение обратить в насмешку, а даже поставить своих „разоблачителей‖
в позицию обвиняемых. Путин при помощи слов: болтовня в значении ‗нелепые суждения, слухи‘ [Рунет11], чушь – ‗глупость, нелепость, ерунда‘ [Рунет12], выковыряли из носа, размазали по бумажкам подчeркивает непроверенный источник информации, поэтому легко превращает это в шутку.
Из всего вышесказанного, на наш взгляд, можно сделать следующие
выводы:
– Владимир Путин – это одарeнный политик, который при помощи
психологических способностей, а также старательного подбора лексики
умеет привлечь к себе внимание российского и мирового общества, а также умело манипулирует сознанием своего электората;
– Лексика президента представляет собой своего рода кладезь русской
культуры, истории, а также традиции и обычаев, которым он пользуется
в зависимости от конкретной ситуации и сословия, к которому обращена
речь. Как мы уже заметили выше, в общении с государственными служащими Путин выступает в образе наставника, в контактах с простым народом перевоплощается в „отца народа‖, a на международной арене он выступает как гражданин великой державы;
– Речь Путина – это своего рода феномен в российской, а может даже
в мировой политике. Думается, что это один из первых политиков, который не боится прямо высказывать своe мнение, не обращая внимания на
реакцию мирового сообщества. Успех речи Путина заключается также в
том, что часто онa понятнa только российской публике, что создаeт элемент недосказанности и таинственности для зарубежных слушателей.
Пример Владимира Путина, а вернее его воздействие при помощи
различных языковых средств на поведение его избирателей, показывает
и подчeркивает силу, мощь правильно подобранного слова в общении
с определeнными сословиями. Наблюдательный политик, которым несомненно является Путин, при помощи прагматических, риторических механизмов в состоянии умело манипулировать сознанием своего электората, изучив характерные черты различных групп общества.
Резюмируя вышесказанное, следует заметить, что речь Путина настолько яркая и запоминающаяся, что многие путинизмы быстро ушли
в народ и в скором времени стали частью народного фольклора. Думается,
что в России не найдeтся такого человекa, который бы не знал хотя бы одного афоризма этого политика.
Демьянков В. З. [2002], Политический дискурс как предмет политологической филологии, „Политическая наука. Политический дискурс: История и современные исследования‖, № 3, c. 32–43, http://www.infolex.ru/PolDis.html#_Toc31990054.
Химик В. В. [2004], Большой словарь русской разговорной экспрессивной речи, Санкт-Петербург.
Рунет1: Хазагеров Г. Г. [2002], Политическая риторика,
http://evartist.narod.ru/text7/06.htm.
Рунет2: РиаНовости, 20 высказываний Путина, ставших афоризмами, 07. 05. 08.,
http://www.rian.ru/politics/20080507/106744531.html.
Рунет3: Елистратов В. С., [2002] Словарь русского арго (материалы 1980–1990 гг.)
Электронная версия – ГРАМОТА.РУ, http://www.gramota.ru/slovari/argo/53_7287.
Рунет4: Словарь воровского жаргона,
http://lib.web-malina.com/getbook.php?bid=176&page=12.
Рунет5: Словари и энциклопедии на Академике,
http://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/970848#.D0.AD.D1.82.D0.B8.D0.BC.D0.BE.
D0.BB.D0.BE.D0.B3.D0.B8.D1.8F_.D1.81.D0.BB.D0.BE.D0.B2.D0.B0_.C2.AB.D0.A1.D0.BE.
D1.80.D1.82.D0.B8.D1.80.C2.BB.
Рунет6: Словоборг,
http://www.slovoborg.ru/definition/%D0%B6%D0%B5%D0%B2%D0%B0%D1%82%D
1%8C+%D1%81%D0%BE%D0%BF%D0%BB%D0%B8).
Рунет7: Кузнецов С. А. [1998], Большой толковый словарь русского языка.
Первое издание, Санкт-Петербург, http://www.gramota.ru/slovari/info/bts/.
Рунет 8: Новые афоризмы Путина, http://www.gazeta.lv/story/2753.html.
Рунет9: Словари сленгов неформалов, http://teenslang.su/id/9002.
Рунет10:ВладимирПутин.Афоризмы. Мысли.Фразы,
http://www.aphorism.ru/author/a7216.shtml.
Рунет11: Ефремова Т. Ф, Новый словарь русского языка. Толково-словообразовательный (online версия),
http://www.classes.ru/all-russian/russian-dictionary-Efremova-term-5738.htm.
Рунет12: Ефремова Т. Ф, Новый словарь русского языка. Толково-словообразовательный (online версия),
http://www.classes.ru/all-russian/russian-dictionary-Efremova-term-119727.htm.
Summary
Julia Gliwinska-Kotynia
The pragmatic analysis of selected statements by Putin
Wladimir Putin is one of the most well-known politicians in the present
international arena. Many prominent writers devoted books to him, in which he is either
the positive ―spirit of Russia‖ or the complete opposite of ―the father of nation‖. Almost
each of them sought an answer to the question about who Putin is. Constantly high
popularity of Russian prime minister still remains a political puzzle for many analysts.
Some even described this tendency as ―the Putin's phenomenon‖. However, it should be
stressed that the analysis of Putin by those scholars concerned only his behaviour. His
gestures, his clothing style and also his conduct during negotiations with foreign
partners were interpreted. So his facial expression and gestures came first with them.
The author tried to present a pragmatic interpretation of linguistic predispositions of this
politician. The aim of this work is to answer the question: how Putin, using the
meticulous selection of words influences his electorate and manipulates their
consciousness. Therefore, the main task of this work is to explain the linguistic
phenomenon of Putin, as well as to prove the proposed thesis that the ex-president of the
Russian Federation personifies the phenomenon of the political activist not present on
the Russian political scene until now.
Лилия Килина
(Удмуртский государственный университет)
О функционировании речевых формул древнерусских
летописей в зависимости от жанрово-стилевой специфики
летописного фрагмента
Летописный текст со всей уверенностью можно отнести к текстам,
в которых зарождаются многие стилеобразующие тенденции русского
языка, что обусловлено продуктивными связями летописей с переводными литературными произведениями, с одной стороны, и с устными
текстами, „функционировавшими в различных сферах жизни восточных
славян‖, с другой [Ковалев 2001: 3]. Таким образом, исследуя языковые
особенности русских летописей, мы имеем возможность обнаружить факты,
свидетельствующие о формировании русской стилистической системы.
По мнению Д. С. Лихачева, летопись относится к объединяющему жанру
древнерусской литературы: „Отдельные объединяющие жанры включают
первичные жанры в определенной пропорции. Так, например, в состав
хронографа, летописи, степенной книги входят годовые статьи, исторические повести, жития, грамоты, поучения и пр., но пропорции их в каждом из упомянутых объединяющих их жанров будут особые. Годовые
статьи будут преобладать в жанре летописи, жития – в жанре степенной
книги, историческое сюжетное повествование – в жанре хронографа и т. д.‖
[Лихачев 1987: 323]
Сложившееся мнение о том, что летопись – это именно жанр древнерусской литературы (хотя и специфический), опровергнуть достаточно
трудно, однако представляется небезынтересной трактовка Н. С. Ковалева,
согласно которой летописный текст – „особый тип древнерусского литературного текста, представляющий собой совокупность относительно
завершенных и относительно целостных письменных речевых произведений (микротекстов и композиционных блоков), расположением которых
передается информация о хронологической последовательности значимых для этноса событий‖ [Ковалев 2001: 7].
Под типом текста понимается одна из жанровых разновидностей
письменных текстов, образованных по единой композиционно-смысловой
схеме и реализующих некоторые общие для этих текстов компоненты
коммуникативно-прагматической установки, при этом важно, что тип
текста – менее объемное понятие, чем жанр [Ковалев 2001: 30]. Кроме того,
ученый приводит и типообразущие признаки: 1) общий способ осмысления автором внетекстового материала (актуализируется на уровне микротекстов приемами и средствами представления предмета речи, из сочетания которых складываются функционально-речевые типы: сообщение,
О функционировании речевых формул… | 49
повествование, описание, характеристика, рассуждение); 2) общность композиционной схемы (последовательность словоформ и последовательность микротекстов, связь композиционных элементов, т.е. зачина, семантического ядра, концовки, и функционально-речевых типов микротекстов) [Ковалев 2001: 31].
Мы согласны с тем, что совокупность относительно завершенных речевых произведений сложно рассматривать как жанр, так как каждый из
микротекстов и блоков тоже имеет свои жанрово-стилевые характеристики. Более того, мы не можем выделить жанры в составе ранних русских
летописей (как это иногда делается в работах литературоведов), поскольку
стилистическая система русского языка еще только формируется в период
их создания.
Жанровое разнообразие компонентов летописного текста естественно
приводит к отражению в летописи различных литературных стилей. Стилистическая неоднородность летописи представляет определенную ценность для языковедов, так как материал одного памятника позволяет
наглядно увидеть и исследовать сложный характер взаимоотношений зарождающихся в древнерусском литературном языке различных функциональных стилей. Именно в летописях, таким образом, мы можем наблюдать взаимодействие разносистемных языковых единиц, способствующее
развитию новых жанрово-стилевых образований [Ковалев 2001: 3].
С учетом положений, которые представлены в работах лингвистов и
литературоведов относительно жанровой специфики древнерусской литературы, было осуществлено фрагментирование текста „Повести временных лет‖ (далее ПВЛ), т.е. деление текста на фрагменты, отличающиеся
жанрово-стилевыми характеристиками. Для обозначения единицы фрагментирования было принято название тип изложения, на данный момент
в ПВЛ выделено несколько типов: агиографический, воинский, деловой,
дидактический, документирующий, народно-поэтический, отсылочный
(результаты фрагментирования можно увидеть на портале „Манускрипт‖,
содержащем коллекции древнейших и средневековых славянских и русских текстов (URL: http://manuscripts.ru). Осуществив выборку фрагментов одного типа изложения, исследователь получает возможность выявить
те языковые особенности, которые характерны именно для данного типа,
сопоставив фрагменты разных типов, – возможность определить языковые
различия.
При проведении лингвистического анализа древнерусских текстов
необходимо учитывать тот факт, что в средневековом сознании слово – это
синкретически воспринимаемое единство звучания и написания, формы
и значения, термина и стиля. Как отмечает В.В. Колесов, слово-символ
включает в себя все возможные значения, поскольку в данной системе
слово по существу синкретично, в нем нет конкретных значений, равных
значениям слова в современном языке; „значения‖ семантического спектра актуализируются каждый раз в отдельном контексте в данной формуле-клише [Колесов 2002: 286]. Следовательно, древнерусское слово име-
50 | Лилия Килина
ло сложную семантическую структуру, то или иное значение лексической
единицы проявлялось в контексте, который мог быть очень узким (на
уровне формулы). И что особенно важно, именно принцип отбора и соединения формул создает жанровые ограничения текста, стабилизация
жанра в его единстве со стилевыми средствами происходит, по мнению В.
В. Колесова, уже после XV в., когда завершается процесс столкновения
языческого синкретизма с христианским символизмом [Колесов 1989: 270–
274].
ПВЛ, как известно, памятник XII века, сохранившийся в нескольких
списках, в том числе в Лаврентьевском (1377 г.), Ипатьевском и Радзивиловском (оба относят к XV в.). Наличие большого количества формул
в этом тексте обусловлено временем его создания, но вместе с тем указанные списки так или иначе отражают процесс разрушения этих формул
в связи с распадением средневекового синкретизма.
Намерение автора достичь определенности жанровых параметров
текста приводит к тому, что формируются соответствующие стилеобразующие особенности, в том числе и языковые. К одной из таких особенностей можно отнести употребление речевых формул, которыми насыщен
летописный текст.
Формулам в древнерусских текстах посвящено немало исследований,
например, О.В. Творогов называет их традиционными формулами, под
которыми понимает „речевые штампы, т.е. широко распространенные
устойчивые словосочетания‖, ученый указывает также на то, что в тексте
летописи такие обороты речи носили характер стилистических приемов,
но при этом существовали ранее в живой речи, выступая в качестве
терминологических формул, причем их образность не нарушала терминологичности [Творогов 1962: 277–278].
Практически все исследователи в качестве критерия выделения формулы приводят именно устойчивость, повторяемость, стереотипность,
а также обращают внимание на то, что повторяются одни и те же формулы в определенных контекстах: „Констатирующий характер изложения
проявляется здесь в стереотипности словесных формул (устремишася на
нь, бишася с ними крѣпко и быс(ть) сѣча зла вельми, побѣжени быша,
възвратишася с побѣдою великою), используемых во всех летописях для
передачи информации о битвах‖ [Ковалев 2001: 144].
Статья О. В. Творогова, например, посвящена воинским формулам
в ПВЛ, причем ученый выделяет формулы, употребляющиеся в рассказах
о подготовке к походу, в рассказах о сражениях, в описаниях князей и их
жизни, а также формулы, отражающие юридические и дипломатические
отношения, указывая также на то, что традиционные формулы применялись и при описании других сторон жизни древнерусского человека. И
все же только в описании военного быта автор обнаруживает богатую
и последовательно проводимую стилистическую систему, что связано с распространенностью таких формул в живой речи, формулы же книжного
происхождения (из культовых текстов, переводных памятников) были
менее широко распространены [Творогов 1962: 280–281].
Таким образом, в исследовании О.В. Творогова по сути определяется
воинский тип изложения как уже сформировавшийся в стилистическом
плане, в том числе и за счет употребления соответствующих формул, которые необходимо признать важным стилистическим средством письменной речи. К сожалению, здесь мы не нашли никакой классификации интересующих нас языковых единиц, хотя ученый выделяет устойчивые сочетания, лишенные метафоричности (створити миръ, плачь великъ, со
страхомъ и трепетомъ и т.п.), а также фразеологизмы (взяти на щиты,
взяти копьемъ, дати руцѣ и т.п.), но никаких пояснений по поводу такого
деления не содержится.
В то же время нам кажется важным определить основания для классификации формул, и основания эти должны быть структурно-семантические. Так, например, иногда выделяют тавтологические сочетания с союзом и типа страх и трепет (Творогов), сюда же можно отнести, судя по
всему, летописные формулы скорбьмi и напастьми (скорбьми и печалми),
(плотьскые) сласти и страсти.
Однако еще важнее, по нашему мнению, обнаружить зависимость
употребления формул от того или иного типа изложения, именно в этом
случае мы можем говорить о данных единицах как о жанрово-стилевых
элементах. И действительно, примеры такого употребления формул мы
находим в ПВЛ (далее все примеры взяты из Лаврентьевского списка).
В отрывке, относящемся к народно-поэтическому типу, находим формулу красьнъ лицемъ и душею:
юже сдѣла Володимеръ бѣжа Варѧгъ то пришелъ изъ Грекъ и держаше вѣру
хсеяньску и бѣ оу него снъ красенъ лицемъ и дшею (26 об.)
В дидактическом типе (а именно в похвалах князьям, при описании
их внешности) наблюдаем красьнъ лицемъ:
бѣ же Ростиславъ мужь добль ратенъ возрастомъ же лѣпъ и красенъ лицемъ и
млствъ оубогымъ (56)
Смысловым центром в этой формуле является прилагательное красьнъ
‗красивый, прекрасный; хороший, прекрасный, приятный, милый‘, здесь
репрезентируется представление о нераздельности внешней красоты и
красоты души: в синкретичном сознании средневекового русича чувственно воспринимаемая красота была неотделима от духовной, красота природная и духовная, слитые воедино, образовали новое понятие (красота
как некое совершенство). По этой причине отсутствие компонента душа во
втором случае не влияет на общий смысл высказывания. Формула красьнъ
лицемъ закрепляется за контекстами, в которых характеризуется тот или
иной русский князь как выдающийся исторический деятель, и является по
сути стилистическим средством, способствующим формированию жанра
некролога.
Формула взоромъ красьнъ обнаруживается также в дидактическом типе
изложения в аналогичных контекстах и репрезентирует по сути то же
значение, выполняет ту же стилистическую функцию, что и формула
красьнъ лицемъ:
бѣ бо Глѣбъ млстивъ оубогым и страннолюбив тщание имѣе к црквамъ тепль
на вѣру и кроток взоромъ красенъ его же тѣло положено быс черниговъ за
Спасомъ (67)
бѣ же Изѧславъ мужь взоромъ красенъ и тѣломъ великъ незлобивъ правом
криваго ненавидѣ любѧ правду не бѣ бо в немь лсти но простъ мужь оумом (68)
Кроме приведенных повторяющихся сочетаний отметим характерные
для данного типа изложения не повторяющиеся, но структурно одинаковые: тѣломъ великъ, незлобивъ правом (нравом), простъ оумом, возрастомъ лѣпъ.
Можно сделать вывод, что однотипность структуры формул также является важным стилистическим средством, организующим некое жанрово-стилевое единство.
Вместе с тем нельзя не сказать и о формулах, которые встречаются в
разных типах изложения и выполняют иную функцию. Так, например,
формула грѣхъ ради нашихъ (ихъ и т.д.) употребляется достаточно часто,
когда возникает тема наказания за грехи, например:
 народно-поэтический тип:
ωни же рѣша разъгнѣвасѧ Бъ на ωци наши и расточи нъı по странамъ грѣхъ рад
наших и предана бъıс землѧ наша хсеяномъ (27 об.)
 отсылочный тип:
и въ плѣнь ведени бъıша во сурию грѣхъ ихъ рад и работаша тамо (34 об.)
реч Бъ понеже погубих члвки грѣхъ ихъ ради нъıне же паки водою ωчищю грѣхи
члвкмъ ωбновленьємь водою (36)
 дидактический тип:
Гси Ісс Хсс иже симь ωбразомь явисѧ на земли спснья ради нашего изволивъ
своєю волею пригвоздити на крстѣ руцѣ свои и приимъ стрсть грѣхъ ради наших
(46)
приемлем казнь грѣхъ ради наших (57 об.)
 воинский тип:
грѣх же ради нашихъ пусти Бъ на нъı поганъıя (56 об.)
Въ стою мчнку Бориса и ГлЬба бъıс плачь в градѣ а не радость грѣхъ ради наших
великихъ и неправдъı за оумноженьє безаконии наших (74)
В аналогичных случаях находим формулу за грехи наши:
 дидактический тип:
Се же бъıс за грѣхъı наша яко умножишасѧ грѣсї наши неправдъı се же наведе
на нъı Бъ велѧ нам имѣти покаянье и въстѧгнутисѧ ωт грѣха и ωт зависти и ωт
прочихъ злъıхъ дѣлъ неприязнинъ (72)
 народно-поэтический тип:
и не бѣ сего слъıшано в днехъ первъıх в земли Русьстѣ яже видѣста очи наши за
грѣхъı наша (75 об.)
(речь идет о нападении саранчи, которая уничтожила жито и траву).
Приведенные формулы по происхождению связаны с библейским
текстом, а значит их можно отнести к прецедентным речевым формулам,
которые устойчиво повторяются на всем протяжении ПВЛ, в разных типах
изложения, независимо от того, о каком событии идет речь. Такие языковые единицы обеспечивают структурно-смысловую связь фрагментов
текста летописи с прецедентными текстами, поэтому функция данных
речевых средств не стилистическая, а смыслообразующая [Ковалев 2001:
13–15].
Таким образом, рассматривая летопись как особый тип древнерусского текста, обладающий синтетичной жанрово-стилевой формой, необходимо определить зависимость применения языковых средств от жанрово-стилевой специфики того или иного фрагмента. Одним из ярких
проявлений этой специфики, по нашему мнению, следует считать употребление устойчиво повторяющихся речевых формул, которые могут
выполнять: 1) стилистическую функцию, являясь языковым средством,
маркирующим относительно завершенное и целостное речевое произведение; 2) смыслообразующую функцию, являясь средством смысловой связи летописного текста с прецедентными текстами.
Лихачев Д. С. [1987], Поэтика древнерусской литературы. Избранные работы
в трех томах, т. 1, Ленинград, с. 260–654.
Творогов О. В. [1962], Традиционные устойчивые словосочетания в „Повести временных лет”, „Труды Отдела древнерусской литературы‖, т. 18, с. 277–284.
Ковалев Н. С. [2001], Древнерусский летописный текст: принципы образования
и факторы эволюции (на материале Галицко-Волынской летописи), Волгоград.
Колесов В. В. [2002], Философия русского слова, Санкт-Петербург.
Колесов В. В. [1989], Древнерусский литературный язык, Ленинград.
Summary
Lilia Kilina
Functioning of speech formulas in Old Russian chronicles, depending on the genre and
style of a chronicle fragment
This article deals with formulas of Russian chronicle texts and their functions.
According to the article, a chronicle is a specific type of Old Russian texts representing
the synthetic genre and style. It is proven that speech formulas used in chronicles
influenced the formation of the stylistic system of the Russian language. The formulas
take both the stylistic function, marking certain parts of the text, and the semantic function, esta-blishing a semantic link between chronicle and precedent texts.
Елена Ивановна Колосова
(Казанский (Приволжский) федеральный университет)
Аналогия в процессе становления грамматической
синонимии у глаголов в русском языке
Одной из характерных особенностей русского глагола является наличие двух основ: инфинитива и настоящего времени (чита-ть – читаjут; рисова-ть – рисуj-ут и т.д.). Фонетические изменения основ глагола
многообразны и связаны в большинстве случаев с качественными преобразованиями „конца‖ основы, так как глагольные формы подчиняются общим закономерностям морфологического строения словоформ. Одним из
правил является недопустимость сочетания двух гласных на стыке основы
и флексии. Установлено, что у глаголов, если основа инфинитива оканчивается на гласный, в основе настоящего времени происходят следующие
изменения: либо усечение этого гласного (люби-ть – люб-ит; бели-ть – бел’ат), либо наращение согласного (жи-ть – жив-ут; убира-ть – убираj-ут).
Иногда основа инфинитива и основа настоящего времени совпадают (нести – нес-ут). Установление некоторого соответствия между основами, повторяющегося у ряда однотипных глаголов, потребовало введения в грамматику понятия класс глагола. На основе взаимодействия суффиксов
и флексий выделяют продуктивные и непродуктивные классы. В продуктивных классах показаны наиболее употребительные способы образования форм, эти классы объединяют большинство глаголов в русском
языке. За пределами продуктивных групп остаются различные глаголы,
имеющие непродуктивные способы образования форм. Следует отметить,
что это традиционно сложившиеся группы и по своему составу они немногочисленны.
На наш взгляд, наибольший интерес представляет наличие в русском
языке глаголов, которые образуют формы по способу как продуктивных,
так и непродуктивных классов глагола. Традиционно их относят к непродуктивному классу, так как в ряде случаев фиксируется поступательное
движение от непродуктивного к продуктивному способу образования
личных форм. Исконно непродуктивные глаголы в процессе развития
языка вырабатывают формы по образцу и подобию многочисленной группы глаголов I продуктивного класса (алкать – алч-ут (непрод. кл.) – алкаjут (I прод. кл.); брызгать – брызж-ут (непрод. кл.) – брызгаj-ут (I прод. кл.).
На современном этапе это немногочисленная группа глаголов на -ать
(около 40), у которых отмечается двойное выражение значений настоящего времени. При этом, параллельное существование форм настоящего времени у отдельных глаголов на -ать фиксируется на современном этапе
языкового развития как нечто устоявшееся, полностью оформленное. Уче-
56 | Елена Ивановна Колосова
ные-современники (Истрина Е. С., Горбачевич К. С., Граудина Л. К. и др.)
только фиксируют наличие двух вариантов, пользуясь фактическим материалом, поставляемым современным русским языком, не обращаясь к истории развития форм. С этой точки зрения проблема грамматической синонимии в современной научной литературе остается практически неизученной.
Особого внимания, как нам представляется, требует сама трактовка
понятия синонимия и основной подход к ее изучению. В современной
научной литературе делается акцент на историчность синонимии в целом, хотя подчеркивается необходимость синхронного изучения синонимичных отношений на материале одного временного отрезка. Данный
подход к синонимии имеет принципиальное значение при наблюдении
явления, протекающего во времени. В ряде случаев только обращение
к истории языка позволяет установить наличие синонимии у глаголов. Обращение к истории глаголов, анализ функционирования форм в одной
временной плоскости – все это позволило вскрыть основные причины
становления грамматической синонимии. Было установлено, что основная
причина становления грамматической синонимии форм у глаголов на -ать
напрямую связана с общеязыковыми тенденциями:
 развитием от непродуктивного к продуктивному способу образования форм;
 стремлением устранить чередования в морфологических основах
глаголов при их изменении, т.е. унификацией основ в парадигмах настоящего и прошедшего времени.
Таким образом, ведущую роль сыграли два фактора: внешний и внутренний. Внешний сводится к воздействию многочисленной продуктивной группы на меньшую по объему непродуктивную группу глаголов. Повидимому, успешное продуктивное воздействие может быть объяснено количественным соотношением: продуктивная – самая многочисленная глагольная группа, а исследуемая группа глаголов невелика, более того от нее
постоянно „откалываются‖ глаголы, полностью переходящие в I продуктивный класс. Внутренний фактор содержится в тенденции к унификации глагольных основ в парадигмах настоящего и прошедшего времени
глаголов, т.е. к устранению чередований на конце основ: пахать – пашет –
пахал  пахает; колебать: колеблет – колебал  колебает.
В процессе работы по изучению явления грамматической синонимии
форм у данных глаголов на -ать были выявлены не только общие, но
и частные причины становления синонимии данного типа у отдельных
глаголов. Отмечено, что в процесс образования двойных форм были
вовлечены и исконно продуктивные по способу образования форм глаголы по аналогии с группой непродуктивных, у которых на определенном
этапе развития фиксируется грамматическая синонимия форм типа
двигать – движет и двигает, глодать – гложет и глодает. Это следующие
глаголы: глотать – с исконно продуктивной формой глотаю, рыкать – с
традиционной формой рыкаю, курлыкать – с начальной формой курлыкаю,
Аналогия в процессе становления грамматической синонимии… | 57
и все они выработали параллельные формы по образцу непродуктивного
класса: глотать – глочу; рыкать – рычу; курлыкать – курлычу. Таким образом,
фактический материал свидетельствует о наличии аналогического воздействия не только многочисленного продуктивного класса глаголов на небольшой по объему непродуктивный, но и наоборот. С чем же было
связано появление грамматической синонимии у исконно продуктивных
глаголов? Почему языковая стихия дает обратный ход от продуктивного
к непродуктивному способу образования?
Обратимся к историческому прошлому языка. Известно, что XVIII век
– время сознательного подхода к русскому языку, период реформаторских
изменений в различных областях языкового функционирования, всплеск
и бурное взаимодействие старого и нового. К. П. Смолина так характеризует эту эпоху:
Вторая половина XVIII века – период непосредственной подготовки создания
общенационального русского литературного языка. Развитие общественных
отношений, стремительный подъем общественной мысли, бурный рост науки и искусства, складывание терминологических систем требовали расширения сферы и функций литературного языка... [Смолина 1977: 8].
Именно в это время словари фиксируют появление новых альтернативных глагольных форм настоящего времени, образованных по аналогии
с личными формами глаголов продуктивной группы, у традиционно непродуктивных глаголов, имеющих несоответствие морфологических основ
в парадигмах настоящего и прошедшего времени: читать – чита-ет –
чита-л (I прод. класс); капать – капл-ет – капа-л (непрод. класс).
Появление двойных форм настоящего времени у непродуктивных
глаголов и существующая грамматическая синонимия форм какое-то время воспринимается как нормальное явление. Как пишет Е. И. Истрина,
„…иногда приходится признать нормой самоe наличие двух вариантов‖
[Истрина 1948: 9]. В этот период, когда в языке ряд глаголов представлен
параллельными формами настоящего времени, исконно продуктивные
глаголы, послужившие образцом для создания новых продуктивных форм,
тоже включаются в процесс образования двойных форм по аналогии с этими глаголами (курлыкать, рыкать). Таким образом, можно отметить двусторонний характер процесса взаимодействия морфологических основ в глагольных парадигмах, а не одностороннее воздействие одних форм на другие. Это свидетельствует о широком распространении данного явления
в глагольных группах, о мощной тенденции к унификации основ в парадигмах, о стремлении к единообразию в языке.
Обращение к истории глаголов этой группы, то есть рассмотрение
развития самих глаголов с момента их первого упоминания в памятниках
древнерусской письменности – XI–XIV века – до конца XX века, позволяет
осветить проблему существования грамматической синонимии форм настоящего времени на современном этапе с позиций исторической грамматики русского языка. Синтез синхронического и диахронического методов
в изучении материала позволил не только расширить круг изучаемых гла-
голов, но и установить время появления параллельных форм настоящего
времени. По оценке К. С. Горбачевича, „...в тот период, в конце XVIII века,
борьба между «новыми» и «старыми» формами была в разгаре‖ [Горбачевич 1971: 211], хотя имеются глаголы, у которых грамматическая синонимия была отмечена в более ранние сроки – XI–XIV века; например, глаголы икать, черпать и др., и в достаточно поздние – начало XX века (см.
историю глагола курлыкать), что свидетельствует о живом характере данного процесса в языке. Языковая стихия стремится упорядочить имеющееся многообразие глагольных форм, выбрать верный путь развития,
идет сложное взаимодействие различных процессов.
Вовлечение в общий процесс преобразования конца основы по аналогии демонстрирует история глагола рыкать, исконно продуктивного по
способу образования личных форм. В данном случае само появление новой формы – непродуктивной рычу в XVIII веке подтверждает наше предположение о своеобразном всплеске в области глагольных форм, о сознательном стремлении грамматистов во главе с М. В. Ломоносовым упорядочить языковую стихию, даже путем пропагандирования новых способов
выражения уже имеющихся понятий в языке. Вероятно, данная непродуктивная форма отмечена скорее по ошибке, нежели сознательно, так как во
всех последующих словарях о ней нет ни малейшего упоминания. Глагол
рыкати отмечен уже у И. И. Срезневского: рыкати = рикати, рыкаю 1. Рычать, реветь (о зверях); 2. Кричать, стонать; 3. Скрежетать. Авторы Словаря
Академии Российской (1794 г.) предлагают обе формы, при этом новая –
рычу – дается с пометой ‗просто же‘, однако значения глагола резко сокращаются и отмечается только, что ‗глагол употребляется для обозначения
крика, рева некоторых животных‘. Это значение закрепляется за глаголом,
но непродуктивная форма как своеобразный атавизм полностью утрачивается. В перечне глаголов на -ать, имеющих грамматическую синонимию
форм настоящего времени, у академика С. П. Обнорского отмечена форма
с чередованием ч//ц: рыкать: И львы рыкают по лесам, растворив свою
ужасну пасть. В. Майков; што вы рыците (и рыкаете) што на базаре. Кирилловский уезд (Прогр. 272) [Обнорский 1953: 11]. Во всех последующих словарях указывается только продуктивная форма на -аю. Напр., Толковый
словарь (1934 г.): рыкать, -аю – О зверях: издавать рык, дикий крик. К концу
ХХ века у глагола остается только продуктивная форма, даже при фонетическом различии (смещении ударения) глаголов. Напр., Словарь Ожегова
(1990 г.): рыкáть, -аю и рыкать, -аю. Издавать рык, рявкать. Таким образом,
явление грамматической синонимии на определенном этапе развития
у глагола устраняется, но уже само его существование свидетельствует в
пользу двустороннего действия процесса аналогии в языке.
На двусторонний характер взаимодействия, а не одностороннее воздействие одних форм на другие, как утверждают некоторые исследователи, указывает история глагола курлыкать. Глагол курлыкать – это сравнительно „молодой‖ глагол, появившийся лишь в XIX веке. Авторы Словаря
Академии Российской (1891 г.) впервые отмечают глагол с определением
‗употребляется для обозначения журавлиного крика‘ с продуктивной
формой курлыкаю. Из этого можно сделать однозначный вывод об исконной принадлежности глагола к продуктивной группе глаголов. Непродуктивная форма курлычу появилась довольно поздно, в первой половине
XX века. Об этом свидетельствует Толковый словарь (1934 г.): Курлыкать,
курлыкаю и курлычу – кричать, издавать звуки „курлы‖ (о журавлях). Эта
параллельная форма настоящего времени возникла по аналогии с другими звукоподражательными глаголами типа: мурлыкать (мурлычу – мурлыкаю), кудахтат (кудахчу – кудахтаю), фыркать (фырчу – фыркаю) и др., у которых к началу XX века была представлена грамматическая синони-мия
форм. И то, что обе формы курлыкаю и курлычу употребляются долгое
время как адекватные для обозначения журавлиного крика, указывает на
наличие у глагола грамматической синонимии как следствия воздействия
глагольных классов друг на друга – продуктивного на непродуктивный,
и наоборот. Важно то, что процесс возникновения параллельной формы
(в данном случае непродуктивной формы – курлычу) прошел по аналогии
с имеющимися глаголами типа: капать, мурлыкать и др., у которых „самоe
наличие двух вариантов‖ на современном этапе воспринимается как
норма. Можно сделать вывод о необычайной „живости‖ процесса устранения чередований в глагольных основах, о его незавершенности, так как
на протяжении длительного времени (XVIII–XX века) он действует в языке,
вовлекая все новые глаголы. Следовательно, можно утверждать, что это
своеобразная модель поведения, типичный путь развития для данных
глаголов. И вовлечение продуктивных глаголов в этот процесс неизбежно,
потому что действие его в языке еще не завершено и нет однозначного
решения проблемы: только продуктивный способ образования личных
форм глагола или же взаимодействие продуктивного и непродуктивного.
Именно здесь особенно отчетливо проявляется несовпадение понятий «продуктивное», «коммуникативно целесообразное», «нормативное»...
[Горбачевич 1978: 166].
История глагола глотать показательно не только как подтверждение
наличия грамматической синонимии у исконно продуктивного глагола
вследствие действия процесса аналогии, но и как свидетельство тесного
взаимодействия глаголов, приводящего к контаминации форм в процессе
развития. У глагола глотать на одном из этапов его развития была зафиксирована грамматическая синонимия форм глотаю – глощ(ч)у. При обращении к истории глагола удалось обнаружить следующее. В древнерусском языке глагол глътати имел форму настоящего времени глътаю и, следовательно, был продуктивным по способу образования личных форм.
Возникновение грамматической синонимии, несомненно, в первую очередь связанo с двусторонним характером процесса взаимодействия продуктивных и непродуктивных классов глаголов, с выбором пути для дальнейшего развития личных форм глаголов в парадигмах настоящего и прошедшего времени, с ориентацией на тот либо иной способ образования
форм. В то же время появление второй формы глъщу по образцу непродуктивного класса может быть результатом своеобразного взаимодействия
двух имеющихся в языке глаголов глътати – глътити с одним значением
‗глотать‘. И. И. Срезневский наряду с глаголом глътати с формой глътаю
отмечает и непродуктивный глагол глътити с формой глъщу с одним
значением. Вероятно, между глаголами происходит взаимообмен формами настоящего времени. Форма глощ(ч)у, о которой упоминают некоторые
исследователи (К. С. Горбачевич), от глагола глътити стала употребляться
как параллель к форме глътаю у исконно продуктивного глагола глътати.
Можно предположить, что существование грамматической синонимии
у данной пары глаголов поддерживалось общей тенденцией к выравниванию глагольных основ в парах совершенного и несовершенного вида:
проглотить – глотить – глотать. Таким образом, закономерно аналогичное
выравнивание согласного на конце основы, то есть устранение чередований: глотить – глотать – глощ(ч)у и проглотить – проглочу. Бесспорным
остается факт наличия грамматической синонимии форм у продуктивного глагола на определенном этапе его развития. И хотя представленная
синонимия была недолговременной и быстро устранилась из языка, она
вскрывает одну из причин возникновения – процесс аналогического
взаимодействия. С конца XVII века в словарях указывается только традиционная продуктивная форма глотаю. Следует отметить, что к этому времени из языкового состава устраняется и глагол глътити с формой глъщу.
Можно предположить, что непродуктивная форма глощ(ч)у при глаголе
глотать, исконно принадлежавшая глагола на -ить, без этой поддержки
быстро устраняется из языка. В языковом активе остается только глагол
глотать, со временем вырабатывающий переносные значения, и единственно возможная форма настоящего времени – продуктив-ная глотаю.
Ср. данные словарей:
Словарь Академии Российской (1790 г.): глотаю – пропуская через горло в желудок пищу, влажность или что-нибудь другое. Онъ целикомъ глотаетъ;
Словарь русского языка XVIII века: глотать (-ти), -аю, -ает: глотающий,
глотаемый, глотая. что. Птица глoтает кость скотинную. Геннин. 604.
<Горчица>, глотаемая поутру зернами, предохраняет от паралича, обмороков и насморков. Сл. нат. ист. I 104; // Перен. и образно. Глотает царства
алчна смерть. Державин, Соч. I 132 // Перен. Воспринимать, читать (в
большом количестве, жадно). // Перен. Захватывать, присваивать. // Перен.
Не проявлять неудовольствия, скрывать чувство обиды, стыда и проч.
[Альцест] Должно иногда делаться дураком… и глотать неснос-ную
остроту разумных молодчиков. Мизантр. 76;
Словарь языка Пушкина: Глотать. По капле, медленно глотаю скуки
яд. С 3 126.15; И путник, брошенный ко дну, Глотает мутную волну, Изнемогая, смерти просит И зрит ее перед собой… КП I. 273;
Словарь Вл. Даля (1880 г.): Глотать, глотнуть или глонуть, глатывать.
что. Проглатывать, поглощать, пропускать сквозь пасть или зев в глотку
или пищевое горло в желудок. Я ему силою в ротъ напехаю: и онъ и плачетъ, и глотаетъ (Ав. Ж., 72. 1673 г.), Морская бездна глотаетъ суда;
И наконец, Словарь Ожегова (1990 г.): Глотать, -аю, -аешь. 1. кого-что.
Движением глотки проталкивать что-нибудь изо рта в пищевод. Перен.
Произносить неразборчиво, подавлять рыдания. 2. перен .что. Принимать
молча, скрывать обиду. 3. перен. что. Читать быстро, залпом (разг.).
В целом, при анализе фактического языкового материала обнаружить
момент появления грамматической синонимии помогло диахроническое
описание, в то время как синхронические срезы разных временных плоскостей дали возможность сопоставить развитие параллельных форм на
определенных этапах языкового развития. Таким образом, предстала картина существования грамматической синонимии, вызванная не только общими, но и частными причинами, а именно воздействие одних форм на
другие, в частности вовлечение исконно продуктивных глаголов в процесс
образования двойных форм по аналогии.
Горбачевич К. С. [1971], Изменение норм русского литературного языка, Ленинград.
Граудина Л. К., Ицкович В. А., Катлинская Л. И. [1976], Грамматическая правильность русской речи (Oпыт частотно-стилистического словаря вариантов), Москва.
Истрина Е. И. [1948], Нормы русского литературного языка и культура речи,
Москва-Ленинград.
Обнорский С. П. [1953], Очерки по морфологии русского глагола, Москва.
Смолина К. П. [1977], Типы синонимических отношений в русском литературном
языке второй половины XVIII в., Москва.
Словари
Даль Вл. [1989], Толковый словарь живого великорусского языка, 4 т., Москва.
Ожегов С. И. [1990], Словарь русского языка, Шведовa Н. Ю. (ред.), Москва.
Словарь Академии Российской [1786], 6 т., Санкт-Петербург.
Словарь Академии Российской [1822], Санкт-Петербург.
Бархударов С. Г. (ред.) [1975], Словарь русского языка XI–XVII вв., Москва.
Словарь русского языка XVIII в. [1989], Ленинград.
Словарь русских народных говоров [1980–1990], 25 вып., Ленинград.
Словарь языка Пушкина [1956], 4 т. Москва,
Срезневский И. И. [1893–1912], Материалы для словаря древнерусского языка по
письменным памятникам, 3 т., Москва,
Ушаков Д. Н. (ред.) [1934–1940] Толковый словарь русского языка, Москва.
Фасмер М. [1964], Этимологический словарь русского языка, Ларин Б. А. (ред.),
Москва.
Summary
Elena Kolosova
Analogy in the process of verb grammatical synonymy formation in the Russian
language
The article deals with the problem of grammar synonimics of Russian verbs like
«алкать – алчет/алкает; рыкать – рыкает/рычет» (found in their present tense forms),
including conditions and reasons, bringing such synonyms to life, and the ways in which
they keep on being used in the language.
One can consider this research to be actual due to its historical (diachronic) aspect:
the analysis of forms is based on a wide historical material, fixed in vocabularies
throughout the entire period from 11th to 20th century.
The research results in a description of reasons, making grammar synonimics to appear at the verb forms level, and of means synonimic pairs are divided (separated) in
speech.
Татьяна Коновалова
Рецензия на учебное пособие по русскому языку
Морфемика. Морфонология. Словообразование
(Тернополь 2009, 58 с.) Ярослава Вежбинского
Рецензируемое учебное пособие включает три раздела курса „Современный русский язык‖: морфемику, морфонологию и словообразование.
Выбор разделов для рассмотрения представляется нам удачным, поскольку вопросы, связанные со словообразованием, структурой слова, его морфемным составом, чрезвычайно важные для изучения русского языка,
представляют некоторые трудности для иностранных студентов.
В начале каждого раздела указаны основные вопросы, с которыми
должен быть ознакомлен иностранец, изучающий русский язык. Так,
в разделе „Морфемика‖ предлагаются такие вопросы, как предмет морфемики и его основные понятия. Даются четкие определения таких понятий,
как морфемика, морфема, слово, словоформа, морф, корень слова, аффиксальные морфы, суффиксы, окончание, постфиксы, типы основ и т. д.,
а также примеры их употребления. В разделе дан также образец морфемного анализа.
В разделе „Морфонология‖ подробно рассматриваются основные понятия морфологической фонологии и морфонологические явления, происходящие на границе морфем, на морфемном шве и т. д.
В разделе „Словообразованиe‖ пособие знакомит с основными понятиями и способами словообразования.
Конкретные вопросы, задания и упражнения, представленные в конце раздела, дают возможность студентам проконтролировать усвоение материала.
Пособие обсуждено на заседании кафедры русской филологии и практики славянских языков. Члены кафедры пришли к выводу, что каждый
раздел рецензируемого пособия составлен в соответствии с четким планом, материал изложен ясно и доступно, богатый иллюстративный материал помогает студентам разобраться в сложных теоретических положениях. Пособие Я. Вежбинского может быть полезным, в первую очередь,
студентам, изучающим русский язык как иностранный, а также студентам-филологам специальности „Русский язык и литература»‖.
Oльга Крылова
(Институт лингвистических исследований РАН, Санкт-Петербург)
Репрезентация культуры в бытовой лексике (на материале
тематической группы «Одежда» в севернорусских говорах)
В настоящее время значительно возрос интерес к проблеме соотношения языка и культуры, что объясняется стремлением сопряженных областей знания к интеграции, в результате чего в конце XX в. появляются такие отрасли языкознания, как этнолингвистика и лингвокультурология.
В рамках этих наук язык рассматривается как кумулятивная база этнокультурной информации, как выразитель национально-культурного своеобразия народного духа. В центре их внимания находятся и исследования по
региональной лингвистике. Возросшее в последние годы внимание ученых к вопросам развития и функционирования народных говоров во
многом обусловлено значительным вкладом диалектов в национально-речевые культуры (Е. В. Брысина, Т. И. Вендина, А. Ф. Войтенко, В. Е. Гольдин, К. И. Демидова, О. И. Жмурко, Р. И. Кудряшова, С. А. Мызников, Т.
К. Ховрина и др.).
Каждый этнос отличается присущими только ему способами восприятия окружающей действительности, которые формируются на основе собственного практического освоения мира, с опорой на традиции и обычаи
предшествующих поколений, с учетом установок культуры и специфики
этнического сознания. Одним из важнейших компонентов этнической
идентификации народа является одежда. Ее наименования занимают особое место в языковой картине мира человека, они непосредственно связаны с бытом, историей, культурой народа, их развитие и функционирование зависят от социальных изменений в жизни этнокультурного сообщества. Значение одежды не исчерпывается ее только утилитарной ролью.
Являясь одним из наиболее устойчивых этнических показателей, народный костюм издавна выполнял обрядовые, знаковые, социальные функции. На формирование традиционного комплекса народной одежды оказывают влияние этические, эстетические представления, традиции поколений, материальные и экономические условия жизни, а также связи
с другими этносами.
Специфика данной лексики такова, что анализ ее семантического
спектра требует постоянного обращения к внеязыковой действительности,
к этнографическим данным. Одежда неоднократно становилась объектом
специальных исследований ученых (Д. К. Зеленин, И. Н. Лебедева, Н. П.
Гринкова, Г. С. Маслова, Г. В. Судаков, Р. И. Кудряшова, Е. П. Осипова
и др.). Этот пласт лексики тесно связан с практической и духовной жизнью
человека, поэтому его изучение приближает исследователя к пониманию
Репрезентация культуры в бытовой лексике… | 65
особенностей культурно-исторического развития рассматриваемого этноса. В статье будет рассмотрен традиционный наряд крестьянок Русского
Севера.
Традиционный женский наряд Русского Севера часто называют сарафанным комплексом, так как основные его части – рубаха и сарафан.
Термин сарафан первоначально с XIV по XVII вв. обозначал мужскую
длинную распашную одежду. С XVI в. этим термином стали определять
женскую накладную (надеваемую через голову) или распашную (на сквозной застежке спереди) одежду. В зависимости от материала, кроя или места бытования он мог называться атла’сником (Атласник, самый лучший сарафан, из атласа шили. Карг. Арх.), кума’чником (Из кумака – кумачник, уборки внизу, потом ленточки, кружево. Сарафан гладкий, из кумача – кумачник.
Карг. Арх.), кле’точником (А клеточник изо льна, тоже длинный сарафан, клеточник дононешнего носили, его в клетку ткали. Кирил. Волог., Онеж. Карел.),
кра’сиком (Красик – ето сарафан, его никто не сошьет сейчас. Пест. Новг. Красик-то еще моя бабка носила, мы-то красики не захватили. Белоз. Волог., Баб.
Волог.), дубняко’м (Вышла на улицу в синем дубняке. Волог.) и др. В зажиточных семьях праздничные сарафаны шили из парчи (парчев’ик, парчо’вник),
шелка (ше’лко’вик), бархата (ба’рхатник). Самыми завидными невестами
считались девушки, носившие „золотые‖ сарафаны – вышитые золотными
цветами по белой ткани [Работнова 1964].
Севернорусские сарафаны по покрою были разнообразны: косоклинный глухой; косоклинный распашной или со швом спереди; прямой, собранный на обшивке, с лямками; сарафан с лифом.
Наиболее древним считается глухой косоклинный сарафан (шушу’н,
мату’рник, маре’нник). На сгибе перегнутого пополам полотнища прорезали отверстие для головы. Дополнительные клинья соединяли перед и спинку сарафана. Первоначально наиболее старинные образцы сарафанов
имели для фасона пришитые со спины длинные узкие рукава, зачастую
фальшивые. Обычно их затыкали за пояс или связывали узлом на спине.
Такие сарафаны сохранялись в быту псковских староверов и в Новгородской губернии до второй половины XIX в.
Косоклинный распашной сарафан (кли’нник, кита’ечник, феря’зь) состоял спереди из двух полотнищ, застегивающихся на медные, оловянные
или серебряные пуговицы, либо сшитых и имеющих чисто декоративную
застежку. Сильно расклешенный силуэт косоклинных сарафанов, вертикальные линии отделки подчеркивали стройность женской фигуры.
Более поздние круглые, или прямые сарафаны относятся к третьему
типу (кругля’к, кру’глый сарафан). Их шили из нескольких цельных прямых
полотнищ, густо сосборенных у верхнего края. Сборки прикрывались прямой обшивкой, к которой пришивали лямки. Обычно круглые сарафаны
украшались по подолу двумя-тремя полосами кружев, лент или позумента.
И наконец, четвертый тип – это сарафан с лифом (ли’фник), пришедший в деревню из города. Здесь основным признаком является наличие
66 | Oльга Крылова
лифа в верхней части сарафана, облегающего грудь и спину или только
спину, который пришивался к пышной сосборенной юбке.
Особенности в одежде различных по зажиточности групп крестьянства в середине XIX в. выражались не столько в покрое и типе одежды,
сколько в качестве тканей, употреблении ценных украшений. Девушка,
достигшая совершеннолетия, обязательно должна была иметь шелковый
сарафан (ше’лковик: Пасху носили шелковик. Беломор. Карел.), или ба’рхатник (Сарафан из бархатной материи шили, бархатник. Череп. Волог). Шелковники, атласники, штофники и гарусники были дорогими, надевались
по большим праздникам, и их количество у невесты указывало на уровень
благосостояния семьи. Богатые девушки имели по несколько штук каждого вида сарафанов, невеста из семьи среднего состояния – только по одному. Дала сундук окованный. В этом сундуке чего только нет! Штофники, парчовники, и золотом и серебром – всем наградила (Медв. Карел.). Самые бедные
девушки и женщины совсем не имели атласников и гарусников, и самой
их нарядной одеждой были кумачники и ситечники. У крещеных-то было
аглечник да сатинник, агличник только богатые держали, а у бедных не было
(Пудож. Карел.). Кто жили побогаче, те уж и кашамерники заведут (Никол.
Волог.).
Особое значение в народном костюме придавали цвету как средству
наибольшей выразительности. Цвет играл существенную роль в народной
одежде, сообщая определенную информацию о носителе данного костюма. При этом различие в цвете костюма воспринималось гораздо легче,
чем изменения в крое или ткани, особенно на расстоянии. Цвет одежды
как бы предупреждал собеседников, с кем они имеют дело и какую позицию нужно занять в отношении этого человека. У богатых невест в приданое входило до 3–5 десятков сарафанов: красные, которые носили молодыми, пестрые – для среднего возраста и синие (синяки’) – для пожилого. Подвенечный сарафан нередко или черного или синего цвета, красный надевали на второй день после свадьбы (он символизировал супружество).
Основной частью костюма русских крестьянок до начала XX века
была длинная конопляная рубаха. Рубахи, которые носили с сарафаном,
могли быть цельные: проходни’ца (В.-У., Тотем., Никол. Волог.); проходeнка,
проходну’ха (Тотем. Волог.); односта’н, односта’нка (Волог.), исце’льница, пропускни’ца (Пинеж. Арх.). Рубахи „исцеленницы‖ были распространены по
рекам Мезени и Пинеге в первой половине и середине XIX в. [Работнова
1964: 12]. Рубахи составные чаще шили из разных тканей. Верхнюю часть
(рукава, воротушку, грудку, оплечье) делали из более тонкой, частой покупной ткани, нижнюю часть (подставку) – из домотканины. Бытовали также
рубахи из дорогих шелковых тканей, а позднее – из миткаля, ситца, коленкора сатина, парчи.
Бытовали также рубахи, состоящие только из одной верхней части,
без пришивного стана. Как правило, они надевались под сарафан. Это отразилось в таких лексемах, как пупови’ха (Шенк. Арх.), полруба’шье, полруба’шьице, полуруба’шье (Пинеж. Арх.), вороту’шка (Тотем. Волог.).
В деревне дни сенокоса, окончания жатвы, первого выгона скота считались праздничными, и крестьянки наряжались в специальные рубахи с
богато украшенными подолами (подо’льница: Если становина вышита, то
это подольница. Онеж. Карел.; поко’сница (Волог., Арх.), сеноко’сница: Сенокосницы были с моршатами, сено косили в них. Волог.; наподо’льница: К сенокосу
девки и бабы готовят себе чистые наподольницы – рубахи с вышитыми по подолу из красной бумаги каймами, или с обложенным кругом его лентами и кружевами. Кадн. Волог.; жа’тельная рубашка: Как рожь-то поспеет, выходили мы жать
и одевали жательные рубашки. Женщины рубахи жательные имели, мужчины все
в том же, что и дома. Кириш. Ленингр.; страдову’шка: Страдовушки, когда
жать, рожь жати с красным узором страдовушка, а овес жать – с белым узором.
Сол. Новг.). Носили их с большим напуском под опояском – узким ярким
пояском, под который подтыкали холщовый платок или полотенце для
вытирания пота. Иногда этот наряд дополнялся передником либо юбкой.
В северных губерниях покосные рубахи со второй половины XIX в.
начинают шить с верхом из кумача и станом из белого холста, клетчатой
пестряди или набойки. Широкая полоса тканого геометрического узора,
украшавшего подолы, превышала порой 30 см. В более ранние времена
она выполнялась только из красных ниток, позднее дополнилась вышивкой разноцветным гарусом.
С глубокой древности на Руси существовал обычай шить праздничные рубахи с очень длинными рукавами, собиравшимися у запястья красивыми складками. В праздничной и свадебной одежде Вологодской, Олонецкой, Архангельской губерний встречались рубахи с рукавами длиной
до 100 – 120 см (долгорука’вки). В Олонецкой и Архангельской губерниях
свадебные рубахи с такими длинными рукавами назывались убива’льницами [Работнова, Вишневская, Кожевникова 1962: 18], пла’кальнями или маха’вками [Тазихина 1972: 133], маха’льницами, так как уезжавшая под венец
невеста, прощаясь с родными, причитала („убивалась‖) и размахивала
длинными рукавами.
Важной составной частью праздничного сарафанного комплекса была
плечевая одежда – душегре’я (коротeна) – род короткого кафтана с рукавами или без рукавов (обжи’м, обжима’лка: Cошью обжималку, это безрукавка на
вате. Череп. Волог.; лиф: Ватной лиф носили, коротенькой и без рукавов, а
грудь обожмет – вот и тепло. Онеж. Арх.; ли’фик: На плечи надевали лифик, не
такой как теперь. Белоз. Волог.). Бытовала и совсем коротенькая безрукавка
на лямках (перо’, пeрышки, епа’нечка) с трубчатыми складками на спине.
Особенно нарядные образцы такой одежды изготавливались из узорных
шелковых тканей, парчи, бархата, сплошь расшитого золотными нитями.
Для тепла душегрейки подбивали ватой. Распашные шугаи’ (тип жакета) с
рукавом простегивали на вате, отложной воротник и рукава отделывали
мехом: А из бархата такой шугай шила, таких и нет теперь. (Пуд. Карел.)
Женский севернорусский костюм отличался от девичьего головным
убором. Девушки полностью волосы не закрывали, а замужние женщины
их тщательно убирали. Девушки до замужества носили повя’зку, поче’лок
– девичий головной убор в виде широкой ленты, украшенной жемчугом,
бисером, позументом. Этот головной убор закреплялся двумя тесемочками
на затылке. Достигая совершеннолетия, девушка вплетала в косу ленту с
бантом на конце в знак того, что ее можно сватать. Сговоренка, т.е. просватанная девушка, надевала повязку с нате’мником – кружком или овалом,
прикрывающим ей макушку. Это был переходный тип головного убора от
девичьего к женскому. Просватанная невеста украшала косу длинной широкой лентой красного или желтого цвета. В день венчания или накануне
невеста передавала ленту (девичью волю) своим подружкам. В Архангельской, Вологодской губерниях иногда косу убирали под длинный белый
вязаный колпак, носивший название „честного‖. Наиболее распространенными венчальными головными уборами на Русском Севере были также голодво’рец, вене’ц, кону’ра, кору’на. Они были дугообразной формы или в виде
широкого обруча, обязательно с открытым верхом, который венчал венок
из искусственных цветов или лент.
Важнейшим элементом свадьбы был ритуал надевания на голову новобрачной женского головного убора – повивание, окручивание, снятие
покрова. Девичья прическа менялась на женскую: две косы укладывались
вокруг головы и убирались под мо’ршень, бору’шку, являющиеся уже закрытыми уборами.
Крестьянки среднего возраста и старухи носили под платком пово’йники или косынки, молодые женщины по праздникам украшали голову кокошником.
Еще одной разновидностью северных женских головных уборов была
шамшура – тип шапочки с твердым околышком или дном и завязками сзади. В большинстве губерний дорогие кокошники и шамшуры носили с
платками, вышитыми золотными и серебряными нитями.
Русский народный костюм на протяжении длительного времени
(XVIII – сер. XX вв.) был относительно стабилен, что отмечалось практически всеми исследователями. Вместе с тем, в течение двух с половиной столетий шел непрерывный процесс развития традиционной одежды. Одни
вещи заменялись другими, менялись их покрой, цвет, материал, из которого они шились, изменялась манера ношения того или иного предмета
одежды, включались новые, не типичные для традиционного костюма
предметы. Особенно активными были изменения в покрое одежды: косоклинные сарафаны заменялись на прямые, вместо верхней одежды с
прямой цельной спинкой появлялась верхняя одежда, отрезная по талии,
со сборками вокруг талии, изменялись фасон и состав головных уборов.
Так, в Олонецкой губернии ушли в прошлое „старинные сарафаны (кунтуши, кундыши, матурные шубы) с широкими лямками, к которым сзади
прикреплялись две ленты, называемые рукава... Сейчас эти сарафаны не
носят. Сейчас сарафан похож на юбку. Он кроится из пяти-шести полотнищ, причем передние полотнища делаются длиннее ее задних и боковых... лямки узкие, обшитые тесьмой. Сарафан стягивается поясом‖
[Миллер 1983: 25]. В 80-е годы XIX века у девушек Олонецкой губернии
в моду входит кафтан: „Как на новую моду, возникшую, впрочем, в самой
деревне, можно указать на ―пятишовки‖ и ―семишовки‖. Они шьются на
вате или кудели, покрываются сукном, кумачом, ситцем, кроятся в талию,
спереди без вытачек с широкой юбкой, доходящей до половины бедра. На
спине и по бокам делаются пять или семь швов, которые отмечаются
пятью или семью пуговицами, идущими вдоль талии‖ [Миллер 1983: 6].
В конце XIX в. получил распространение казачо’к (Карг. Арх.); каза’к
(Кондоп. Карел.); каза’чка (Кем. Карел.); ба’ска (Чаг. Волог., Подп. Ленингр.)
– длинная кофта, сшитая по фигуре, с невысоким стоячим воротником, с
рукавами, широкими вверху и узкими у кисти. Казачок застегивался
спереди на пуговицы. Носили его с юбкой или сарафаном.
На рубеже XIX и начала XX вв. в моду вошла городская па’ра – парная
с сарафаном, а позднее с пышной юбкой приталенная кофта. Как правило, ее шили из одинаковой материи: У невесты была пара [сарафан и кофта]
одета. Пуд. Карел. Женский костюм, состоящий из юбки и кофты, в вологодских говорах получил название парeшка (У ей парeшка-то баская); па’рка
(Больно у тя парка-то седни добра. Где уж эдакую парку-то себе огоревала? Волог. Волог.); па’рочка (Сарафаны-то баские шили да кофты казачки были. Вот
накинут такую парочку и на гулянье ходили. К.-Г. Волог.; А если он придет
к зиме, дак парочку купит, это платье, отдельно юбка и кофта. Вашк. Волог.,
Баб. Волог., Карг. Арх., Онеж., Прион., Пуд. Карел., Подп. Ленингр.).
Таким образом, представленный материал позволяет говорить нам о
том, что диалектная лексика, номинирующая и характеризующая одежду,
тесно связана с практической и духовной жизнью человека, и изучение
данного пласта лексики приближает исследователя к пониманию особенностей культурно-исторического развития этноса.
Миллер В. Ф. [1983], Систематическое описание коллекций Дашковского этнографического музея, т. 3., Москва.
Работнова И. П. [1964], Русская народная одежда, Москва.
Работнова И. П., Вишневская В. М., Кожевникова Л. А. [1962], Народное искусство Архангельской области. Сборник трудов НИИХП, Москва, вып. 1, с. 3–35.
Тазихина Л. В. [1972], Север Европейской части РСФСР, Крестьянская одежда
населения Европейской России: XIX – н. XX в. Определитель, Москва.
Список использованных словарей
Филин Ф. П., Сороколетов Ф. П. (ред.) [1965–2010], Словарь русских народных
говоров, Ленинград, Санкт-Петербург, вып. 1–43.
Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей [1994–2005], Санкт-Петербург, вып. 1–6.
Паникаровская Т. Г. (ред.) [1983–2007], Словарь вологодских говоров, Вологда,
вып. 1–12.
Гецовa О. Г. (ред.) [1980–2004], Архангельский областной словарь, вып. 1–12.
Новгородский областной словарь [1992–2000], Новгород, вып. 1–13.
Summary
Olga Krylova
The representation of culture in the household vocabulary (based on the material
of the theme group “clothes” of the Northern Russian dialects)
Dialectal material, as it is widely known, is a concentration of archaic elements, in
the best way reflecting the features of traditional culture of the Russian people, their
consciousness and self-consciousness. In this connection, and also taking into account
the modern state of Russian dialects, characterized by gradual extinction and loss of
many archaic elements, research of dialectal language (especially in its local varieties) as
a source of information about condensation of people‘s cultural experience acquire a
special meaning today.
A suit as one of the components of national culture exposes and reflects normative,
utilitarian, aesthetic, morally-ethical, regional, functional, ethnic and other traditions
which are historically and socially determined. The traditional dress of peasants of the
Russian North is considered in the paper.
Violetta Machnicka
(Uniwersytet Przyrodniczo-Humanistyczny w Siedlcach)
Środki językowe oddające poczucie humoru młodego
Bolesława Prusa
Dobry humor jest jak oset, który
chętnie wyrasta na zwaliskach,
kaleczy dobrze uformowaną gębę,
a cieszy niewymownie osłów.1
[P,I,27]
O humorystyce Prusa pisano wielokrotnie, i to zarówno w większych
opracowaniach jego twórczości [por. Maciejewski 1957: 30–31; Szweykowski
1967: 234–235; Szweykowski 1972: 30, 57–65, 207–213, 257–258, 287, 436; Prus
1994: LXXXVIII–XCIV], jak też w pracach skupiających się jedynie nad sposobami bawienia czytelników przez wielkiego pisarza [Breuer ok. 1918; Tyborczyk
1975; Baczewski 1990; Rumińska 2004]2. Do podstawowych aspektów stylu
Głowackiego badacze zaliczali dowcip, żart, humor, czarny humor, ironię, parodię, satyrę, karykaturę, groteskę, czysty nonsens [por. Baczewski 1990: 35; Galilej 2000: 165; Szweykowski 1972: 62–63]. Poczucie humoru Prusa, ujawniające
się w niepowtarzalnym „prusowaniu‖ 3, wyraźnie zaznacza się już w pierwszych opublikowanych jego tekstach, cechuje też utwory późniejsze, dojrzałe,
aczkolwiek największa doza lekkiej humorystyki występuje w twórczości wczesnej, młodzieńczej, i to zarówno dziennikarskiej, jak i artystycznej [Por. Tyszkiewicz 1966]4. Humorystyka Prusa ewoluuje, przechodzi różne etapy – od
1 Słowa te stanowią motto zamieszczone przez Prusa na wstępie zbioru rozmaitych drobiazgów literackich jego autorstwa To i owo. Właściwie zaś ani to, ani owo, czyli 48 powiastek dla pełnoletnich dzieci. Zastosowanie cudzysłowu sugeruje, iż Prus nie jest autorem cytowanego aforyzmu.
2 Spośród prac niejęzykoznawczych, poświęconych humorystyce Prusa, warto wymienić
następujące teksty: Rola humoru w twórczości Prusa [Klingerowa 1927, Z zagadnień komizmu w „Lalce”
B. Prusa [Polanowski 1992], Pojęcie humoru i jego rola w powieściopisarstwie polskim drugiej połowy XIX
wieku (na przykładzie twórczości Bolesława Prusa) [Warzenica-Zalewska 1992], Prus i Boy [Kobyliński
1993], Ironia i autokreacja w „Kronikach” Bolesława Prusa [Pąkciński 1998], Oswajanie kultury masowej,
czyli o specyficznym poczuciu humoru Bolesława Prusa [Dąbrowski 2002], Prus – parodysta: „Ze
wspomnień cyklisty” [Głowiński 2002], Chichot Rzeckiego [Gielata 2008].
Poza tym w książkach: Janiny Kulczyckiej-Saloni Nowelistyka Bolesława Prusa znajduje się
rozdział Prus humorysta i pisarz dowcipny [Kulczycka-Saloni 1969: 65–79], Elżbiety Lubczyńskiej-Jeziornej Gatunki literackie w twórczości Bolesława Prusa jest część zatytułowana Humorystyka, czyli To
i owo o humoreskach Bolesława Prusa [Lubczyńska-Jeziorna 2007: 15–43]. W zbiorze zaś Opowiadania
i nowele. Wybór, opracowanym przez Tadeusza Żabskiego widnieje fragment Humorystyka [Prus
2009b: XIII–XXI].
Wspomniana rozprawa została zrecenzowana przez Franciszka Mleczkę [Mleczko 1930], autora pracy magisterskiej pt. Humor w twórczości Bolesława Prusa, 1930 [pl.wikipedia.org/wiki/ Franciszek_Mleczko; 30. 01. 2010].
3 Czasownik prusować został użyty przez Aleksandra Świętochowskiego jako pozytywne określenie talentu humorystycznego Prusa [Por. Prus 1994: XCI].
4 Teresa Tyszkiewicz omawiając młodzieńczą twórczość Prusa skupiła się na nielicznych jego
tekstach [opublikowanych i zaginionych], powstałych w latach 1864–1871.
72 | Violetta Machnicka
„łagodnego uśmiechu‖ do „uśmiechu przez łzy‖ [Baczewski 1990: 40]. Prus
jako „urodzony humorysta‖, z dowcipem rejowskim – rubasznym, lecz
niezłośliwym [por. Tokarzówna, Fita 1969: 125], wykorzystywał rozmaite
pomysły i środki językowe dla uatrakcyjnienia formy przekazu i dla zachęcenia
czytelników niejednokrotnie domagających się rozrywki, co czasami wręcz go
denerwowało [K,XIII,328]. W tekście Słówko o krytyce pozytywnej napisał:
Nie wiem, czy jest w naszej literaturze człowiek, który by czuł taki wstręt do
„dowcipnego‖ pisania i tyle wycierpiał, co ja, właśnie z powodu wesołego nastroju
czytelników. Ileż to razy mówiono mi: „mój drogi, daj dowcipną kronikę!...‖, co
znaczy to samo, jak gdyby proponowano komuś, ażeby na pewien dzień i godzinę
dostał kataru lub wymiotów [P1,XXIX,171].
Współcześni badacze zwracają uwagę na trudności w określaniu zakresu
takich pojęć, jak komizm, humor, dowcip [por. Ostromęcka-Frączak 2008: 11],
a także na fakt, iż angielski humor wyparł grecko-łaciński komizm i pełni obecnie
rolę terminu podstawowego [Gajda 2000: 9]. Można mówić o humorze językowym lub pozajęzykowym – w pierwszym przypadku często pojawia się określenie dowcip językowy. Danuta Buttler, snując rozważania definicyjne w
klasycznej już pozycji Polski dowcip językowy [Buttler 2001], przyjmuje, iż dowcip
w ujęciu węższym, częściej stosowanym, nazywa zjawisko realizujące się
„wyłącznie w formach językowych‖ oraz że stanowi on jeden „z formalnych
wykładników humoru‖, wyrażającego określoną postawę życiową, przede
wszystkim emocjonalną [Buttler 2001: 31–34]. W niniejszym artykule za
określenie podstawowe, związane bezpośrednio z operowaniem materiałem
językowym, przyjmuje się termin dowcip językowy. Jednocześnie wyrażenie
humor językowy traktuje się jako odpowiednik znaczeniowy dowcipu językowego,
ponieważ oba terminy dotyczą poczucia humoru nadawcy i odbiorcy
komunikatu oraz zawężają nazywane przez siebie zjawiska głównie do spraw
językowych. Jako źródło materiału potraktowano przede wszystkim teksty
opublikowane w trzech pierwszych tomach zbiorowego wydania Pism pod
redakcją Ignacego Chrzanowskiego i Zygmunta Szweykowskiego [P], powstałe
w latach 1873–18755. Wymienione tomy, o tytułach To i owo. Właściwie zaś ani to
ani owo, czyli 48 powiastek dla pełnoletnich dzieci (I), Kłopoty babuni (II), Drobiazgi
(III), zawierają niewielkie rozmiarowo utwory, na ogół o charakterze publicystycznym. Jedynie Kłopoty babuni – pierwszy większy tekst Prusa – to
dłuższe opowiadanie, należące do literatury pięknej. We wspomnianych
tekstach niejednokrotnie można spotkać celowo wkomponowane przez autora
fragmenty poetyckie lub scenki o charakterze dramatycznym, co świadczy nie
tylko o znacznym zróżnicowaniu gatunkowym pierwszych prób literackich
Prusa, ale też o dość swobodnym, przypadkowym i nieustabilizowanym
jeszcze operowaniu piórem i pomysłami przez twórcę, który w przyszłości będzie skrupulatnie oczyszczał własną twórczość z „balastu wody i trocin
językowych‖ [F,XXI]. Wczesne płody literackie Głowackiego odznaczają się
5 Wyjątek stanowią dwa opowiadania z tomu III – Dziwna historia oraz Pan Wesołowski i jego kij,
drukowane po raz pierwszy w roku 1887, w „Kurierze Warszawskim‖ [P,III,269].
W roku 1873 Prus miał 26 lat.
Środki językowe oddające poczucie humoru Bolesława Prusa | 73
niespotykanym później poczuciem humoru artysty, oddawanym w niezwykle
urozmaiconych formach językowych, z wyjątkowo dużym ich nasileniem. Dlatego – mimo istnienia bogatej literatury, poświęconej humorystyce Prusa
– warto prześledzić dowcip językowy przyszłego autora Lalki, biorąc pod
uwagę jego młody wiek i dopiero tworzący się, właściwy mu idiolekt (język
osobniczy)6. Zebrany materiał został podzielony na pięć podstawowych grup,
skupiających przykłady określonych form językowych, służących człowiekowi,
którego Bóg najwyższy skarał dobrym humorem [P1,XXVII,73]7 do zabawiania
czytelników.
I. Tytuły utworów8 oraz ich zbiorów, dedykacje, motta
Zbiór opowiastek To i owo. Właściwie zaś ani to ani owo, czyli 48 powiastek dla
pełnoletnich dzieci [P,I,27] ukazał się po raz pierwszy drukiem w roku 1874 i zawierał głównie te utwory, które w roku 1873 publikowano anonimowo w humorystycznym czasopiśmie „Mucha‖ [P,I,219]. Już sam tytuł całości brzmi nietypowo i zaskakuje tym, że jego część druga stanowi zaprzeczenie części początkowej. Poza tym intryguje i zaciekawia czytelnika logicznie sprzecznym,
przewrotnym wyrażeniem pełnoletnie dzieci, określającym adresatów książki.
W zbiorze tym znajduje się między innymi jedna ze stosunkowo nielicznych
prób poetyckich młodego Głowackiego, poświęcona pamięci ukochanego
jamnika pisarza, zagryzionego przez innego psa. Wiersz Na śmierć Filtusia.
Czworo trenów [P,I,43–45] odznacza się celową podniosłością i hiperbolizacją,
zaznaczoną już w tytule. Heroikomiczna wymowa utworu wynika również
z zastosowanej i nazwanej w nagłówku formy trenu, kontrastującego z postacią
oraz imieniem opłakiwanego bohatera, a także z używania wyrażeń i zwrotów
oddających patos i tragizm zdarzenia. Z pozorną powagą wiersza nieprzypadkowo koliduje także jego fragment końcowy:
Brzydko… deszcz pada… coś mię strzyka w kościach…
Trza iść do łóżka po tych okropnościach…
Niekiedy górnolotnie brzmiący tytuł został dodatkowo wyeksponowany
wizualnie za pomocą odpowiedniego zapisu, na przykład wersalikami:
DO SERCU NASZEMU NAJMILSZYCH BRACI LITERATÓW [P,I,52].
W podobnym stylu zbudowana jest dedykacja, otwierająca tomik To i owo:
– Bezpłodnym nasionom, padającym na opokę – męczennikom po wszystkie czasy
skazanym na przelewanie z pustego w próżne, robotnikom winnicy Pańskiej,
przeszkadzającym sobie nawzajem w pracy, słowem
6 Jedną z ostatnio publikowanych prac, poświęconych rozważaniom na temat rozróżniania pojęć język osobniczy (idiolekt) i styl osobniczy (idiostyl) jest artykuł Ewy Sławkowej Język pisarza jako metodologiczny problem stylistyki [Sławkowa 2009: 267–278].
7 Autookreślenie Prusa.
8 Ze względu na przyjęty podział tematyczny, tytuły utworów celowo nie zostały omówione
w części czwartej artykułu Znaczące nazwy własne, mimo że należą one do kategorii nazw własnych
[Por. Pisarek 1966].
CZELADZI LITERACKIEJ
wszelkich gatunków i odmian, ten kielich goryczy, nudów, przywidzeń i lichych konceptów
na pamiątkę poświęca
AUTOR [P,I,29].
W cytowanym fragmencie występują miedzy innymi śmieszące patosem
konstrukcje peryfrastyczne określające literatów, publicystów oraz pojawia się
ironiczne omówienie, nazywające płody literackie młodego autora.
II. Złote myśli, aforyzmy, przysłowia, powiedzonka
W obszernej twórczości Prusa występuje wiele trafnych, mądrych, nierzadko
też dowcipnych sformułowań [por. Prus 2009a], o charakterze skrzydlatych słów:
[…] skrzydlate słowa – to autorskie (cytatopodobne) twory językowe o cechach
jednostek języka (względna autonomiczność, daność, reprodukowalność),
o strukturze jedno- lub wielowyrazowej (ograniczonej jednak możliwościami
nośnymi pamięci społecznej) i o funkcji samodzielnego nominowania pojęć, ocen
i sądów już w wypowiedzi wyrażonych [Chlebda 1998: 96].
Tego typu jednostki leksykalne nie są anonimowe, lecz wiążą się z określonym tekstem, autorem, a wiedza o nich jest wspólna dla określonej grupy społecznej [Wojtczuk 2001: 169].
Inteligentne łączenie mądrości z uśmiechem, niekiedy ironicznym, cechuje
następujące stwierdzenia:
– Głowa gadatliwej kobiety jest jak okseft bez szpunta9: co się do niej wleje uszami
lub oczami, natychmiast wylać się musi gębą [P,II,88],
– […] Zaledwie dwaj biegli prawnicy przegadać mogą jedną średniej elokwencji
białogłowę [P,II,119].
Ciekawy zabieg stylistyczny zastosował Prus we fragmencie Listów ze starego obozu, pierwotnie drukowanych w „Opiekunie Domowym‖, w latach 1872
i 1873 [P,I,219]10. Otóż w rzekomym liście babki do wnuka, stanowiącym
swoisty zbiór przepisów na życie, celowo nagromadził wiele znanych przysłów, odpowiednich na każdą okazję, nawet bardzo prozaiczną. Oto wspomniany fragment:
– […] Ucz się, albowiem lepiej być ślepym niż głupim11, pilnuj swoich rzeczy,
bo kijem tego, co nie pilnuje swego i zwracaj baczną uwagę na wydatki, albowiem
jest napisane: pamiętaj rozchodzie żyć z przychodem w zgodzie. Z uwagą też ludziom się przypatruj, bo mówi przysłowie: zjesz pierwej beczkę soli, nim poznasz
człowieka, a nade wszystko zdrowia nie zaniedbuj […].
Gdy rozmawiasz, bacz na słowa twoje, bo znać z mowy jakiej kto głowy. Unikaj złych zebrań, bo z kim się wdajesz, takim się stajesz, ale bywając w jakimś towarzystwie, poznaj je i stosuj się do niego, albowiem wszedłszy między wrony,
krakaj jak i ony.
9
10
11
Czyli wielka beczka bez kołka do zatkania bocznego otworu w tej beczce.
Listy ze starego obozu opatrzone były pseudonimem Bolesław Prus.
Pogrubienia we fragmentach cytowanych pochodzą od autorki niniejszego tekstu.
Różnych ludzi napotkasz w świecie i ciebie samego różne napotkają przygody,
nigdy jednak nic i nikogo nie chwal i nie gań zbyt prędko, bo mówi przysłowie:
łacno błądzi, kto skwapliwie sądzi. Nie zważaj również na drobne ludzkie
ułomności, albowiem każdy dudek ma swój czubek.
Dbaj o czystość ciała i ubioru, bo jak cię widzą, tak cię piszą – i staraj się być
dla każdego uprzejmym, bo pokorne cielę dwie matki ssie; inaczej postępując,
zniechęcisz ludzi do siebie, a przecież ręka rękę myje, noga nogę podpiera!
Nigdy nie zaniedbuj spraw drobnych, bo ziarno do ziarnka, zbierze się miarka, nie porzucaj małych korzyści dla wielkich nadziei, bo lepszy zając w miechu
od niedźwiedzia w puszczy – i nie zakładaj sobie zbyt obszernych planów, aby nie
powiedziano: chciał Kuba zostać panem i został gałganem.
Gdy spać idziesz, zwiń sobie papiloty, albowiem białogłowy k’sobie nęci,
komu się włos kręci (ja sama nawet dla kręconych włosów poszłam za twego
nieboszczyka dziadka); staraj się też o łaskę płci naszej, pamiętając, że gdzie diabeł
nie może, tam babę pośle. Po pacierzu zaś przypominaj sobie zawsze wypadki
z dnia całego, bo ten w drodze nie szwankuje, kto dobrze woza pilnuje.
U nas nic nowego – słoty tylko i słoty, zwyczajnie w marcu jak w garcu; palimy
też sobie na kominku i przypominamy lepsze czasy: przypomniała sobie babka,
kiedy panną była. Roboty jest dość, bo każda Teresa ma swoje interesa, a że siły
nie starczą, ponieważ i dąb na starość skrzypi, więc i kłopotów co niemiara,
albowiem kto nie domierzy okiem, dopełni workiem. Ciocia Basia posyła ci
sakiewkę: dobry mieszek za grosz, gdy w nim dukat siedzi; ciocia Rózia książkę
do nabożeństwa: kto z Bogiem, Bóg z nim; ciocia Femcia placki i makagigi: dobra
psu i mucha; ciocia Zosia trzy pary wełnianych skarpetek: lepiej dmuchać niż
chuchać – ja zaś daję ci moje błogosławieństwo i cztery czepki nocne i zaklinam,
abyś zawsze w nich sypiał: kto nie słucha ojca, matki – ten słucha psiej skóry.
Pamiętaj tedy o tym, moje dziecko, i przyjeżdżaj na święta, choć droga fatalna,
albowiem nie ma złej drogi dla mojej niebogi [P,I,165–166].
Wydźwięk humorystyczny nadał Prus także pewnym powiedzonkom,
przypisanym kreowanym postaciom, oddającym emocjonalny, czasami wręcz
bezceremonialny sposób ich bycia. W opowiadaniu Wigilia z tomu Drobiazgi jest
na przykład scena ukazująca gorące zapraszanie na wigilię państwa „z salonu‖
przez prostodusznego i krewkiego Wojciecha. Człowiek ów ma zwyczaj wplatać do swych wypowiedzi wykrzykniki zdaniowe wielowyrazowe [por. Wojtczuk 2004: 297], rozpoczynające się zazwyczaj partykułą bodaj:
Na progu ukazał się tęgo zbudowany facet w kożuchu.
– To ja, sąsiad…. (bodaj mnie roztratowali!...) Niech będzie pochwalony…
– Pan Wojciech! – zawołała kobieta. – Na wieki wieków… […]
– Bo ja tu, z przeproszeniem, przyszedłem państwa prosić do nas na wilją. Stara,
panie, Zosia i reszta (bodaj mi oś pękła na środku drogi) wszyscy hurmem proszą.
Ot co jest!
Przy tych słowach mówca plunął przez zęby.
– A panie Wojciechu, jakże byśmy też śmieli panu subiekcją robić?...
– Nic z tego (bodajem onosaciał!). Nie odejdę bez państwa… [P,III,69–70].
W dalszej części prezentowanej sceny bohater wtrąca jeszcze pięć podobnych wykrzykników – bodajem Żydom wodę woził!, bodaj mnie rozjechało!, bodajem
z piekła nie wyjrzał!, żeby mnie piorun trzasł!, bodaj się most pode mną załamał!
[P,III,70–72].
III. Konstrukcje peryfrastyczne, hiperboliczne i porównania
Jednym z najbardziej ulubionych, wyjątkowo często stosowanych przez
Prusa tropów, wykorzystywanym dla różnych celów, była peryfraza. Ze względu na duże możliwości wyrażania rozmaitych odcieni stylistyczno-semantycznych przez wprowadzenie do wypowiedzi określeń wielowyrazowych, złożonych, zazwyczaj dłuższych od nazw podstawowych [por. Bańko
2009: 5; Daszczyńska 1994: 36; Markunas, Stasińska 2009: V] peryfrazy
wzbogacają styl wypowiedzi, rozwijają temat, przekazują autorską interpretację
i ocenę zjawisk, zachęcają czytelnika do rozwiązywania poetyckich zagadek
[por. Bańko 2002: 5]. Prus odwoływał się do zamienników nazewniczych
zarówno w tekstach wzniosłych, poważnych, smutnych, jak też we fragmentach lekkich, rozrywkowych, zabarwionych różnymi odcieniami humoru
[por. Machnicka 2005, 2008b, 2009]. Spośród licznych peryfraz humorystycznych zawartych we wczesnej twórczości zwykłego zamazywacza papieru
[K,XIV,71]12 najciekawsze można ująć w kilka grup tematycznych:
1) nazwy ludzi – pojedynczych osób, grup ludzkich, np.
arcykapłani wiedzy i sterownicy ogólnoludzkiej nawy [P,III,190] – filozofowie (celowy patos), bracia hołysze [P,I,31] – literaci (w wierszu), brodaci wierzyciele
[P,I,55], „synowie Judy” [P,I,55] – Żydzi–lichwiarze, dozgonne towarzyszki życia
[P,III,190] – żony, fanatyczny zwolennik szkoły spirytualnej [P,II,46] – pijak, alkoholik, gatunek kręgowców dwunożnych, zdolnych do przyjęcia dobrodziejstw cywilizacji
[P,II,113] – ludzie, herbowa brać [P,I,37] – szlachta (w wierszu), kapłani prowincjonalnej Temidy [P,II112] – prawnicy na prowincji, królowe stworzenia [P,III,21]
– kobiety, damy, ludożerca z epoki krzemienia niepolerowanego [P,III,44] – człowiek
prymitywny, nieokrzesany, piękniejsza połowa – silniejsza połowa [P,III,55] – kobieta, mężczyzna, płeć stworzona dla wyłącznej satysfakcji rodzaju żeńskiego
[P,II,116], reprezentanci rodu jaszczurzego13 [P,III,193] – mężczyźni, piękna połowa
rodu ludzkiego [P,II,12] – kobiety, posiadacze mniejszych posiadłości ziemskich
[P,II,29] – chłopi, średnia statystyczna jednostka rodu ludzkiego [P,II,6] – człowiek,
zgryźliwy aparat do rachowania [P,II,62] – matematyk;
2) nazwy ludzkiego ciała oraz jego części, np.
[czyjaś] zaokrąglona zewnętrzność [P,II,129] – pośladki, doczesna powłoka [P,III,257]
– ciało, naturalne narzędzia optyczne [P,II,115] – oczy, ów historyczny pień, na
którym jeden ze Stuartów stracił możność noszenia korony angielskiej [P,II,7] – głowa,
ta strona [czyjejś] indywidualności, która z ławką szkolną miewa najczęstsze stosunki
[P,I,67] – pośladki ucznia;
Autookreślenie Prusa.
Aluzja do Pana Tadeusza Adama Mickiewicza: „języku smoczy! Serce jaszczurze‖ [Mickiewicz
1989: 228] – słowa Telimeny do Tadeusza jako mężczyzny, czyli istoty z natury wrednej, zdradzieckiej, kłamliwej.
12
13
3) nazwy zwierząt, np.
czworonożne motory [P,II,26], jednokopytne zwierzęta [P,II,8] – konie, domowe kręgowce [P,II,25] – zwierzęta hodowlane, kurze niemowlę [P,II,97] – pisklę, ptak,
który po wszystkie czasy służyć będzie za symbol waleczności, galanterii i innych drogocennych przymiotów, jakie płeć piękna najwięcej uwielbia w mężczyznach [P,II,97]
– kogut, ptaki grzebiące [P,I,40] – ptactwo domowe (w wierszu), zwierzęta domowe
z podniesionymi uszami i ryjami [P,II,19] – świnie;
4) nazwy przedmiotów, urządzeń, części garderoby, środków spożywczych, np.
bardzo wąskie ubranie w czarne i białe kraty [P,III,250] – spodnie, cukiernicze paskudztwo [P,I,169] – słodycze, krowie produkty [P,III,15] – nabiał, marny kruszec
[P,I,55] – pieniądze, rozgrzewające trunki [P,III,201] – napoje alkoholowe, rozkoszna machina [P,III,57] – karuzela;
5) nazwy budynków, obiektów, instytucji, np.
klatka bez dachu [P,III,19] – Ogród Saski, przybytek sprawiedliwości [P,I,213] – sąd,
budynek sądu, świątynia dobrego humoru [P,III,25] – redakcja pisma humorystycznego;
6) nazwy czynności i stanów, np.
bardzo do bibuły nie rwać [P,II,18] – unikać szkoły, nauki, [być] w głowie diabelnie
słabym [P,III,221] – być nierozgarniętym, głupim, dokonywać chirurgiczno-sądowych operacji na indywiduach, wykraczającym przeciwko zasadniczym prawom
równowagi społecznej [P,II,112] – ścinać głowy skazańcom, iść między Izraele
[P,II,135] – zapożyczyć się u Żydów, matrymonialna przepaść [P,I,182] – małżeństwo (dla mężczyzny), mnemoniczna trudność [P,II,74] – niewiedza, p roch ow ni ę
zamieszkiwać [P,I,55] – siedzieć w więzieniu, przejść do nieśmiertelności [P,I,68]
– umrzeć (o zakochanym poecie), stoczyć się na dno matrymonialnej przepaści
[P,I,182] – ożenić się, ścierać się z poszanowaniem siódmego przykazania [P,II,26]
– kraść, wykonywać palcami kilka charakterystycznych gestów, za pomocą których hodowcy kur namacalnie sprawdzają ekonomiczną doniosłość gdakania swoich wychowanek [P,II,97] – macać kury, zmaczać pierza w inkauście płynnym [P,I,37] – tworzyć
poezję (w wierszu);
7) pozostałe, np.
pierwiastki denerwujące [P,III,201] – promile (ogólnie – alkohol), sprośny wiek
[P,I,38] – wiek XIX (w wierszu).
Zaprezentowany wyżej, bogaty materiał peryfrastyczny, reprezentuje rozmaite typy zamienników nazewniczych. Są wśród nich peryfrazy metaforyczne
(np. świątynia dobrego humoru)14 i niemetaforyczne (np. brodaci wierzyciele), eufemizacyjne (np. fanatyczny zwolennik szkoły spirytualnej), żartobliwe (np. ludożerca
14 Większość peryfraz metaforycznych to tzw. peryfrazy-zagadki, ponieważ ich znaczenie wynika z ujęcia kontekstowego [Por. Wróblewski 1998: 75].
z epoki krzemienia niepolerowanego), ironiczne (np. zgryźliwy aparat do rachowania),
patetyczne (arcykapłani wiedzy i sterownicy ogólnoludzkiej nawy), oddające czarny
humor (dokonywać chirurgiczno-sądowych operacji na indywiduach wykraczających
przeciwko zasadniczym prawom równowagi społecznej). Połączenie pozornej wzniosłości z żartobliwością cechuje konstrukcje zamieszczone w utworach poetyckich (np. zamaczać pierza w inkauście płynnym). Zróżnicowane są także formy
wymienionych peryfraz – wiele z nich to omówienia proste, możliwie
najkrótsze, składające się z dwóch składników (np. ptaki grzebiące), ale zdarzają
się też struktury rozbudowane, wielowyrazowe, niekiedy zawierające w sobie
kolejne omówienie (np. ptak, który po wszystkie czasy służyć będzie za symbol
waleczności, galanterii i innych drogocennych przymiotów, jakie płeć piękna najwięcej
uwielbia w mężczyznach). Czasami Prusowskie peryfrazy przybierają postać
zabawnych definicji (np. zwierzęta domowe z podniesionymi uszami i ryjami),
innym razem różne struktury omowne są nośnikami tych samych znaczeń
(czworonożne motory, jednokopytne zwierzęta), zdarzają sie też peryfrazy zbudowane na zasadzie opozycji (piękniejsza połowa – silniejsza połowa). Największą
grupę omówień stanowią peryfrazy rzeczownikowe. Do peryfraz patetycznych
zbliżone są dłuższe wypowiedzenia hiperboliczne, przepełnione celową podniosłością. Przybycie dam do Ogrodu Saskiego zostało przez Prusa potraktowane niczym pojawienie się cudownych istot z innego świata:
Uśmiechnięte, promieniejące, szeleszczące, spowite we wszystkie barwy nieba
i ziemi, królowe stworzenia w obłokach tkanin spłynęły do alei głównej [P,III,21].
Śmieszy też wyznanie miłosne subiekta ze sklepu kolonialnego, czyli wonnego przybytku [P,III,81], „uwięzionego‖ w pracy, skierowane do jednej z klientek:
O gorzka ironio najwyrafinowańszego okrucieństwa kobiecej tkliwości! Jak to, więc
nie rozumiesz pani tego, że cię ubóstwiam, że całą wieczność pragnąłbym rozkoszować się eolskim dźwiękiem twego głosu, że każdej chwili pragnąłbym pić czar
niebiańskiego nektaru twoich ust […]. O losie, coś mnie tu jak Prometeusza
przykuł! [P,III,81–82].
Z kolei o spodziewanym zamilknięciu gadatliwej majorowej z Kłopotów babuni, spowodowanym sennością bohaterki, dowcipny autor napisał, że
po całodziennych trudach zatrzyma się nareszcie w biegu ów skomplikowany mechanizm, za pośrednictwem którego czcigodna dama część swoich udręczeń
familijnych przelewała w moją istotę [P,II,19–20].
Do grona humorystycznych struktur hiperbolicznych zaliczają się także
wybrane porównania, w których prozaiczne treści kontrastują z górnolotnym
sposobem wysłowienia. Oto przykład:
Jak wyżły za ptactwem, tak zdyszani, lecz zawsze poważni ojcowie rodzin biegali
za Żydkami, celem wyciśnięcia z nich niewielkich sumek pieniężnych na cały
szereg mających nastąpić zebrań uroczystych [P,III,190].
Prus doceniał istotną rolę porównań jako jednych z podstawowych środków językowo-stylistycznego kształtowania struktury tekstu, o czym świadczy
między innymi fakt, iż na przykład w Faraonie użył ich aż 333 razy [Mikołajczak
1976: 105–106], w Lalce około 270 razy [Budrewicz 1990: 88], w Placówce około 80
razy i w Anielce około 70 razy [Zarębina 1990: 131]. Wśród dowcipnych porównań, wprowadzonych przez Głowackiego do jego początkowych prób literackich, znajdują się takie, które wywołują uśmiech dzięki niezwykle sugestywnemu i obrazowemu odwołaniu się do rzeczywistości pozajęzykowej, np.
[...] koralowe usteczka pani Balbiny robiły się coraz podobniejsze do bramy zajezdnego domu [...] [P,III,35]
– tzn. „pani Balbina bez ceremonii ziewała‖,
kręcił tułowiem tak, jakby mu kto za aksamitną marynarkę rozpalonych węgli nasypał [P,III,184]
– o literacie z prowincji.
Poczucie humoru Prusa oddają również:
a) porównania zmodyfikowane przez skonfrontowanie nowych zjawisk
rzeczywistości, np.
znać się na polityce jak kogut na Ewangelii [P,I,61] (zamiast: jak kura na pieprzu, jak
wół na gwiazdach), być gołym jak węgorz [P,I,167] (zamiast: być gołym jak oficer),
Okrąglutka osoba, nazwana Zosią, zaczerwieniła się jak ćwikła [P,III,71] (zamiast
zaczerwieniła się jak róża, jak burak),
b) porównania oddające dysharmonię stylistyczną lub sytuacyjną, np.
sypią się z niego [zakochanego poety] wiersze jak sieczka z dziurawej torby [P,I,67],
dama tak gruba jak rzeźnik z mężem tak chudym jak pasternak [P,III,51], chudy jak
wędzonka, a zły jak pies [P,III,79] – o psotnym chłopcu;
c) porównania o wzmocnionej sile wyrazu, wynikającej z nasilenia środków obrazujących, np.
Poznaliśmy się od razu i wpadłszy sobie z krzykiem w objęcia, zapłakaliśmy jak dwa
bobry [P,I,184] (zamiast jak bóbr, bobry), gębę ma [...] jak cielęca wątróbka [P,III,5] – o
twarzy staruszki, wdowie po majorze [P,III,35].
IV. Znaczące nazwy własne
Jak wiadomo, nazwy własne można niekiedy interpretować jako znaki humorystyczne [por. Rutkowski 2006: 400]. Pisząc o humorystycznej i satyrycznej
onomastyce w utworach Prusa, Jan Tyborczyk stwierdził, iż:
W bogatej ilościowo onomastyce Prusa – ponad 1200 nazw własnych – dużą grupę
stanowią nazwy znaczące, sztuczne lub prawdopodobne. W początkowym okresie
twórczości ten rodzaj nazw własnych stanowi grupę dominującą, w późniejszym
schodzi na plan dalszy, ustępując nazwom neutralnym, realistycznym, tworzonych
bez intencji wyrażenia za ich pośrednictwem żartu, dowcipu, kpiny, ironii.
Całkowicie nie znika jednak nigdy [Tyborczyk 1975: 82]15.
15 Stosunkowo niewielka skłonność Prusa do używania znaczących nazw własnych w dojrzałej
twórczości wynikała z przestrzegania reguły prawdopodobieństwa, polegającej na naśladowaniu
rzeczywistości pozaliterackiej [Bachórz 2002: 166].
Oto wybrane przykłady znaczących nazw własnych, wymyślonych przez
Prusa w celu bawienia czytelników, poświadczone w jego młodzieńczej twórczości:
1) antroponimy (nazwy osobowe)
a) imiona, np.
Dyncio [P,III,183] – prowincjonalny literat, Ezechiel [P,III,35] – człowiek
poważny, Kocio [P,III,183] – młody lekarz na prowincji, Mordka [P,I,51] – Żyd–lichwiarz, Pankracy, Pankracowa, Pankracówna [P,I,119] – rodzina na majówce,
Prakseda [P,III,188] – „piękna i szlachetna Hildegarda, w metryce najniewłaściwiej przezwana Praksedą‖16, żona Kajetana Dryndulskiego, Zosia, Klocia, Władzio [P,I,63–65] – panny, kawaler (rodzeństwo);
b) nazwiska, np.
Bałwanowicz [P,II,111] – „rozumny i poczciwy adwokat‖, Bazgralski [P,I,138]
– publicysta dziennika politycznego, pisze co mu każą, o czymkolwiek,
Birbantowicz [P,III,249] – zadłużony dzierżawca, Byczkowski [P,II,67], Bysiu
[P,II,68] – były major „sławny na całą dywizję, a następnie na cały powiat z niesłychanej tuszy‖, Fiu – Fiu [P,I,200] – uczony chiński medyk, Gadulski, Gadulsiu
[P,II,48,95] – roztrzepany, „jak to się mówi, zapomniał języka w gębie‖, Gamadeltowicz [P,II,52] – emerytowany badacz języka greckiego (od nazw liter greckich – gama, delta), Golski [P,III,252] – czeladnik, Karabin [P,III,32] – kupiec,
Żyd, Kukulska, Gęgalska [P,III,229] – gospodynie balu w powiatowym mieście,
Machiawelski [P,I,135] – największy krętacz w redakcji dziennika politycznego,
Mulnicki [P,II,95] – „archiwista akt dawnych‖, Ochwatowicz [P,II,27] – chory
z przejedzenia, Pędziwiatrowski [P,I,203] – student unikajacy płacenia długów
(rzekomo ciągle wyjeżdża, jest nieuchwytny), Proszkowski [P,II,133] – aptekarz,
Puszczało [P,II,12] – lekarz, Stodołowicz [P,III,91] – ubogi szlachcic z prowincji,
który roztrwonił majątek, Wiatrakiewicz [P,II,44] – kapitan, wojskowy, który
przypadkiem zastrzelił własną żonę, Zakuwalski [P,II,51] – nauczyciel przedmiotów ścisłych;
c) imiona i nazwiska, np.
Abraham Goldfisz [P,III,29] – bogaty Żyd-lichwiarz, „co na dwieście procent
pożycza‖, Alfons Baltazar Gadziński [P,II,107] – amant „sławny z nierządu,
pijaństwa, karciarstwa i innych złych skłonności‖, Anastazy na Fujarach Fujarkiewicz [P,III,240] – obywatel ziemski, Cezar Brutus Napoleon Hiacynt Postępowicz
[P,II,10] – człowiek „uczony‖, pisuje do pism, udziela korepetycji, jest bez grosza, Diogenes Fajtaszko [P,III,183] – „chluba powiatu i najdzielniejsza z prowincjonalnych podpór literatury krajowej‖, przez najbliższych przyjaciół „zwany
pospolicie Dynciem albo Fajtusiem‖, Euzebia z hrabiów Patykowskich [P,III,217]
– żona obywatela ziemskiego z prowincji, Fonsio Gęgalski [P,III,240] – „[…] wynędzniały tak pod względem fizycznym, jak i umysłowym jedyny syn Gęgal16 Krótkie, dowcipne opisy postaci, obdarzonych odpowiednim imieniem lub nazwiskiem,
stanowią zazwyczaj ich dodatkową satyryczną prezentację.
skich [...], którego najpobłażliwsi przyjaciele domu nazywali nierozwiniętym
Fonsiem‖, Gotlieb von Ochuster [P,III,230] – „[...] był z powołania agronomem,
a zarazem ajentem jakiejś berlińskiej spółki, która na drodze wykupywania
dóbr i wypędzania ich właścicieli, pragnęła uszczęśliwić i ucywilizować barbarzyńską okolicę…‖, Hermenegild O’Schuster [P,I,12] – właściciel sklepu
kolonialnego, oszust, Jan Chryzostom Letkiewicz [P,III,217] – obywatel ziemski,
„dzielny dobrodziej swej parafii, który w ciągu piętnastu lat ofiarował bezinteresownie furę chrustu na płot cmentarny i dwa nowe powrozy do dzwonów‖, Kleofas Odgrzywalski [P,I,204] – właściciel restauracji, Luis Blagier [P,I,111]
– pisarz reklam, Nikolo Jalapa [P,I,114] – Włoch, człowiek bez stosunków,
nieporadny, Salomea Kopyścińska [P,III,196] – prowincjuszka, „niewiasta znana
z cnót, rozumu i wielkiej przytomności umysłu, która utrzymywała głośno, że
bez znużenia i przerwy mówić może dwadzieścia cztery godziny z rzędu‖;
2) toponimy (nazwy miejscowe)
Gęgały [P,I,123] – w formie przedstawiania się komuś:
– Jestem Gęgalski z Gęgał, właściciel dóbr i chciałbym wiedzieć z kim jadę?
– Jestem Atramentowicz… literat!
Mordotłuki [P,I,105] – nazwa majątku ziemskiego na zapadłej prowincji,
Psie Doły (P,II,48) – jak wcześniej, Suche Patyki, Wilcze Ogony, Patatajka, Majdan
[P,III,91] – nazwy utraconych (sprzedanych i zlicytowanych) dóbr szlachcica
z prowincji, Wilczołapy [P,III,217] – folwark;
3) ideonimy (tytuły czasopism, dzienników)
„Gazeta Pacanowska‖ [P,I,129], „Przegląd Pacanowski‖ [P,I,108], „Snopek Nadbzurski‖ [P,I,131], „Tygodnik Ryczywolski‖ [P,I,130];
4) chrematonimy (nazwy ludzkich wytworów, urządzeń)
Szybkobieg [P,III,50] – statek pływający po Wiśle.
Znacząca, humorystyczna onomastyka wymyślona przez Prusa, powstała
dzięki rozmaitym pomysłom i zabiegom językowym 17. Tworzą ją zarówno odpowiednio dobrane imiona i nazwiska, całkiem nieodpowiednie lub doskonale
pasujące do osoby (Ezechiel, Prakseda, Karabin), zdrobnienia imion i nazwisk
podstawowych (Klocia, Gadulsiu), wykorzystanie znaczenia wyrazu pospolitego
(Gamadeltowicz, Goldfisz), nazwy związane z cechami, czynnościami albo stanem
majątkowym ich właścicieli (Birbantowicz, Puszczało, Golski), nieoczekiwane zestawienia wyzyskujące kontrast zabarwień emocjonalnych poszczególnych
składników lub kontrast nazwy z pełnioną funkcją, zajmowaną pozycją (Jan
Chryzostom Letkiewicz, Bałwanowicz – adwokat, Euzebia z hrabiów Patykowskich),
nazwy przywołujące wzorce obce, niekiedy także odpowiednio nacechowane
(O’Schuster, Machiawelski), nazwy satyryczne („Snopek Nadbzurski‖, Suche Pa17 Por. klasyfikację znaczących nazw własnych w utworach Prusa Jana Tyborczyka [Tyborczyk
1975] oraz pracę Ireny Sarnowskiej-Giefing Nazewnictwo w nowelach i powieściach okresu realizmu i naturalizmu [Sarnowska-Giefing 1984].
tyki). Wzmocnieniu nacechowania humorystycznego posłużyło umieszczenie
w jednym ciągu odpowiednich nazw osobowych lub osobowych i miejscowych
(Cezary Brutus Napoleon Hiacynt Postępowicz, Anastazy na Fujarach Fujarkiewicz).
Prus wykorzystał też paronomazję, polegającą na zestawianiu podobnie
brzmiących słów po to, aby ukazać wyjątkową bliskość czy niezwykłe podobieństwo wybranych postaci, np. Dyncio i Kocio, Kukulska i Gęgalska, a w przypadku nazwiska Fiu Fiu wyraził nieco ironiczny podziw w stosunku do chińskiego medyka za pomocą wykrzyknienia nawiązującego do głosu wydawanego podczas gwizdania, czyli zastosował rodzaj sugestywnej onomatopei w celu
nazewniczym [por. Ginter 2008: 50–51].
W jednym przypadku (Szybkobieg) młody Głowacki odwołał się do ulubionych przez siebie złożeń, o czym świadczą również późniejsze jego pomysły
słowotwórcze, np. duszołapstwo [K,XX,66] – ‗podstępne zmuszanie kogoś do
przyjmowania innej wiary‘, męczychryst [K,XIX,270] – ‗Żyd, wyzwisko‘, polakowstręt [P,X,141] – ‗hakatyzm‘, psożerstwo [K,VII,242] – ‗jedzenie mięsa z psów‘
[Machnicka 2008a]. Nierzadko istotne są też Prusowskie sposoby określania
osób, noszących nieprzypadkowe imiona bądź nazwiska (Jan Chryzostom Letkiewicz – obywatel ziemski, „dzielny dobrodziej swej parafii, który w ciagu piętnastu lat ofiarował bezinteresownie furę chrustu na płot cmentarny i dwa nowe
powrozy do dzwonów―).
Humorystyczna twórczość nazewnicza w utworach literackich nie należy
do rzadkości. Najczęściej można się z nią spotkać w tekstach o charakterze groteskowo-ludycznym [por. Kosyl 2004: 224–225]. Inwencja onomastyczna Prusa
świadczy o tym, iż był on przede wszystkim onomastą-literatem, a nie językoznawcą, ponieważ nie tyle nawiązywał do etymologii słowa, ile podkreślał znaczenia „swoich‖ nazw w kontekście [por. Spyt 1977: 221] i tym głównie rozśmieszał czytelników.
V. Pozostała twórczość neologiczna, słownictwo wieloznaczne, stylizacja
językowa, zabawy poetyckie
W utworach wczesnych, młodzieńczych, pomysłowość pisarza niejednokrotnie ujawnia się w wymyślaniu dowcipnych neologizmów frazeologicznych
i semantycznych, np. psy gniewne [P,I,42] – ‗złe, ostre psy‘ (w wierszu), łoże Madejowe [P,III,109] – ‗niewygodny i drogi omnibus‘, żartobliwych formacji słowotwórczych, np. przedyplomatyzować [P,II,136] – ‗przekonać‘(Majorowa mnie
wprawdzie przekrzyczała, ale ja ją przedyplomatyzowałem – jak Bismarck) czy też
w zabawach słownych, wynikających z rzekomych przejęzyczeń, np. pieczęta
kurczone [P,I,119] – ‗kurczęta pieczone‘. W jednym z fragmentów Listów ze
starego obozu Prus ukazuje zabarwione humorem nieporozumienie, powstałe
wskutek różnego pojmowania słowa dragon w dialogu prowadzonym przez
pasażerów pewnego powozu:
[...] siedliśmy do powozu we czworo [...]. Franuś, jak przyzwoitość nakazywała,
siadał ostatni, lecz zaledwie postawił nogę na stopniu, cofnął się tak gwałtownie, że
o mało nie upadł na ziemię.
– Co ci się stało, Franiu!... – krzyknęła jego druga połowa szczerze interesująca się
organizmem swego ukochanego.
– Eh, nic! drobnostka… to dragon!... – szepnął wzruszony nowożeniec.
W tej chwili po drugiej stronie już ruszającego powozu, dostrzegłem znanego ci
kawalerzystę, który zdawał się być silnie zajęty wykonywaniem jakiejś zuchwałej
i nieprzyzwoitej pantominy, widocznie do naszego towarzystwa skierowanej.
– Więc nie lubisz dragonów? – spytała ze zdziwieniem panna Zofia Franciszka.
– O tak… nienawidzę ich!... – mruknął nasz kuzyn.
– To wszystko są łotry – wtrącił stary. – Na wsi przy nich nie upilnujesz ani kury,
ani gęsi, ani sługi, ani służebnicy, ani żadnej rzeczy, która jego jest!... [P,I,183]
Dragon (fr. dragon) to patka – dodatkowy pasek materiału z tyłu płaszcza,
doszywany lub przypięty w celach ozdobnych. W dawnym wojsku dragonem
nazywano żołnierza lekkiej jazdy, pełniącego służbę pieszo i konno, potem tylko konno [Doroszewski 1958–1969]. Ostatnie wypowiedzenie w cytowanym
fragmencie stanowi też nawiązanie do stylu biblijnego (służebnica), zwłaszcza
do ostatniego przykazania Dekalogu, co w zestawieniu z tematyką rozmowy
wywołuje wrażenie humorystyczne. Podobne efekty uzyskuje Prus stylizując
na mowę Żydów, np. Moszek: Co to na bok?... a wa… jakie państwo!... [...] Co to
milć, z psieprosieniem laski pański? Tu każden dobry bile płaciul [P,I,100] oraz
prostych warszawiaków, czeladników [P,II,71–72], a także naśladując i
parodiując sposoby pisania telegramów i listów przez właścicieli ziemskich [P,
I,197; P,II,106–110].
Swoistym rodzajem dowcipnej stylizacji stosowanej przez młodego Głowackiego są wiersze, oddające gorące uczucia zakochanych wierszokletów:
Do pięknej Rózi
Ludzie przed tobą szczekają,
Że mnie z Magdą spotykają;
Bodajże we mnie piorun trzasł,
Jeżelim do Magdy lazł…! […]
(Twój do śmierci ALFONS) [P,II,107–109]
lub rymowanki ukazujące niepospolity talent prowincjonalnych literatów, np.
Jedenasta bieży, a on jeszcze leży… (zawsze mam pełne usta wierszy!). Pewnie
wczoraj długo pracowaliśmy, a dziś zaspaliśmy. (Ta łatwość wierszowania
niekiedy mnie samego kłopocze). Ja tymczasem od rana zbieram nowiny dla pana i
takie ich mnóstwo mam, że ledwie oddycham… („Tygodnik‖ mówi, że nie jestem
poetą… cha!...) [P,III,184]
Rozpatrując młodzieńcze próby poetyckie późniejszego autora Lalki, Emancypantek czy Faraona, warto przywołać słowa Tadeusza Budrewicza, otwierające
tekst O wierszach Bolesława Prusa:
Pewnie by nie zaistniał Prus – wybitny prozaik, gdyby nie wena wierszopisarska.
Motywem, który skłonił go do pracy literackiej po przerwanych studiach, była
opinia zdolnego literata, jaką zdobył w szkole średniej [Budrewicz 1998: 56]18.
18 W młodości Prus imał się rozmaitych zajęć, głównie dla zdobycia chleba. Paranie się robotą
parobczą (autookreślenie Prusa) pozwoliło mu między innymi poślubić kuzynkę ze strony matki,
Oktawię Trembińską [Tokarzówna 1981: 123].
Również wyjątkowe poczucie humoru odegrało w życiu pisarza niebagatelną rolę. Jednakże młodzieńczy dowcip Głowackiego różni się znacznie od
humoru twórcy dojrzałego, wyważonego, pozbawionego już optymizmu właściwego ludziom niedoświadczonym przez los. Przede wszystkim początkujący
literat dowcipkował nieustannie, odwołując się do szerokiej gamy środków językowych, z których tylko nieliczne posłużyły mu w przyszłości do wywoływania uśmiechu czytelników, co najwyraźniej daje się zauważyć w utworach
publicystycznych. Wraz z upływem czasu Prus dojrzewał jako twórca, doskonalił swój warsztat pisarski, zajmował się nie tylko sprawami błahymi, nieistotnymi, mającymi jedynie zabawiać prenumeratorów czasopism, ale także – jak
większość ludzi myślących – wyzbywał się beztroskiej radości na rzecz rozumowego, ale też mniej wesołego sposobu postrzegania świata, życia i siebie.
Bibliografia
I. Źródło materiału:
P – Pisma Bolesława Prusa, red. I. Chrzanowski, Z. Szweykowski, Nakład
Gebethnera i Wolffa, t. I–XXVI, Warszawa 1935–1936.
Materiał omówiony w artykule pochodzi z trzech pierwszych tomów: To i owo,
właściwie zaś ani to, ani owo (t. I), Kłopoty babuni (t. II), Drobiazgi (t. III).
II. Inne wykorzystane zbiory tekstów Bolesława Prusa:
F – B. Prus, Faraon, oprac. Z. Szweykowski, PIW, Warszawa 1954 (wydanie
krytyczne).
K – B. Prus, Kroniki, oprac. Z. Szweykowski, t. I–XX, PIW, Warszawa 1953–1970.
P 1 – B. Prus, Pisma, red. Z. Szweykowski, t. XXVII–XXIX (t. XXVII i XXVIII: Kartki
z podróży, t. XXXIX: Studia literackie, artystyczne i polemiki), KiW, Warszawa 1950.
Prus [1994], B. Prus, Kroniki. Wybór, oprac. J. Bachórz, Zakład Narodowy im.
Ossolińskich, Wrocław.
Prus [2009a], B. Prus, Aforyzmy i refleksje wybrane z „Kronik”, czyli ponadczasowa
mądrość życiowa, oprac. V. Machnicka, SPRINT, Siedlce.
Prus [2009b], B. Prus, Opowiadania i nowele. Wybór, oprac. T. Żabski, Zakład
Narodowy im. Ossolińskich, Wrocław (wydanie II).
III. Pozostałe opracowania, słowniki:
Bachórz J. [2002], Kogo i jak nazywa się w „Lalce” Prusa?, [w:] Na pozytywistycznej
niwie, Lewandowski T., Sobieraj T. (red), Wydawnictwo PTPN, Poznań.
Baczewski A. [1990], Wielofunkcyjność stylów ironicznego i karykaturowo–groteskowego
w nowelach Bolesława Prusa, „Rocznik Naukowo-Dydaktyczny WSP w Rzeszowie‖.
Filologia Polska, z. 19/71.
Bańko M. [2002], Peryfrazy w naszym życiu, „Poradnik Językowy‖, z. 9.
Aleksander Głowacki, będąc uczniem szóstej klasy lubelskiego liceum, wydawał humorystyczny „Kurier Łobuzów‖, gdzie między innymi zamieścił dowcipne Krakowiaki oraz poemat fantastyczny Bryś. Gustaw Doliński, jeden z redaktorów konkurencyjnego „Głosu z Kąta‖, wydawanego
przez klasę siódmą, wspominał, iż „pierwociny talentu przyszłego Bolesława Prusa cieszyły się
w gronie kolegów należytym uznaniem‖ [por. Tokarzówna 1981: 71; Tyszkiewicz 1966: 148–150].
Utwory te nie zachowały się.
Bańko M. [2009], Słownik peryfraz, czyli wyrażeń omownych, Wydawnictwo Naukowe
PWN, Warszawa (wyd. II).
Breuer S. [ok. 1918], Humor Prusa. Jego istota i wyraz, Nakładem Księgarni J. Szkolnika, Rohatyn–Lwów.
Budrewicz T. [1990], „Lalka”. Konteksty stylu, Wydawnictwo Naukowe WSP w
Krakowie, Kraków.
Budrewicz T. [1998], O wierszach Bolesława Prusa, [w:] Spojrzenie na Prusa i jego
bohaterów. Materiały z sesji w 150. rocznicę urodzin Bolesława Prusa, wstęp S. Żak,
Wojewódzka Biblioteka Publiczna, Kielce.
Buttler D. [2001], Polski dowcip językowy, Wydawnictwo Naukowe PWN, Warszawa
(wydanie III).
Chlebda W. [1998], Propozycje terminologiczne do opisu skrzydlatych słów, „Stylistyka‖
VII, Gajda S. (red.), Opole.
Daszczyńska [1994], I. Daszczyńska, O internacjonalizacji wyrażeń peryfrastycznych,
[w:] Współczesne tendencje rozwoju języków słowiańskich, red. M. Blicharski, H. Fontański,
Wydawnictwo UŚ, Katowice, t. 1, s. 35–41.
Dąbrowski R. [2002], Oswajanie kultury masowej, czyli o specyficznym poczuciu humoru
Bolesława Prusa, „Polonistyka‖, nr 1, s. 16–20.
Doroszewski W. (red) [1958–1969], Słownik języka polskiego, t. I–X, PIW, Warszawa.
Gajda S. [2000], Słowo wstępne, [w:] Świat humoru, Gajda S., Brzozowska D. (red.),
UO – IFP, Opole.
Galilej C. [2000], Humor w „Kronikach” Bolesława Prusa, [w:] Język polski. Współczesność. Historia, Książek–Bryłowa W., H. Duda H. (red.), Wydawnictwo UMCS, Lublin.
Gielata I. [2008], Chichot Rzeckiego, [w:] Odcienie humoru, Kwiatkowska A., Dżereń-Głowacka S. (red.), vol. 1/1, Naukowe Wydawnictwo Piotrkowskie, Piotrków Trybunalski.
Ginter A. [2008], Barwy w „Lolicie” Vladimira Nabokova, „Conversatoria Linguistica‖. Międzynarodowy rocznik naukowy. Rok II: 2008, Wojtczuk K. (red.), IFP AP,
Wydawnictwo AP, Siedlce.
Głowiński M. [2002], Prus-parodysta: „Ze wspomnień cyklisty”, [w:] Na pozytywistycznej niwie, Lewandowski T., Sobieraj T. (red.), Wydawnictwo PTPN, Poznań.
Klingerowa Z. [1927], Rola humoru w twórczości Prusa, „Rocznik Koła Polonistów,
Słuchaczy Uniwersytetu Warszawskiego‖ (wydany z okazji dziesięciolecia istnienia Koła).
Kobyliński Sz. [1993], Prus i Boy, [w:] Powieść polska XIX i XX wieku. Interpretacje –
Analizy – Konteksty, Ludorowski L. (red.), Wydawnictwo UMCS, Lublin, t. I.
Kosyl Cz. [2004], Nurty stylistyczno-językowe nazewnictwa literackiego, [w:] Nazwy
własne w języku, kulturze i komunikacji społecznej, Mrózek R. (red.), Wydawnictwo UŚ,
Katowice.
Kulczycka-Saloni J. [1969], Nowelistyka Bolesława Prusa, Czytelnik, Warszawa.
Lubczyńska-Jeziorna E. [2007], Gatunki literackie w twórczości Bolesława Prusa,
Agencja Wydawnicza a linea, Wrocław.
Machnicka V. [2005], Konstrukcje peryfrastyczne związane ze śmiercią na tle innych
określeń omownych w „Faraonie” Bolesława Prusa, „Styl‖. Rocznik międzynarodowy, nr 4,
Čarkić M. Ż. (red.), Międzynarodowe Towarzystwo Style, Belgrad.
Machnicka V. [2008a], Neologizmy słowotwórcze w utworach Bolesława Prusa (formacje
pochodzące od nazw własnych), [w:] Wokół słów i znaczeń II. Z problemów słowotwórstwa.
Materiały drugiej konferencji językoznawczej poświęconej pamięci Profesora Bogusława
Krei, Maćkiewicz J., Rogowska-Cybulska E. (red.), Wydawnictwo UG, Gdańsk.
Machnicka V. [2008b], Peryfrazy śmierci w tekstach Bolesława Prusa, „Conversatoria
Linguistica‖. Międzynarodowy rocznik naukowy. Rok II: 2008, Wojtczuk K. (red.), IFP
AP, Wydawnictwo AP, Siedlce.
Machnicka V. [2009], O stosunku Bolesława Prusa do „starszych braci w Darwinie” oraz
ich językowym kreowaniu wyrażonym w konstrukcjach omownych, „Acta Universitatis
Lodziensis. Folia Linguistica Rossica 5‖, Piasecka A. (red.).
Maciejewski J. [1957], Publicystyka felietonowa Bolesława Prusa, „Kwartalnik Prasoznawczy‖, nr 4.
Markunas A., Stasińska P. [2009], Wybrane wyrażenia peryfrastyczne w języku polskim
i rosyjskim. Studium konfrontatywne, Wydawnictwo Naukowe UAM, Poznań.
Mickiewicz A. [1989], Pan Tadeusz, Zakład Narodowy im. Ossolińskich, Wrocław.
Mikołajczak B. [1976], Porównania w „Faraonie” Bolesława Prusa, „Studia Polonistyczne‖, t. III, s.105–114.
Mleczko F. [1930], Humor Prusa. Jego istota i wyraz. Recenzja, „Ruch Literacki‖ , nr 1.
Ostromęcka-Frączak B. [2008], Kontaminacje jako źródło gier słownych, [w:] Odcienie
humoru, vol. 1/1, Kwiatkowska A., Dżereń-Głowacka S. (red.), Naukowe Wydawnictwo
Piotrkowskie, Piotrków Trybunalski.
Pąkciński M. [1998], Ironia i autokreacja w „Kronikach” Bolesława Prusa, [w:] Spojrzenie
na Prusa i jego bohaterów. Materiały z sesji w 150. rocznicę urodzin Bolesława Prusa,
wstęp S. Żak, Przedsiębiorstwo Poligraficzne Głowaccy, Kielce.
Pisarek W. [1966], Tytuł utworu swoistą nazwą własną, „Zeszyty Naukowe WSP
w Katowicach‖. Prace Językoznawcze III, Katowice.
Polanowski E. [1992], Z zagadnień komizmu w „Lalce” B. Prusa, [w:] Nowe stulecie
trójcy powieściopisarzy, Makowiecki A. Z. (red.), Wydawnictwo UW, Warszawa.
Rumińska M. [2004], Elementy karnawałowe w kreacji bohaterów „Faraona”, „Studia
Filologiczne‖, Sandomierz, t. III.
Rutkowski M. [2006], Humor w nazwach własnych, [w:] Munuscula Linguistica. In
honorem Alexandrae Cieślikowa, Wydawnictwo IJP PAN, Kraków.
Sarnowska-Giefing I. [1984], Nazewnictwo w nowelach i powieściach okresu realizmu
i naturalizmu, Wydawnictwo Naukowe UAM, Poznań.
Sławkowa E. [2009], Język pisarza jako metodologiczny problem stylistyki, [w:] Studia
o języku i stylu artystycznym, t. V: Język i styl twórcy w kręgu badań współczesnej humanistyki,
Maćkowiak K., Piątkowski C., współpraca J. Gorzelana, UZ, Zielona Góra.
Spyt A. [1977], Funkcje osobowych nazw znaczących w utworach B. Prusa, „Acta
Universitatis Palackianae Olomucensis Philologica‖, nr 40: Slavistický sborník olomoucko
Lublinský.
Szweykowski Z. [1967], Nie tylko o Prusie, Szkice, Poznań.
Szweykowski Z. [1972], Twórczość Bolesława Prusa, PIW, Warszawa.
Tokarzówna K. [1981], Młodość Bolesława Prusa, PIW, Warszawa.
Tokarzówna K., Fita S. (oprac.) [1969], Bolesław Prus 1847–1912. Kalendarz życia i
twórczości, Szweykowski Z. (red.), PIW, Warszawa.
Tyborczyk J. [1975], Humorystyczna i satyryczna onomastyka w utworach Bolesława
Prusa, „Ruch Literacki‖ XVI, z. 2.
Tyszkiewicz T. [1966], Młodzieńcza twórczość Bolesława Prusa, [w:] Prace o literaturze
i teatrze ofiarowane Zygmuntowi Szweykowskiemu, Maciejewski J. (red.), Zakład Narodowy
im. Ossolińskich, Wrocław.
Warzenica-Zalewska E. [1992], Pojęcie humoru i jego rola w powieściopisarstwie polskim
drugiej połowy XIX wieku (na przykładzie twórczości Bolesława Prusa), „Przegląd Humanistyczny‖, rocznik XXXVI, nr 6.
Wojtczuk K. [2001], „Wesele” Stanisława Wyspiańskiego jako źródło skrzydlatych słów
współczesnej polszczyzny ogólnej, [w:] Wyspiański. Sesja naukowa, Lisowski Z. (red.),
Towarzystwo Literackie im. Adama Mickiewicza, Oddział w Siedlcach, Siedlce.
Wojtczuk K. [2004], Wykrzykniki polskie jako jednostki składni emocjonalnej. Próba opisu
wybranych tendencji funkcjonalnych, [w:] Funkcja emocjonalna jednostek językowych i tekstowych, Wojtczuk K., Wierzbicka A. (red.), Wydawnictwo AP, Siedlce.
Wróblewski P. [1998], Struktura, typologia i frekwencja polskich metafor, Wydawnictwo
Uniwersytetu w Białymstoku, Białystok.
Zarębina M. [1990], Porównania w „Anielce” i „Placówce” Bolesława Prusa, „Polonica‖,
rocznik XV.
IV. Źródła internetowe:
Mleczko F. [1930], Humor w twórczości Bolesława Prusa
pl.wikipedia.org/wiki/Franciszek_Mleczko – 30.01.2010
Summary
Violetta Machnicka
Linguistic means rendering the sense of humour of young Bolesław Prus
The author concentrates on the linguistic analysis of the early works of Aleksander
Głowacki, that is the texts created between 1873 and 1875, which were initially printed
mostly in such magazines as ―Mucha,‖ ―Kolce,‖ and ―Kurier Warszawski.‖ The works
represent characteristic, juvenile type of literary output and the sense of humour of the
author who was just commencing his literary career. In the first part of the article there
are definitions concerning various issues in the field of humorous writing. Then the
collected material is analysed in several groups according to particular forms and types
of linguistic means in order to amuse the readers:
I. Titles of the works and collected works, dedications, epigraphs.
II. Golden thoughts, aphorisms, proverbs, catchphrases.
III. Periphrastic and hyperbolic structures and comparisons.
IV. Meaningful proper names.
V. Lexical, phraseological, morphological and semantic neologisms, ambiguous
vocabulary, stylized texts.
Елена Невзорова-Кмеч
Вульгаризмы в речи польских гопников
(на примере романа Д. Масловской
Pусско-польская война под бело-красным флагом1)
Роман, изданный в 2002 году и переведенный на многие языки, в том
числе русский, был успешным дебютом восемнадцатилетней Дороты Масловской. Он был сразу же замечен профессиональными критиками, литераторами, обычными читателями и одновременно стал объектом дискуссий между сторонниками и противниками современной, шокирующей, главным образом, своим языком, прозы. Думается, что награды, положительные со стороны известных газетных издательств, положительные
отзывы Е. Пильха, постановка спектакля по роману, внесение его в список
произведений для обсуждения в комиссиях, занимающихся Единым государственным экзаменом по польскому языку, экранизация упомянутого
в названии романа свидетельствует о имеющихся в нем языковых достоинствах. По мнению Е. Пильха, автор творчески препарировала обыкновенный язык, но одновременно этот язык выдуманный, хотя и возможный,
поскольку он базируется на различных языковых реалиях.
В лингвистической литературе нет термина обыкновенный язык. „Польско-русская война..‖ является примером языка современной художественной литературы, который, вслед за С. Гайдой, понимается нами как „федерация функциональных языков, из которых каждый в определенной степени сохраняет свою индивидуальность, но также открыт на воздействие
других функциональных языков, общеупотребительного языка, а также
обслуживающих сферу повседневной коммуникации‖ 2 [Gajda 2004: 19–20].
Но этот язык отличается большой многоуровневой и многоаспектной
дифференциацией. Он не относится к тем, которые поддаются легкому
анализу, поскольку в нем появляются элементы различного стилистического происхождения: это язык псевдоинтеллигенции, молодежный сленг,
жаргон субкультур, примитивный и вульгарный язык, разговорный и литературный язык [Wojtak 2008: 3–20]. Стиль Д. Масловской М. Рушковский,
а за ним М. Войтак, определяет следующим образом: „Этот стиль, как
представляется, служит полной компромитации примитивной речи,
а прежде всего мышления о мире, сокрушительной критикой попкультуры и культуры потребителей, а также определенного типа человеческого менталитета‖ [Wojtak 2008]. Такая компиляция литературных и разговорных экспрессивных средств служат замыслу. Хотя А. Винник считает,
1
2
D. Masłowska [2002], Wojna polsko-ruska pod flagą biało-czerwoną, Warszawa.
Здесь и далее перевод наш (Е. Н-К.).
Вульгаризмы в речи польских гопников… | 89
что сочетание выражений, которые услышать можно у магазина с алкогольной продукцией или у дилерской лавки, с изысканными ибо – это
„серьезная непоследовательность, и более того неоправданная‖. М. Пабих,
анализируя разные составляющие текста, доказывает обратное [Pabich].
Произведение написано Д. Масловской после ознакомления с историей о войне 1920-гг. Но не она становится центром описания, однако связана в общей тенденцией хода мышления и состояния сознания польской
учащейся молодежи, на которое откладывает отпечаток идеологическое
препарирование исторических событий на уроках истории в школе
и школьных пособиях. Молодые люди, не познавшие советской экспансии,
не воспитанные в духе просоветской пропаганды, пропитаны тем не менее негативными эмоциями в отношении всего, что происходит из-за восточных границ. Объясняют этот факт исследования Хелены Гульды 80 – 90
гг. XX в., анализирующей в работе „Изменения отношения молодежи к некоторым жизненным ценностям‖ [Gulda 1990]. Она пишет, что гордостью
поляков является получение и завоевание независимости в 1918 г. и победа
в польско-советской войне 1920 г., а стыд приносит строительство социализма. В романе прослеживается мысль: „То, что русское, – это плохо, то,
что русское, которое так или иначе касается обывателя в Польше, вызывает отрицательную реакцию‖. Отношение к тому, что русское, отрицательное. В романе русский (ruski3) рассматривается как враг, агрессор:
(1) […] Rozgląda się wszędzie, jakby ze wszystkich stron czaiła się armia Ruskich.
Jak gdyby chcieli tu wejść i wsadzić mu między te trzęsące się szczęki wszystkie
swoje ruskie fajki.
(2) […] że tak właśnie jest, że się słyszy, że Ruscy chcą Polaków wycwanić stąd
i założyć państwo ruskie, może nawet białoruskie, chcą pozamykać szkoły, urzędy,
zabić w szpitalach polskie noworodki, by wyeliminować je ze społeczeństwa,
nałożyć haracze i kontrybucje na produkty przemysłowe i spożywcze.
Русское ассоциируется со всеми бедами в жизни, любой неудачей. Все
русское – фальш и обман:
(3) […] Ona sama jest fałszywa, pusta wewnętrznie. Pali fajkę. Kupioną od Ruskich.
Fałszywą, nieważną. Zamiast nikotyny są w niej jakieś śmieci, jakieś nieznane
nikomu dragi.
Произведение не является антирусской пропагандой, противостояние – это аллегория мира средств массовой информации нынешней
Польши, которые в тягостях нынешней жизни обвиняют русских, что
подобно наркотику одурманивает людей. Это своего рода мания: „Вдруг
ни с того, ни с сего в мире пропал цвет. Нет его‖. Зато оказывается, что все
дома сверху белые, а снизу — красные: „Все как есть. Бело-красное. Сверху
3 Сама лексема ruski имеет в польском языке иронично-негативную окраску. (см. подробнее: E. Nevzorova-Kmech [2008], „Ruski” в современном польском языке, [w:] Wyraz i zdanie w
językach słowiańskich 6. Opis, konfrontacja, przekład, Sarnowski M., Wysoczański W. (red.), Wrocław,
s. 313–318.
90 | Елена Невзорова-Кмеч
вниз. Наверху польская амфа, внизу польская менструация. Наверху импортированный с польского неба польский снег, внизу польский профсоюз польских мясников и колбасников [...] больной город, спутники уже могут фотографировать его на память из космоса, паранойя‖. Так что это не
про войну и противостояние, это про паранойю, в результате которой
даже цвет поджаренных колбасок начинает символизировать национальные симпатии, вызывая тошноту у умных, девятнадцатилетних, из хороших семей […] антиподов […] героев [Маркова 2006].
Роман написан от имени молодых людей – гопников (dresiarzy4) –
наркоманов (Сильного, Наташи, Левого, Магды и др.). События, представленные в нем, – это поиск одурманивающих средств и прием наркотиков, половой акт, разговоры в баре, смерть собаки, полицейский участок
и т.д., и они перемежаются с пустотой, заполненной потоком мыслей
затуманенного сознания, галлюцинациями, в которых рисуется польскорусская война. Их жизнь – это постоянная борьба с собой и с призрачным
врагом, вызванная недовольством окружающим, покрытым испражнением
и кровью, миром. Отсюда и агрессия и беспомощность, которые наблюдаются в их поведении, в том числе речевом. В тексте наблюдаем прерывистость в выражении мыслей, нелогичность и абсурдность суждений, что
вызванно наркотиками. Амфетамин5, который потребляют герои, относится к группе психостимуляторов, которые ускоряют процесс мышления
([…] суждения становятся легковесными, поверхностными, менее обдуманными). Он искажает восприятие окружающего мира [Белоругов].
Частотным элементом в речи бредящих и раздраженных наркоманов
являются вульгаризмы. Лингвисты разных стран обращали внимание в работах на проблему свободы на страницах современной художественной
литературы (Е. Бартминьски, С. Гайда, Т. Скубалянка, А. Вильконь, М.
Войтак и др.). Нецензурная брань встречается и у Я. Кохановского, В. Потоцкого, Я. А. Морштына, А. Фредро, Ю. Тувима, однако, как пишет Я. Коваликова [Kowalikowa 2008: 5], их тексты не были предназначены для ограниченного круга читателей: друзей и близких знакомых, разделяющих взгляды писателя. Это были также дневники и воспоминания А. Мицкевича,
Ю. Словацкого, Ц. К. Норвида, М. Конопницкой, Г. Сенкевича, которые
анализировали К. Хандке, З. Буковцова, М. Куцала, В. Купишевски, Б. Лигара и др. Как пишет В. М. Мокиенко, „мат мастеров художественного слова, конечно же, несет иную «эстетическую» нагрузку, чем мат уличного
пьяницы: иные функции, иная «мера в вещах», иные адресаты... Однако
оторвать одно от другого невозможно‖ [Мокиенко, Никитина 2004: 12].
4 Пол. dresiarz (от dres ‗спортивный костюм‘) – социально-культурный тип молодежи, который появился в Польше 90 гг. ХХ в. и до сих пор является актуальным явлением среди не
только польской молодежи, но и до сих пор неотъемлемым элементом исследований в области социлогии, лингвистики, а также к ним примыкающим наукам юридическим, экономическим и т.д.
5 Д. Масловская, вероятно, неслучайно выбирает для героев амфетамин. Это еще одно
указание на название книги, его усиление: этот наркотик стал изначально широко применяться во время 1 мировой войны для снятия усталости и сонности у солдат.
Обсценная лексика6 у Д. Масловской выполняет роль создания портрета
гопников, у которых вместо рта и языка „член речи‖ и руки и ноги
в безустанной жестикуляции, без нее он был бы неправдивым, неполным.
Бранная лексика используется героями романа естественно, но нельзя
сказать, что у них отсутствует чувство нормы. Объем вульгарных выражений снижается в ситуации общения с властями порядка, хотя они также
употребляются при выражении негативных эмоций в отношении полиции, которая, в свою очередь, не воздерживается от мата.
У дресяжей использование вульгаризмов обусловлено несколькими
причинами. Во-первых, социальным происхождением этой группы молодежи – lumpenproletariat (люмпен-пролетариат). В ней матерные слова трактуются как равноправные элементы речи. Они усвоены благодаря простому подражанию речи близких людей, прежде всего, родителей [Kowalikowa 2008: 3]. Представленное поколение – это уроды, изнутри и снаружи.
(5) A więc dziecko będzie jednak brzydkie. Gorsze niż z Lewym. Genetycznie nienormalne. Genetycznie zboczone od urodzenia. Genetycznie bez sensu. Genetyczny skurwysyn.
Это поколение, которое интересует секс и деньги. Чтение книг для
них – абсурд, все заменяет телевидение с программами подобными „Шимон Маевский-шоу‖ (Szymon Majewski – show) и «Куба Воевудский» (Kuba
Wojewódzki). Школа уже перестала быть авторитетом.
(6) […] tylko robi balony i nawija je na palce. Że taką ma pracę, za co dostaje całkiem dobrą kasę i kupuje sobie za to wszystkie te szmaty, wszystkie te ruskie fajki.
Mogłaby wystąpić z tym całym burdelem we Śmiechu warte. Arleta mówi, że mam
nasrane w głowie. Żebym nie mówił to, co mówię, bo się może sprawdzić. Mówi,
że jej się już tak zdarzyło parę razy. Na przykład w szkole kiedyś powiedziała:
„zdechnij‖ do nauczycielki od przedmiotów zawodowych, i potem ona podobno
wylądowała na porodówce na podtrzymaniu życia.
(7) Napisałbym więcej, żeby wzięła swoje złe przepowiednie, złe podszepty, gdyż
to ona prawdopodobnie sprowokowała swoim paraprzyrodzonym pierdoleniem,
swoimi zaklęciami o tej nauczycielce geografii, że Magdę złapał bardzo bolesny
skurcz.
Вульгарные слова не представляют предмет табу для этой социальной
группы. Обращая внимание на грамматические и фонетические ошибки,
они не имеют чувства нормы в отношении этой группы слов:
(8) Pierdoli od rzeczy, a nie umie powiedzieć słońce. – Co ty gadasz? – Tak robi
błędy typu: [dźwi], [zamkłaś] i [kłamem]. Ale tylko, kurwa, kiedy jest najebany (Запись, февраль 2009, Лодзь).
Они, выражая свои мысли, пользуются ограниченным словарным
запасом. Поскольку вульгаризмы имеют длинный ряд синонимов и „од6 Терминологические вопросы использования терминов: мат, ругательство, вульгаризм,
бранная лексика (брань), обсценная лексика, wulgaryzm, przekleństwo – рассмотрены в работах В. И. Жельвиса, В. М. Мокиенко, М. Гроховского и др.
ним словом можно передать столько смыслов, что их развернутые дефиниции составили бы целый словарь‖ [Мокиенко, Никитина 2004: 23],
поэтому именно они составляют доминанту в речи этой группы молодежи. Слова c корнем -pier-, -piz-, -kur-, -chuj-, - jeb- заменяют все лексемы с почти любым значением. С помощью производных можно описать практически все. Причину же выбора этих сочетаний букв в качестве запретных
невозможно рационально объяснить [Grochowski 1996: 16].
В работах лигвистов указывается, что данная лексика эмоционально
окрашена. В произведении Д. Масловской их чрезмерное употребление
нивелирует ее силу. Некоторые единицы (напр., zajebisty) утратили в сознании молодого поколения связь с языковым табу. Здесь на уровне вульгарного, как нейтрального, можно выделить лишь презрительное. Остальные единицы функционируют как „взрывоопасная норма‖. Они передают чувства Сильного (Анджея Робаковского), от имени которого ведется
повествование. Сильный говорит (pierdoli) так, как все его приятели. Он репрезентирует собой все черты молодого поколения (проявляющиеся
отдельно в каждом) [Remiezowicz], является выразителем всех эмоций и
мыслей современного поколения, это своего рода собирательный образ
дресяжей.
(9) Magda mówi, że ona jest raczej przeciwko Ruskim. Teraz się wkurwiam, mówię: […]
(10) Jestem dość zdenerwowany. […] Głównie jednak chodzi o tę nogę, gdyż
skurcz jest potężny i robi przerzuty. Ortopeda mi mówi, żebym wyszedł na okres
badania, o co się podkurwiam dość, gdyż
„Выражение эмоций через мимику, пантомиму, тон голоса и жесты
выполняют важную коммуникативную функцию в передаче нашего эмоционального состояния другим людям‖ [Lewinson 1998: 113]. Но окружение Сильного не анализирует его высказываний, никто не задумывается
над их смыслом. Сами слова становятся ничего не значащими знаками.
Этот эффект усиливают метаязыковые элементы, из которых наиболее частотным является kurwa [Ożóg 1990]. Слова-паразиты играют роль заполненной паузы, остальные функции текста во время их произнесения сведены до нуля [Ożóg 1990: 12].
(11) Ja mówię, że o co wtedy kurwa chodzi.
Ругательства – это социальный маркер, характерный для социолекта
дресяжей. Без их использования человек – изгой для дресяжей. Это маркер, по которому распознаются свои, магическое заклятие, втягивающее
молодежь в агрессию в отношении морали остальной части общества. Это
средство обычного повседневного общения, где вульгаризмы используются неосознанно. Представленное в романе же аморальная, дегенерированная группа нарушила иерархию ценностей, подняв наверх низкое и низменное. Закрепившиеся в сознании ее представителей „плохие‖ слова
лишь усиливают разруширельный процесс, как писали Пауэлл: „отношение создает сценарий‖ [цит. по Голев 2000].
Gajda S. [2002], Język w przestrzeni społecznej, Opole.
Gajda S. [2004], Wielojęzyczość w perspektywie stylistycznej, [w:] Wielojęzyczność w
perspektywie stylistyki i poetyki, Ruszkowski M. (red.), Kielce.
Gulda H. [1990], Zmiany postaw młodzieży wobec niektórych wartości życiowych,
Gdańsk.
Grochowski M. [1996], Słownik polskich przekleństw i wulgaryzmów, Warszawa.
Kisiel P. [1992], Etykieta językowa a wzory kultury, „Język a kultura. Polska etykieta
językowa‖, Anusiewicz J., Marcjanik M. (red.), z. 6, Wrocław, s. 9–14.
Kowalikowa J. [2008], O wulgaryzmach w świadomości językowej młodzieży, „Poradnik
Językowy‖, z. 2, s. 3–12.
Lebda R. [2002], Potoczność jako mowa bytu, [w:] Język w przestrzeni społecznej, Gajda
S., Rymut K., Żydek-Bednarczuk U. (red.), Opole, s. 151–156.
Lewinson R. W. [1998], Funkcjonalne podejście do ludzkich emocji, [w:] Natura emocji.
Podstawowe zagadnienia, Ekman P., Davidson R. J. (red.), Gdańsk, s. 112–115.
Ożóg K. [1990], Leksykon metajęzykowy współczesnej polszczyzny mówionej. Wybrane
zagadnienia, Kraków.
Pabich M., Ład utracony – o języku w WOJNIE POLSKO-RUSKIEJ Doroty Masłowskiej,
http://www.sknj.ifp.uni.wroc.pl/publikacje/b11.pdf
Pęczak M. [2004], Bluzg mowa plugawa, „Ergo‖, nr 1, s. 26–28.
Remiezowicz E., Naćpany telewizor, „Esensja‖
http://esensja.pl/ksiazka/recenzje/tekst.html?id=968
Umińska-Tytoń E. [2001], Słownictwo polszczyzny potocznej XIX w., Łódź.
Wojtak M. [2008], Język artystyczny – podstawowe zakresy i przejawy, „Poradnik
Językowy‖, z. 4, s. 3–20.
Белогуров С. Популярно о наркотиках и наркоманиях,
http://www.narkotiki.ru/expert_75.html
Голев Д. [2000], Юридизация естественного языка как лингвистическая проблема,
„Юрислингвистика-2. Русский язык в его естественном и юридическом бытии”, Барнаул,
http://www.philology.ru/linguistics2/golev-00.htm.
Жельвис В. И. [2008], «Грубость»: проблемы классификации лексики, [w:]
Фразеологизм и слово в национально-культурном дискурсе (лингвистический и лингвометодический аспект): Международная научно-практическая конференция, посвященная
юбилею проф. А. М. Мелерович, Москва–Кострома, s. 71–76.
Маркова Д. [2006], За иллюминатором, „Знамя‖, № 1,
http://magazines.russ.ru/znamia/2006/1/
Мокиенко В. М. [1994], Русская бранная лексика: цензурное и нецензурное, [w:]
Russistik, № 1–2, s. 50–73.
Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. [2004], Словарь русской брани, Санкт-Петербург.
Шарифулин Б. Я., Обсценная лексика: терминологические заметки,
http://library.krasu.ru/ft/ft_articles/0070226.pdf
Summary
Elena Nevzorova-Kmech
Vulgarisms in the speech of the Polish members of a gang (on the material of
D. Maslovska‟s novel “Polish-Russian war under the white-red flag”)
The paper presents several actual problems, among which is the style of belleslettres works of modern writers. However, the primary aim is to present the functioning
of vulgarisms in colloquial speech. In this paper we concentrate on the way in which
vulgar words are used and the causes of their occurrence. The Polish colloquial language
is an example of language development, observed also in other Slavic languages. We can
notice the vulgarization of language. It is obvious that not everyone uses vulgar words,
but when it happens we are usually aware of reasons of their usage in speech, for
example emotional state of a speaker, his or her behaviour, education and a stratum of
society, which he or she chooses to belong to. The Maslovska‗s novel shows the life of
Polish drug addicts, members of a gang, their interests and goals. For the creation of
hero‗s images the author uses some language tools and she does not hesitate to put
vulgarisms into the heroes‗ mouth. Thanks to this trick they look realistically. This novel
confirms some linguistic theories about usage of vulgar words.
Agata Piasecka
Koncept śmierć w rosyjskiej frazeologii
Śmierć to personifikowana mityczna postać przeciwstawiana Życiu. Przedstawiana bywa jako istota łącząca w sobie cechy ludzkie i zwierzęce: starucha
ze zwichrzonymi włosami i końskimi nogami albo szkielet człowieka z wyszczerzonymi zębami i zadartym nosem. Jej częstym atrybutem jest kosa trzymana w rękach. Najbardziej stare wyobrażenie dotyczy przeświadczenia o tym,
że wiecznie głodna Śmierć pożera ludzi po ich zgonie albo porywa ich duszę,
łowiąc ją w sieć. Uważano, iż Śmierć wyposażona w kosę stacza z człowiekiem
bitwę i wygrywa. Do przeświadczenia tego nawiązuje rosyjski frazeologizm
бороться с душой ‗o ostatnich minutach życia, o agonii kogoś‘. Od Śmierci nie
można się wykupić i nie można jej oszukać. Śmierć widzi jedynie osoba umierająca, dla pozostałych zaś jest ona niewidoczna. Jak głoszą podania, Śmierć,
przychodząc do starego bądź chorego człowieka, staje koło jego głowy i zagląda mu w oczy. To powoduje, iż człowieka przechodzą dreszcze i wydaje ostatnie tchnienie – испускает последний вздох. W momencie zgonu po duszę człowieka może przyjść również inna mityczna postać: Bóg, Archanioł Michał,
święty. Znane są legendy mówiące, iż w momencie agonii anioł i diabeł walczą
o duszę człowieka i ten, który wygra, zabiera ją ze sobą. Uważa się, iż lekką
śmierć mają ludzie pobożni, grzesznicy natomiast odchodzą w męczarniach.
Zjawisko śmierci jest nieuniknione, nie da się go dokładnie przewidzieć
ani określić w czasie. Od zawsze ludzie starali się jednak odgadnąć moment
swojego zgonu. W rozmaitych znakach upatrywali zapowiedzi jego nadejścia.
Śmierć, zgodnie z wierzeniami, zwiastują sny o wypadających zębach, białym
koniu, domu bez okien czy spotkaniu ze zmarłym krewnym. Mogą ją także
przepowiadać nietypowe zjawiska: przedłużające się wycie psa, kura piejąca
jak kogut, ptak uderzający w okno, kret ryjący pod domem, kukanie kukułki,
krakanie wrony, trzeszczenie w ścianach i podłodze, spadanie gwiazd z nieba.
Momentowi rozłączenia duszy z ciałem, według wierzeń, powinny towarzyszyć różnego rodzaju obrzędy, bez których przejście duszy do innego świata
jest utrudnione albo wręcz niemożliwe, w rezultacie czego dusza zostaje skazana na wieczną tułaczkę. Te obrzędy to pożegnanie umierającego z rodziną, spowiedź, zapalenie świecy, czuwanie przy zmarłym. Należy bezwzględnie zachowywać ciszę, aby nie wystraszyć duszy. Bez świecy i spowiedzi umarły będzie
błądził w ciemnościach, może nawet stać się wampirem. Ogień odgrywa w kulturze istotną rolę, symbolizuje życie i zmartwychwstanie. W dawnych czasach
palono zmarłym na rozstajach dróg ogniska. Do tradycji tej nawiązuje znamienne chociażby dziś w Polsce zapalanie zniczy na grobach. Wierzy się, iż najlepiej,
gdy będą one koloru czerwonego, ponieważ barwa ta chroni przed urokami
96 | Agata Piasecka
i zabezpiecza przed złem. Na gruncie słowiańskim zachował się obyczaj mycia
ciepłą wodą i ubierania nieboszczyka w nowe ubranie. Ludzie bowiem
uważają, iż zmarły zjawia się na tamtym świecie w tej samej odzieży, w której
odszedł z tego świata, bądź w którą został ubrany po zgonie. Obok
umierającego stawia się naczynie z wodą для обмывания души. Wielu twierdzi,
iż widziało kołyszącą się w naczyniu wodę, co oznaczało, iż przed chwilą
wykąpała się w niej dusza. Naczynie to stoi w domu zmarłego na stole lub
parapecie jeszcze przez czterdzieści dni. Sądzi się bowiem, że jest to okres,
w czasie którego dusza nie zdąży przenieść się do innego świata. W momencie
śmierci wywieszano kawałek płótna lub ręcznik za okno, rozpinano odzież,
otwierano okna, drzwi, zasuwę w piecu, układano umierającego na podłodze,
wzdłuż belki stropowej, wyjmowano spod głowy poduszkę, układano pod
głową snop słomy z dachu, okrywano białą albo czarną chustą, ubraniem
ślubnym (dotyczyło to młodych niezamężnych kobiet). Wymienione magiczne
czynności miały na celu пропустить душу. Po obmyciu dusza powinna była
osuszyć się ręcznikiem, wytrzeć nim swoje łzy oraz odpocząć. Szczególnie na
wsiach kultywowane są pogańskie przesądy dotyczące obrączek i węzłów.
Zmarłemu należy zdjąć obrączkę, ponieważ koło to symbol zamknięcia,
a dusza, aby odejść do nieba, musi się z niego wydostać. Wyjątkowo niebezpieczne są wszelkiego rodzaju węzły i supełki, gdyż dusza może się w nie
zaplątać i nie odejść przez to w zaświaty. Przestrzega się także zasłaniania
okien pokoju, w którym leży trumna z ciałem. Obraz taki jest bardzo
niebezpieczny dla ciężarnej kobiety, która może zajrzeć do środka, zapatrzyć
się na zmarłego i urodzić martwe dziecko. Istnieje przesąd, iż człowiek nie
powinien umierać na puchowej poduszce, gdyż pióra stanowią przyczynę jego
męczarni. W przypadku trudnej agonii przewiercano dziury w ścianach albo
suficie, rozbierano dach lub piec, oblewano, skrapiano i pojono zmarłego wodą
deszczową bądź ziołowym naparem. Zgodnie z podaniami w momencie
śmierci gaśnie albo spada z nieba gwiazda. Zgon pojmowano jako swoiste
drugie narodziny. Obrzędy wypełniane przy zmarłym miały na celu pomóc
duszy w przejściu na „drugą stronę‖, ale także zabezpieczały żyjących przed
skutkami bezpośredniego zetknięcia się ze śmiercią. U Słowian Wschodnich
przyjęty był zwyczaj zakrywania oczu zmarłemu i kładzenia na nich monet,
aby nieboszczyk nie mógł spojrzeć na kogoś z członków swojej rodziny i zabrać
go ze sobą. Stary łódzki przesąd głosi, iż przed upływem sześciu tygodni nie
wolno sprzątać wieńców z grobu, ponieważ zmarły może „pociągnąć‖ kogoś
z bliskich. Szóstka jest uznawana za liczbę szczęśliwą. Kwiat natomiast to
symbol szczęścia. Stąd też zabobon głoszący, iż nie należy wrzucać kwiatów do
dołu z trumną. Według innych współczesnych polskich odmian tych wierzeń
nie wolno ruszać kwiatów aż przez czterdzieści dni. Cyfra czterdzieści również
posiada magiczne znaczenie. W niektórych rosyjskich tradycjach czterdziestego
dnia po śmierci pieczono лесенку – długie płaskie kruche ciasto przypominające
swoją formą drabinę z czterdziestoma stopniami. Było ono symbolem wstępowania zmarłego do nieba. Ustawiano je w bramie na ławce, odprawiano
nabożeństwo nad trumną, a następnie ciasto zjadano z miodem. Dzień ten
Koncept śmierć w rosyjskiej frazeologii | 97
uważano za moment odprowadzenia duszy na tamten świat. W wigilię
проводов души dla zmarłego szykowano pod świętymi obrazami pościel, aby
jego dusza mogła w niej solidnie odpocząć przed dalszą podróżą. Warto także
podkreślić, iż w niektórych kulturach właśnie czterdzieści dni trwa żałoba.
Zaprezentowane wierzenia Słowian odzwierciedliły się w języku rosyjskim w postaci szeregu frazeologizmów objętych konceptem śmierć. Nawiązują
one nie tylko do podań, legend i wierzeń pogańskich, ale są wyraźnie osadzone
w chrześcijańskiej koncepcji dwuczłonowości istoty ludzkiej, którą współtworzą ciało i dusza właśnie. Idiomy o charakterze eufemistycznym próbują łagodzić opowiadanie o zjawisku budzącym odrazę, lęk, nieprzyjemnym, trudnym
do zrozumienia i zaakceptowania. Są sposobem na jego oswojenie i ukazanie
sposobów pojmowania go w czysto ludzkim wymiarze.
Koncept śmierć w języku rosyjskim łączy w sobie różne grupy tematyczne:
1) мертвый:
 oб умершем человеке: лежит в гробу; лежит в земле (под землей); нет
на свете кого; нет в живых кого; на том свете кто;
2) o безнадежно больном:
 быть близким к смерти: смотреть (глядеть) в гроб (в могилу);
стоять одной ногой в гробу (в могиле); стоять на краю могилы (гроба,
домовины);
 находиться при смерти: на ладан дышать; еле (еле-еле, едва, чуть)
дышать; много не надышать; лежать на смeртном одре;
 oсталoсь жить очень недолго кому-либо: дни сочтены;
3) гибнуть:
 погибать в бою, в сражении, жертвовать во имя кого-либо, чеголибо собственной жизнью: класть голову (головы) за кого, что, где;
складывать кости где; класть живот за кого, за что, где; отдавать
(положить) жизнь за кого, что, где;
 упорно и отважно сражаясь, погибать в бою: ложиться костьми
(костями);
 погибать в бою, умирать после жизненных испытаний, злоключений: находить гибель (смeрть, могилу ,конец);
 погибать, получив тяжелое увечье в какой-либо опасной ситуации, авантюре: ломать (сворачивать) голову (шею);
 погибать преждевременно, подвергая себя постоянному (обычно неоправданному) риску, пускаясь в разные авантюры: умирать не своей смертью;
 кто-либо oчень быстро и преждевременно гибнет из-за своих
удалых, рискованных, необдуманных поступков авантюрного
характера: не сносить головы кому;
 погибать совершенно напрасно, ни за что, совершенно неоправданно, зря: погибать за здорово живешь; пропадать ни за грошь
(ни за копейку); пропадать ни за понюшку (ни за нюх) табаку;
98 | Agata Piasecka
4) губить, убивать:
 доводить до смерти кого-либо: oтправлять на тот свет кого;
отправлять в мир иной кого; отправлять к праотцам кого; отправлять
в Могилeвскую губернию (в Моглeв) кого; отправлять в елисейские поля
кого; лишать (решить) жизни (живота) кого; навести решку кому;
решить (лишить) жизни (живота); свести (вогнать) в могилу кого;
вогнать (загнать, вколотить) в гроб; сжить (свести) со света (со свету);
уложить в гроб (в могилу);
 доводить кого-либо до гибели, изводя упреками, придирками
или наказаниями: сживать (сводить) со света (со свету) кого; вгонять
(вколачивать) в гроб кого; сводить в могилу кого; укладывать в гроб
(в могилу) кого;
 совершить убийство, быть причастным к убийству: пролить
кровь кого; обагрить руки кровью чьей;
 убивать: вышибить (вынуть) душу из кого; вышибить дух из кого; свернуть (снять) голову (башку) кому; свернуть шею кому; сорвать голову
с кого; выпустить кишки кому;
 расстреливать кого-либо: выводить (пускать, списывать) в расход
кого; поставить к стенке кого; отправить в штаб Духонина кого;
 жестоко, беспощадно расправляться с кем-либо: мочить в сортире кого.
5) умереть
отдать Богу душу; приказать (велеть, повелеть) долго жить кому;
отправиться (отойти) на тот свет; отправиться к праотцам; лечь
в гроб (в могилу); лечь (уйти) в землю; испустить (выпустить) дух;
испустить последний вздох; кончить жизнь (век); уйти из жизни;
оставить жизнь; покинуть свет; заснуть (почить, уснуть) вечным
(последним, мертвым) сном; уснуть на веки веков (на веки вечные);
сойти (лечь) в гроб (в могилу); отойти (переселиться) в вечность; уйти
(удалиться, отойти) в иной (загробный, лучший) мир; отойти (переселиться) в лучшую (будущую) жизнь; найти могилу где; дать дуба;
отдать концы; протянуть (вытянуть) ноги (ножки); сыграть в ящик;
откинуть (отбросить) копыта; откинуть (отбросить) сандалии;
откинуть штиблеты; задрать ноги; опочить в Боге (в Бозе); отправиться в елисейские поля; отойти от мира сего; смежить глаза; отойти
в горний мир (горнюю обитель); отойти к вечному блаженству; решиться (лишиться) жизни; уйти на ниву божию; с копылев (с копыт)
долой; с катушек долой; конец приходит (пришел) кому; расставаться
(прощаться) с жизнью; на погост отнесли; доской накрыться; надеть
деревянный тулуп (костюм, бушлат); лечь под дерновое одеяльце; лечь
под образа; закатились глаза (очи) чьи; дух вон; господь веку не дал; пойти
перед Богом ответ держать; Бог прибрал (забрал) кого;
 умереть в страшных мучениях: принять мученический венец;
 покончить жизнь самоубийством: выйти в тираж; сойти со сцены;
руки на себя наложить; покончить с собой; порвать нить жизни; сатане
(с сатаной) обручиться; пустить себе пулю в лоб;
 тонуть: идти ко дну; пускать пузыри; уйти в Ершову слободу; идти
кормить рыб; идти кормить раков;
 быть рядом с человеком в последние минуты его жизни, обычно о близком, родном человеке: закрыть глаза кому; принять последний вздох;
6) смерть
 о конце жизни: вечный покой; вечное успокоение; последний час;
 персонифицированный образ смерти: старуха (бабушка, курносая)
с косой.
Jak potwierdzają dane językowe, dla konceptu śmierci znamienny jest motyw drogi. Pokonuje ją przenosząca się do innego świata dusza zmarłego. Część
frazeologizmów tej grupy, a mianowicie idiomy z komponentem душа, akcentują wiarę w obecność w człowieku nieśmiertelnego i wiecznego, niematerialnego elementu, który po fizycznym rozpadzie ciała funkcjonuje nadal. Мotyw
drogi uwzględnia opozycję góra – dół. Po śmierci dusza człowieka udaje się ku
wyżynom niebieskim, natomiast jego cielesna powłoka wędruje pod ziemię, do
grobu. Słowa kluczowe dla danego konceptu, takie jak: trumna, grób, mogiła,
otrzymują rozmaite nominacje. Śmierć oznacza spotkanie z Bogiem bądź
innymi zmarłymi. Inny świat bywa we frazeologizmach także różnie określany.
Zawsze jest jednak wartościowany dodatnio. Frazeologizmy danej grupy
korelują z ideologią chrześcijańską, która głosi, iż egzystencja na ziemi ma
charakter przejściowy i stanowi jedynie przygotowanie do innego, lepszego
życia. Doczesność jest ograniczona czasowo (дни сочтены), natomiast śmierć
przenosi człowieka w lepszy świat, w którym istnieć on będzie po wieczne
czasy. Zaprezentowane fakty stanowią podstawę obrazową ustabilizowanych
jednostek opartych na schematach semantycznych:
opuścić świat doczesny: уйти из жизни; оставить жизнь; уйти от нас; покинуть свет; отойти от мира сего; нет на свете кого; нет в живых кого; свести
со света кого;
przenieść się lub kogoś do innego świata: отправиться (отойти) на тот
свет, уйти (удалиться, отойти) в иной (загробный, лучший) мир, отойти
(переселиться) в лучшую (будущую) жизнь, отойти в горний мир (горнюю обитель), отойти (переселиться) в вечность, отойти к вечному блаженству, отправиться в елисейские поля, oтправлять на тот свет кого; отправлять в мир
иной кого; отправлять к праотцам кого; отправлять в Могилeвскую губернию (в
Моглeв) кого; отправлять в елисейские поля кого; на том свете кто;
przenieść się do Boga i innych zmarłych: отправиться к праотцам; уходить на ниву Божию; пойти перед Богом ответ держать;
udać się lub odprawić kogoś do grobu, mogiły, spocząć na cmentarzu,
w trumnie: лечь (сойти) в гроб (в могилу); лечь (уйти) в землю; надеть деревянный тулуп (костюм, бушлат); доской накрыться; на погост отнести кого;
лежит в гробу; лежит в земле (под землей); смотреть (глядеть) в гроб (в могилу);
100 | Agata Piasecka
стоять одной ногой в гробу (в могиле); стоять на краю могилы (гроба); находить
могилу; вгонять (вколачивать) в гроб кого; сводить в могилу кого; укладывать
в гроб (в могилу) кого; сыграть в ящик; найти могилу где.
Frazeologizmy z komponentem душа opisują śmierć w różny sposób. Jedne z nich zaznaczają fakt oddalenia się duszy: отдать душу, расстаться
с душой, вышибить душу, вынуть душу. Inne nawiązują do problemu rozdzielenia się po śmierci duszy i ciała: душа с телом расстается, выколотить душу из
тела. Wyróżnić można także grupę uwzględniającą wiarę w udanie się duszy
do bóstwa: отдать богу душу, бог посылает по душу, господь послал по душу.
W wymienionych jednostkach dusza występuje w roli symbolu życia człowieka
na ziemi lub pierwiastka umożliwiającego egzystencję w fizycznym sensie.
Grupa pierwsza akcentuje wiarę w nieśmiertelność duszy i jej samodzielność.
W grupie drugiej odnaleźć można związki korespondujące ze znamiennym dla
chrześcijaństwa przekonaniem o dwuczłonowej strukturze jednostki ludzkiej
oraz przewadze wartości pierwiastka duchowego nad materialnym i egzystencji duszy po fizycznym rozpadzie ciała. Grupa trzecia podkreśla kluczową
rolę Boga w życiu człowieka. Osoba Stwórcy decydującego o losach ludzkich
przedstawiona została też w innych frazeologizmach (bez komponentu душа):
Бог прибрал (забрал), Господь веку не дал.
Życie związane jest z fizycznymi funkcjami ciała, jego dynamizmem. Koncept śmierci wiąże się z motywem końca pojmowanego w wymiarze ziemskim,
cielesnym. Śmierć to koniec życia doczesnego: кончить жизнь, привел Бог к концу, расстаться (прощаться) с жизнью, лишиться жизни, положить жизнь, порвать нить жизни, конец приходит (пришел) кому, отдавать (положить) жизнь
за кого, что, где, класть живот за кого, за что, где, находить свой конец, лишать
(решить) жизни (живота) кого.
Zgon przejawia się w reakcjach ciała. Swobodne oddychanie to naturalna
czynność zdrowego organizmu, brak oddechu bywa często oznaką zgonu:
испустить (выпустить) дух, испустить последний вздох, принимать последний
вздох, дух вон, на ладан дышать, еле дышать, много не надышать. Przedstawiony
schemat koreluje także z wyobrażeniem o duszy jako oddechu: выдохнуть
душу.
Obrazy związane z ułożeniem ciała po śmierci stały się podstawą motywacyjną frazeologizmów: протянуть ноги, откинуть (отбросить) копыта, откинуть (отбросить) сандалии, откинуть штиблеты, задрать ноги, ручонки к серцу сложить, сложить голову.
Z konceptem śmierci wiąże się także koncept głowy jako symbolu życia,
właściwego funkcjonowania ludzkiego organizmu: ломать голову, сворачивать
голову, не сносить головы.
Śmierć porównywana jest we frazeologizmach do snu. Nie przez przypadek mówi się, iż ktoś уснул на веки веков, закрыл глаза, заснул вечным (последним, мертвым) сном, почить в Боге. Do faktu, iż nieboszczykowi zamykano
oczy, nawiązują jednostki: закрыть глаза, закатились глаза (очи) чьи, смежить
глаза (очи).
Frazeologizmy składające się na koncept śmierć poruszają szereg aspektów
związanych ze zgonem człowieka. Można wśród nich odnaleźć takie, które dotyczą samego faktu odejścia kogoś i nie implikują dodatkowych informacji, dotyczących przyczyn takiego stanu rzeczy: покинуть свет, отойти на тот свет,
заснуть вечным сном, с копылев долой, отдать концы. Inne, z kolei, bezpośrednio wskazują na „sprawcę‖ wydarzeń – Boga, który, przywołując do siebie duszę, decyduje o fizycznym zgonie: Господь пошлет по душу, Бог посылает по
душу, отдать душу, Бог прибрал кого-либо, привел Бог к концу кого-либо, Господь
веку не дал. Śmierć może być spowodowana zachowaniem jednej osoby wobec
drugiej: выколотить душу из тела, вышибить душу to nie zwyczajnie umrzeć,
a biciem doprowadzić do czyjejś śmierci. Przyczyniać się do czyjeś śmierci to:
oтправлять на тот свет кого-либо; отправлять в мир иной когo-либо; отправлять к праотцам кого-либо; отправлять в Могилeвскую губернию (в Моглeв)
кого-либо; сживать (сводить) со света (со свету) кого-либо; вгонять (вколачивать) в гроб кого-либо. Różnorodność tematyczna związków pokazuje też inne
powody śmierci: samobójstwo (руки на себя наложить, покончить с собой,
сатане обручиться, выйти в тираж, сойти со сцены), awanturniczy tryb życia
(ломать себе голову (шею), умирать не своей смертью, не сносить головы комулибо) czy chlubne odejście w bitwie (класть голову за кого-либо, что-либо,
складывать кости, отдавать жизнь за кого-либо, что-либо, ложиться костьми
(костями), находить свою гибель).
Na zakończenie warto także podkreślić, iż frazeologizmy podjętej tematyki
charakteryzują się różnorodnymi odcieniami stylistycznymi. Są wśród nich
idiomy żartobliwe (лечь под дерновое одеяльце, надеть деревянный костюм, доской накрыться), podniosłe (отойти в вечность, переселиться в лучшую жизнь,
почить в Бозе, закатились очи, положить живот), przestarzałe (привел Бог
к концу, отправиться к праотцам, лечь под образа, отправиться к праотцам),
potoczne (отдать Богу душу, приказать долго жить, отправиться на тот свет,
отойти от мира сего), pospolite (дух вoн из кого-либо, дать дуба, отдать концы,
сврнуть голову кому-либо, выпустить кишки кому-либо) oraz wulgarno-lekceważące (с катушек долой, с копыльев долой, откинуть коньки, откинуть сандалии, отбросить копыта) czy żargonowe (бушлатом закрыться).
Bibliografia
Cieślińska W. [1985], Synonimy frazeologiczne o znaczeniu „mori” w języku polskim
i rosyjskim, „WSP Studia i materiały XVII. Filologia rosyjska‖, nr 4, Zielona Góra.
Frazer J. G. [1978], Złota gałąź, Warszawa.
Karolak S. [1998], Słownik frazeologiczny rosyjsko-polski, Warszawa.
Krzyżanowska A. [1999], Polska i francuska frazeologia śmierci, Lublin.
Lukszyn J. (red.) [1998], Wielki słownik frazeologiczny polsko-rosyjski rosyjsko-polski,
Warszawa.
Przymuszała L. [2007], Narodziny i śmierć we frazeologii gwarowej (na przykładzie
materiału śląskiego), [w:] Frazeologia a językowe obrazy świata przełomu wieków, Chlebda W.
(red.), Opole.
102 | Agata Piasecka
Баранов А. Н., Добровольский Д. О. (ред.) [2007], Словарь-тезаурус современной
русской идиоматики, Москва.
Бирих A. K., Мокиенко В. М., Степанова Л. И. [1998], Словарь русской фразеологии. Историко – этимологический справочник, Санкт Петербург.
Бирих А., Мокиенко В., Степанова Л. [2001], Словарь фразеологических синонимов
русского языка, Москва.
Жуков В. П., Сидоренко М. И., Шлкяров В. Т. [2005], Толковый словарь фразеологических синонимов русского языка, Москва.
Зеленин Д. К. [1991], Восточнославянская этнография, Москва.
Петрухин В. Я., Агапкина Т. А., Виноградова Л. Н., Толстая С. М. (ред.) [1995],
Слaвянская мифология. Энциклопедический словарь, Москва.
Тихонов А. Н. (ред.) [2004], Фразеологический словарь современного русского литературного языка, т. 1–2, Москва.
Толстая С. М. [1999], Славянские народные представления о смерти в зеркале
фразеологии, [в:] Фразеология в контексте культуры, Телия В. Н. (ред.), Москва.
Федоров А. И. (ред.) [1995], Фразеологический словарь русского литературного
языка конца XVIII–XX вв., Москва.
Юминова А. Б. [1999], Культурологический аспект развития семантики идиом
поля «смерть» в современном русском языке (по результатам психолингвистического эксперимента), [в:] Фразеология в контексте культуры, Телия В. Н. (ред.), Москва.
Summary
Agata Piasecka
The concept of death in the Russian phraseology
The phenomenon of death since the beginning of time has brought about fear as
well as curiosity. The article presents the cultural aspects of the perception of the phenomenon of death. They refer to the old superstitions, customs, traditions. As linguistic
data confirm, many of them are reflected in the language. The concept of death in
Russian phraseology refers to the Christian concept of the binary nature of a human
being (consisting of the soul and the body), to pagan legends and beliefs. It is mostly
characterized by the themes such as the end, road, dream.
Ирина Пирожак-Дюк
Сравнения общеязыкoвого типа в системе образных средств
Записок бывшего каторжника П. Якубовича-Мельшина
Всякое литературное произведение, рождаясь на основе системы связей творчества художника с внешним миром „в то же время само в свою
очередь образует определенное сложное целое, систему связей и отношений‖ [Фридлендер 1972: 16].
В стилистике художественной литературы языковые единицы и речевые образования, свойственные стилистике языка и речи, приобретают
„новые функциональные применения и новые осмысления или смысловые приращения‖ [Виноградов 1982: 74]. Материал стилистики языка и
стилистики речи становится строительной базой для оформления „динамической структуры‖ образов. В этом материале нередко обнаруживаются
неожиданные экспрессивно-смысловые оттенки. Посредством использования в произведении экспрессивно-образных средств языка и речи дается
оценка изображаемого мира со стороны автора, проявляется его мировосприятие и отношение к действительности.
Основной задачей научной интерпретации произведения является
возможно полнее осветить элементы его художественной структуры с тем,
чтобы раскрыть их взаимодействие в системе целого и благодаря этому
способствовать наиболее глубокому пониманию его идейно-эстетического
смысла.
Приступая к анализу такого тропа как сравнение в творчестве П. Якубовича-Мельшина, автора Записок бывшего каторжника, посвященных проблематике российской каторги последней четверти ХIХ, начала ХХ в., автор статьи стремится определить функцию, которую выполняют сравнения в системе образных средств произведения, в частности, сравнения общеязыкового типа, а также их контекстные преобразования, создающие
как бы индивидуальный вариант соответствующего общеязыкового сравнения. По мнению ученых, поскольку граница между сравнениями общеязыкового типа и их индивидуальными вариантами никогда не может
быть проведена достаточно однозначно, то при исследовании материала
следует в большой мере пользоваться собственным представлением о степени стертости образной экспрессии в том или ином сравнении1.
Исследование сравнений общеязыкового типа и их контекстных преобразований в нашей работе проводится комплексной методикой, объединяющей приемы непосредственного наблюдения, контекстологического
анализа и филологического истолкования текста.
1 См. попытку выяснения этого вопроса в статье Е. А. Некрасовой, посвященной сравнениям общеязыкового типа [Некрасова 1979: 224].
104 | Ирина Пирожак-Дюк
К общеязыковым сравнениям некоторые ученые относят довольно обширный класс, приближающихся к идиомам сравнений со стертостью образного потенциала, включающий и сравнения общехудожественного
типа, так называемые общехудожественные штампы. В таком расширенном понимании термина обычно следуют за практикой лексикографической подачи сравнений в семнадцатитомном академическом Словаре русского литературного языка, в котором при одной и той же помете (в сравнении) помещаются как сравнения типа белый, как снег, так и сравнения типа
как щит (широкий), как роза (прелестна) [Некрасова 1979: 224–225]. Однако,
нам представляется более целесообразным, по мере возможности, провести некоторую разграничительную черту между сравнениями данного
типа с целью более скрупулезного анализа происхождения источников
языковой изобразительности. Попытаемся рассмотреть отдельно: сравнения, являющиеся типичным примером сравнений общеязыкового типа
(т.е. так называемые устойчивые компаративные структуры и их контекстные преобразования) и художественные сравнения-штампы, проявляющие тенденцию к стилистической универсализации.
Поскольку вопрос о статусе общеязыковых сравнений связан с целой
серией взаимосвязанных проблем, то считаем необходимым представить
критерии в соответствии с которыми будут рассмотрены разные виды
устойчивых и, приближающихся к устойчивым, компаративных структур.
Называя компаративные словосочетания устойчивыми, большинство современных исследователей имеет в виду проявляющуюся в них устойчивость связи логических элементов сравнения, закрепленных коллективным
сознанием. При этом выдвигаются различные приемы практического
определения того, насколько данное сравнение является достоянием коллективного сознания, и с этой целью прибегают к определению частотности устойчивых сравнений (УС) на основе статистического обследования
текстов, к приему опроса информантов или же к лингво-статистическому
обследованию живой разговорной речи как сферы максимальной употребительности устойчивых сравнений [Огольцев 1988: 48]. Фактор употребительности УС – по мнению О. И. Неведомской – является одним из наиболее существенных критериев при отграничении их от авторских сравнений [Неведомская 2003: 25]. Кроме того следует отметить, что устойчивые
компаративные структуры, в отличие от свободных сравнений являются,
во-первых, элементами не синтаксического, а фразеологического уровня,
во-вторых – оказываются принадлежностью языка как структуры.
В Записках бывшего каторжника, как отмечалось выше, сравнения, относящиеся к общеязыковому типу, играют значительную роль в создании художественных образов.
1. Устойчивые компаративные структуры
Изобразительные возможности устойчивого сравнения определяются,
прежде всего, сущностью его компаративной структуры как средства выражения индивидульно-обобщенного признака предмета. Поскольку ком-
Сравнения общеязыкoвого типа в системе образных средств… | 105
паративная конструкция выражает индивидульное проявление признака
(иначе, представление), то всегда обозначает „образ‖, что является первым
неотъемлемым источником выразительности устойчивого сравнения. Второй неотъемлемый источник экспрессивности устойчивого сравнения
заключается в том, что признак элемента В обладает значительно более
интенсивным проявлением, чем одноименный признак элемента А, в результате чего признак элемента А оказывается субъективно усиленным
[Огольцев 1988: 145].
Основным признаком, выделяющим компаративные устойчивые словосочетания как особую группу, являются характерные для них компаративные отношения, выраженные специальными внутриструктурными
средствами. Обычным способом оформления компаративных отношений
между элементами устойчивого сравнения являются сравнительные союзы
– как, словно, точно, будто, как будто, что. Компаративные конструкции с
союзом как составляют подавляющую часть устойчивых сравнений, причем одни из них способны применяться только с союзом как, в других союз
как может заменяться союзами словно или точно, что привносит некоторый
оттенок книжности. Союзы будто, как будто, способные к применению в
тех же устойчивых сравнениях, что и словно, точно, в отличие от них более
явно указывают нa нереальность ситуации, представленной элементом В,
ср.: точно гора с плеч свалилась – как будто гора с плеч свалилась. Союз что
семантически аналогичен союзу как, но отличается от него ярко выраженной экспрессией, определяемой сферой его преимущественного применения в просторечье и жанрах устной народной поэзии. Функция сравнительных союзов как, словно, точно, что в устойчивых компаративных
структурах может выполняться и иными средствами, а именно падежными и предложно-падежными формами имен существительных, выражающих элемент В. Некоторые из конструкций допускают оформление компаративных отношений с помощью сравнительной степени прилагательного: хуже горькой редьки, проще пареной репы, тише воды ниже травы
и т.д. Элемент В в такого рода сравнениях выражается существительным
в родительном падеже, а сравнительная степень прилагательного, оформляющая компаративные отношения элементов структуры вместе с тем
лексически выражает основание сравнения [Огольцев 1988: 86–95].
Обычно структурно организующим компонентом устойчивых
сравнений является одно слово, в том числе в случаях, когда конструкция оказывается предикативной, например, (живет) как сыр в масле катается, но иногда он может быть представлен двумя именами, связанными сочинительным союзом и: (отличаться) как небо и земля; (жить) как кошка с собакой и т.п. Здесь, следовательно, „приходится вести речь не о структурно
организующем компоненте, а о структурно организующем центре компаративной конструкции, включающем два компонента‖ [Огольцев 1988: 96].
Устойчивые сравнения по своей структурно-синтаксической организации подразделяются на одноэлементные и двухэлементные структуры. Когда говорим о синтаксической структуре одноэлементного УС, то
можем иметь в виду не полный состав его компаративных элементов, а
лишь ту их часть, которая выражает логический элемент В компаративной
конструкции. Иная картина наблюдается только в двухэлементных устойчивых сравнениях, где: 1) Элемент В – предмет, выраженный именем существительным в творительном падеже, а существительное в именительном падеже обозначает элемент А. Форма же творительного падежа имени
выступает в роли показателя сравнения, например: борода клином, нос крючком и т.п. 2) В качестве элемента, указывающего на факт сравнения выступает не сравнительный союз, а форма сравнительной степени прилагательного, выражающего элемент С: чернее ночи, бледнее смерти, страшнее
черта и т.д. 3) Структурный тип „глагол в личной форме (инфинитиве) +
существительное в винительном падеже с предлогом в, либо + существительное в творительном падеже‖: согнуть в бараний рог, разнести в пух,
и т.п.; согнуться в дугу, разбиться в лепешку и т.п.; извиваться ужом, выть волком, заливаться соловьем, лететь стрелой и т.п. Элемент В в такого рода УС
выражается именем существительным, элемент С (действие) представлен
глаголом, а в качестве элемента А выступает предмет, который является
субъектом действия. Компаративную функцию в двухэлементных структурах выполняет падежная форма имени. Следует, однако, заметить, что
двухэлементные структуры являются моделью малопродуктивной.
Обратимся к примерам из текста. Прежде всего к одноэлементным
устойчивым структурам (либо к их в незначительной степени видоизмененным вариантам), выраженным сравнительными оборотами с союзной
связью, представляющим продуктивный тип УС, благодаря которым автор
рисует образы представителей „тюремного мира‖ сибирской каторги.
Я старался объяснить Малахову выгодные стороны звукового метода, но
напрасно: он был слепым поклонником старины, и к тому же, если упирался
на чем-нибудь, то был упрям, как бык (2, 149);
Имея в плечах чуть не косую сажень, круглое толстое лицо (которого, как
острили арестанты, в три дня было кругом не объехать) и огромный кулак,
тяжелый словно пудовая гиря, восемнадцатилетний Огурцов был безобиден
и незлобив, как голубь, в ответ на всякую брань умел только хихикать
и хвататься за живот, и как-то с трудом даже верилось, что этот юный
геркулес пришел в каторгу за убийство человека. Он совершил, впрочем, это
убийство без всякого желания и намерения, почти случайно (2, 86);
Что, например, могу я сказать об отцеубийце Дашкине, неуклюжем детине
огромного роста? … Всякий арестант на его месте, не имея впереди никакой
надежды только и думал бы о том, как бы „сорваться‖, бежать или по крайней
мере перебраться в другую тюрьму, где существование несколько вольготнее… Между тем Дашкин работал как вол, был тих и покорен как ягненок
(1, 289).
В приведенных выше контекстах, автор обращается к УС, в которых
логический элемент В в основном представлен тематическими группами
„домашняя птица‖ и „домашние животные‖. Выбор автора, на наш
взгляд, не случаен, поскольку с образами домашних животных и птиц
в миросозерцании народа всегда связывались представления об упрямстве
ср.: (упрямый) как бык, как осел, как баран; покорности ср.: (покорен) как
ягненок, как теленок, как овечка; и тяжком непосильном труде ср.: (работать)
как вол, как ишак, как осел.
В сцене, представляющей образ молодого заключенного Огурцова,
с тем, чтобы подчеркнуть невероятную силу, которой обладал этот молодой человек и противопоставить ее удивительно спокойному нраву, автор
прибегает к использованию устойчивых сравнений, в незначительной степени преобразовывая их: (плечи) чуть не в косую сажень ср.: (плечи) в косую
сажень, (кулак) тяжелый, как пудовая гиря ср.: (кулак) тяжелый как гиря, что
привносит элемент наиболее интенсивного проявления признака и подчеркивает не только качественную, но и количественную его сторону. Сравнивая же безобидность и незлобивость Огурцова с безобидностью голубя
не только дополняет характеристику персонажа, но и передает ироническую оценку образа в целом.
Рассмотрим некоторые примеры использования устойчивых сравнений подобного рода, но с иной семантической наполненностью. Выделение типов УС с точки зрения лексического значения средств выражения
элемента В связано с аспектом социально-лингвистическим, поскольку сам
отбор явлений-образов и предметов, осуществлявшийся на протяжении
долгого исторического периода и закреплявшийся в языке из поколения
в поколение, в большой мере свидетельствует о национальной культуре
и духовном складе народа. П. Ф. Якубович широко использует в своем
произведении устойчивые сравнения и несколько видоизмененные их варианты, образы которых взяты из сферы обычных представлений, благодаря чему в сознании читателя (слушателя) рисуются яркие наглядно-чувственные картины.
Представим следующие тематические группы слов, выражающих элемент В в сравнениях:
1) Орудия, принадлежности, результаты труда:
– Брошу же я совсем! – вспыхнув, как порох, объявил Ромашка, и большого
труда стоило мне каждый раз уговорить его продолжать опыт ученья (2, 148);
И, с отвращением покручивая собственным органом обоняния, Лучезаров,
как бомба, вылетал из камеры в коридор (2, 106);
Луньков с Петиным тотчас же поругались, начав критиковать один другого.
Петин обзывал Лунькова болваном за то, что он не сумел оправдаться:
– Как дошло до дела, и воды в рот набрал! Точно обухом его по лбу стукнули!
У, трепач, хвастунишка… (2, 403),
ср. с УС: как обухом по голове;
…но с Семеновым спорить было невозможно. Высказав, точно топором
отрубив, свое мнение, он с выражением все той же ненависти и презрения на
лице, улегся опять на свое место и замолчал.… (2, 225).
2) Природа, стихийные явления, растительный мир:
Все как громом были поражены этой вестью… (1, 48) ;
В прекрасный сентябрьский день, к полудню, прибыли мы на речку Шелай,
на берегу которой стояла новешенькая тюрьма с белой как снег каменной
стеною вокруг и целым рядом теснившихся поблизости строений для
служащих и казарм для казаков. Тюрьма находилась в трех верстах от
деревни, в глубокой и мрачной котловине, со всех сторон огражденной
начавшими голеть сопками, поросшими березой и лиственницей, несмотря
на яркий солнечный день и живописный (говоря беспристрастно) ландшафт,
последний произвел на партию удручающее впечатление (2, 65).
Обращаясь в вышеприведенном контексте к устойчивому сравнению
белой как снег (стеною), автор не только придает сравниваемому предмету
четкость зрительно воспринимаемой картины, но и использует сравнение
для того, чтобы подчеркнуть некое несоответствие между ассоциациями,
обычно связанными в сознании с образом чего-то только что построенного, нового, светлого, и образом места заключения. Писатель не случайно
употребляет прилагательное с уменьшительно-ласкательным суффиксом
– новешенькая, подчеркивая тем самым, с долей иронии, смутные чувства,
которые охватили заключенных, прибывших на новое место. Важную роль
в контексте играют также эпитеты. Дополняет образ новешенькой тюрьмы,
вызывающей трепет в сердцах каторжников, то, что располагается она
в глубокой и мрачной котловине.
Рассмотрим следующий пример:
Сначала шло простое словесное перекосердие, причем оба соперника держались обеими руками за спорную вещь; но потом Маразгали внезапно
вспыхнул как огонь и вслед за тем смертельно побледнел… Руки задрожали
и судорожно сжались… Он был живописен в эту минуту со своей поднятой
гордо головой и страшно потемневшими глазами (2, 278).
Сравнение как огонь, используемое автором в выше приведенном
фрагменте текста, передает психическое и физическое состояние героя
в первый момент описываемой сцены, и служит дополнением к характеристике персонажа в целом, поскольку подчеркивает горячий и необузданный нрав молодого узбека. Как видим, ассоциации, вызванные сравнениями, могут быть использованы автором в разнообразных целях в зависимости от замысла произведения или его части.
Обратимся к следующим примерам:
Я сам был как в темном лесу и тщетно старался составить себе, по неясным
и сбивчивым рассказам Маразгали, какое-нибудь представление о почтовых
порядках в Ферганской области (2, 270).
В данном контексте автор использует синтаксическую распространенность имени, выражающего элемент В в компаративной структуре, акцентируя внимание на более конкретном определении признака, положенном в основание сравнения ср.: как в лесу. Элемент же А в данной
структуре представляет некую ситуацию, которая не имеет собственного
выражения и получает это выражение через элемент В сравнения.
3) Насекомые, животные, пресмыкающиеся, птицы:
Мне казалось, что сила эта может при желании раздавить меня, как червяка
(2, 253);
Страшные вещи рассказывал старик о временах разгильдеевщины, о том, как
колодники болели и мерли, точно мухи осенью, и как во время холеры их
живыми еще таскали сотнями на кладбище… (2, 251);
Можно бы, однако, следующее напомнить г. Ковалевскому: да ведь эти несчастные люди в каторжной тюрьме сидят! Их унижают на каждом шагу, как
скотов, их заставляют делать подневольную и часто совершенно бессмысленную работу… В стенах тюрьмы они тоже, что пауки, запертые в банку…
Что же другое остается им, как не быть мрачными, не пожирать друг друга,
не заниматься сплетнями, пересудами, не погрязать во всякого рода пошлости
и подлости? (2, 401).
В последнем из приведенных выше контекстов, писатель, полемизируя с одним из своих оппонентов, обращается к УС, стараясь тем самым
приблизить образ той великой человеческой трагедии, которая разыгрывалась за толстыми стенами мест заключения.
Приведем следующие примеры:
Какое-то невольное чувство обиды (странное, положим, в каторге!) примешивалось всякий раз к моему настроению, когда, приходя в тюрьму, я узнавал,
что ‖перегнан‖ на другое место: точно скотом распоряжались тобою, перемещая по капризу из одного стойла в другое! (1, 259);
Этот надзиратель Безыменных по фамилии, был правой рукой Лучезарова…
Целый день шнырял он по тюрьме, то подкрадываясь как кошка и настораживая уши, то налетая как вихрь и накрывая виновных (1, 231);
…Воронков был страшный трус и если встречал со стороны арестанта
сколько-нибудь серьезный отпор, то немедленно поджимал, как заяц, хвост
и сносил порою такие резкие ответы и даже прямые ругательства, какие
потерпел бы и не всякий из шпанки (2, 137),
ср.: поджать как заяц хвост (струсить) и (труслив) как заяц;
4) Вещества и их качества, предметы быта, домашнего обихода :
Два раза в неделю парашники и старосты обязаны были мыть столы, скамьи,
нары и полы, ползая при этом на коленках, так как швабры почему-то строго
запрещались. Камеры должны были блестеть как стекло (2, 234);
… в руднике летние работы имели свои волчцы и терния. В шахтах было
холодно, как в ледяном погребе; с обмерзлых лестниц струилась повсюду
вода, попадая бурильщикам за шею и обливая сапоги (1, 385);
… – Я слышал, как заведующий сказал губернатору в коридоре: „Вряд ли
следующей весной будет выборка‖. Известие это подействовало в первую
минуту на мечтателей как ушат холодной воды; но так как верить хотелось
тому, что сулило какую-нибудь надежду, а никак не тому, что было вернее, то
в следующую затем минуту общее негодование обрушилось уже на самого
вестника (1, 403),
ср.: как ведро холодной воды;
Во всех приведенных выше контекстах в основном используются УС
(либо их, в незначительной степени, преобразованные варианты) с полной
компаративной мотивированностью.
Отдельно хотелось бы отметить сравнение в котором наблюдается некоторое затемнение компаративных связей:
Так, почти все пожалели (я хорошо это помню!) Дездемону, говоря, что
Отелло без вины задушил ее, а через час уже ругали женщин вообще и жен
в частности, утверждая, что даже и без всякой вины их следует душить, как
собак. После попов и докторов арестанты больше всего ругали женщин,
и если бы принимать на веру каждое их слово, то можно б было подумать, что
мир не создавал более страстных женоненавистников! (2, 217).
Обратимся теперь к примеру использования довольно интересного
УС, представляющего собой малопродуктивный тип, в котором наблюдается прямое сопоставление двойных элементов как равноправных членов
сравнения:
Чрезвычайно умный, Сокольцев, казалось, наслаждался своим умом и превосходством над окружающей его шпанкой. Это был своего рода тюремный
софист и Мефистофель. Казалось, он играл своими собеседниками, как
кошка с мышью, и часто, начав, по-видимому, вполне серьезный разговор,
шедший в унисон с общими мнениями, незаметно ни для кого доводил его до
таких явных абсурдов и шутовских несообразностей, что собеседники только
рты разевали и, глядя на него как бараны, не знали, смеяться ли им или
сердиться… (2, 309).
В данном контексте автор, рисуя образ одного из толковых и наиболее
авторитетных заключенных, использует УС как кошка с мышью. Сравнения
подобного рода характеризуются устойчивой связью лишь с одним элементом С, и лишены иных вариантов выражения: как кошка с мышью – играть, что по сути означает забавляться кем-то. Описывая же недоумение
заключенных в реакции на забаву Сокольцева, писатель сравнивает их
с баранами ср.: (смотреть) как баран, (уставиться) как баран на новые ворота.
Отметим также примеры использования устойчивого сравнения, выступающего в одноэлементном и двухэлементном структурных типах:
Шестиглазый вернулся из своей неудачной поездки злой и темный, как ночь
(2, 360),
ср.: темнее ночи.
Там, за стеной угрюмой тюрьмы, жизнь плетется себе обычной бледной
колеей; разливаются реки, надолго задерживающие почту; точно назло,
письма пропадают без всяких видимых причин или, еще проще, пишутся
позже обыкновенного; но бедный узник ничего этого не знает и ходит
мрачный как ночь, со смертью в душе… (2, 202).
И пример того же УС, в незначительной степени преобразованного
автором:
Между тем Тюпкин появлялся мрачный, как сама ночь, и в камере моей
начиналась усиленная деятельность: выколачивалась пыль из моих вещей, все
перекладывалось с места на место… (1, 51).
Приведем пример использования сравнения структурного типа „как
(словно, точно) + причастие или отпричастное прилагательное‖, в котором противопоставление первичных членов сравнения достигается ограничением члена В компонентом в, выраженным причастием:
Недаром и фамилия твоя Карасев: караси ведь всех рыб глупее братцы! Кровь
так и ударила в лицо Карасеву.
– А твоя кака фамилия? … – Ты кто такой будешь? Тропин?
– Ну, Тропин. А все ж не Карасев. Завтра, захочу Скатертевым буду, а все же
не Карасевым!
Карасев, видимо, был окончательно ошеломлен этим непонятным для него
остроумием и несколько мгновений стоял как очумелый2, не зная, что
возразить (2, 231).
Средства выражения компаративного компонента в устойчивых сравнениях весьма многообразны, но все же преобладающим средством является сравнительный союз как, указывающий на уподобление элемента А
элементу В как предмету-понятию, взятому во всем объеме свойственных
ему признаков.
Система устойчивых сравнений, как и любая категория в языке, по
мнению В. М. Огольцева, является исторически подвижной [Огольцев
1988: 75]. Новые устойчивые сравнения могут возникать и на базе индивидуально-творческих сравнений, хотя этот путь является более сложным
и длительным, поскольку индивидуально-творческое сравнение проходит
первоначально стадию сравнения-штампа. Сравнение-штамп, в свою очередь, претерпевает процесс универсализации. Однако, следует заметить,
что лишь незначительной части индивидуально-творческих сравнений
дано проникнуть в разряд устойчивых.
С точки зрения происхождения выделяются два источника формирования устойчивых сравнений в процессе исторического развития языка:
изустно-общенародный и литературно-книжный. Большинство УС
2
Oчумелый - прост. совсем потерявший соображение, одурелый [Ожегов 1963: 477].
складывалось в процессе живого речевого общения. Сравнения эти глубоко народны, национальны, используемые в них образы охватывают разнообразные сферы деятельности человека и его отношение к окружающей
действительности. П. Ф. Якубович-Мельшин в своем произведении широко использует экспрессивные возможности глубоко народных устойчивых
сравнений, лишь иногда подвергая их контекстным преобразованиям, что
свидетельствует о стремлении художника к „стремительно точной образности‖ [Михайлова 1976: 16]. Сравнениям народным противопоставляется
относительно небольшая группа устойчивых сравнений книжного происхождения. В этой группе сравнений выделяются следующие книжные
источники: христианская мифология, классическая мифология и художественно-литературные источники.
В Записках бывшего каторжника находим использование нескольких
сравнений подобного рода:
И, как над вечным жидом3, слышится над вами каждую минуту властный
голос,которому нельзя противиться: „Иди! Иди!‖ Все это в душе человека
с мирными наклонностями способно создавать ужасное, близкое к отчаянию
настроение… (1, 52);
Со мной Огурцов сдружился с первых же дней общего пребывания в тюрьме
и, хотя не жил в одной камере, учился урывками грамоте, которая давалась
ему очень туго; он с большой охотой вел также „ученые‖ разговоры, подобно
Кифе Мокиевичу4, допрашивая меня, например, о том, почему у человека
только две ноги, а он, однако, умнее петуха (2, 86).
Все вышеприведенные примеры использования общеязыковых сравнений, обладающих удивительным лаконизмом, позволяют убедиться
в том, что автор хотя и косвенно, но вместе с тем достаточно определенно
выражает через сравнение свое отношение к предмету мысли.
2. Сравнения-штампы
Некоторые исследователи квалифицируют устойчивые сравнения как
штампы, относя к ним такие устойчивые сочетания как: белый как снег,
бледный как полотно, голоден как собака и т.д., считая при этом, что опытные
мастера слова избегают примелькавшихся сравнений. Однако, как отмечает В. М. Огольцев: „…избежать единиц языковой системы невозможно при
всем желании. А тот факт, что устойчивые сравнения воспроизводятся
„как готовые единицы‖, еще не является достаточным основанием для отнесения их к разряду штампов‖ [Огольцев 1988: 69]. Такое мнение кажется
нам вполне обоснованным, поскольку существует ряд различий между
устойчивыми сравнениями и сравнениями-штампами. Отметим основные
из них: 1) Устойчивое сравнение является фактом языковой системы, сравнение-штамп – в принципе речевое явление; 2) Устойчивое сравнение хаВечный жид – образ библейской мифологии: человек, осужденный на вечное скитание.
Кифа Мокиевич – персонаж из Мертвых душ Н. В. Гоголя, занимающийся „философскими‖ размышлениями на пустые темы.
3
4
рактеризуется общеязыковой воспроизводимостью, воспроизводимость же
сравнения-штампа ограничена узкой сферой книжной образной речи
и специальным функционально-стилистическим заданием; 3) Устойчивое
сравнение – единица общенародного употребления, сравнение-штамп является индивидуально-творческим актом по своему происхождению. Оно
есть не воспроизведение языковой единицы, а повторение уже однажды
совершившегося индивидуально-творческого акта. Сравнение-штамп преследует своей целью выразить индивидуальный (единственный в своем
роде) признак описываемого предмета, а не индивидуально-обобщенный
признак, фиксируемый устойчивым сравнением как устойчивой единицей; 4) Образ, выражаемый устойчивым сравнением, является результатом
длительного общенародного отбора, сравнение-штамп – повторением некогда и кем-то совершенного акта творчества.
Следует отметить, что некоторые сравнения-штампы проявляют тенденцию проникновения в разряд устойчивых сравнений, однако, процесс
преобразования сопровождается строгим языковым отбором, и далеко не
всякому сравнению-штампу открывается путь в сферу устойчивых единиц
языка. Сравнения-штампы чаще, чем устойчивые сравнения, представляют собой структуры, состоящие из двух и более полнознаменательных
компонентов.
Рассмотрим примеры сравнений, которые, на наш взгляд, можно отнести к разряду художественных штампов, проявляющих тенденцию к универсализации:
…признаюсь, он [Юхорев] был живописен в эту минуту, гордо выпрямившийся во весь свой огромный рост: побледневшее от волнения смуглое лицо,
точно изваянное из бронзы, казалось страшным и величавым; свирепые серые
глаза загорелись враждою; железная рука вытянулась вперед…Против воли я
почти залюбовался своим противником (2, 93),
ср.: точно вылитое из бронзы;
Он [Тропин] давно уже производил на меня крайне неприятное впечатление
своими наглыми светло-серыми глазами, постоянно, точно у волка, оскаленными, белыми, как слоновая кость зубами и всем своим лицом, тоже
ослепительно белым и прекрасно упитанным (1, 101).
Использование в вышеприведенных контекстах УС – (зубы) точно
у волка и художественных сравнений-штампов – (лицо) точно изваянное из
бронзы и как слоновая кость (зубами) – позволяет автору Записок каторжника
не только сделать акцент на чисто внешних признаках сходства между
членами сравнения, но и с их помощью передать те черты человеческого
характера из которых, в частности, складывается общий идейный замысел
образов.
Анализируя использование автором Записок бывшего каторжника сравнений общеязыкового типа – устойчивых сравнений, их несколько видоизмененных вариантов и сравнений-штампов, проявляющих тенденцию
к переходу в разряд УС, можно прийти к заключению, что яркая, броская
экспрессия, проявляющаяся в сравнениях данного типа, была замечена и в
полной мере оценена писателем. Сравнения общеязыкового типа иллюстрируют речь не только людей из народа – каторжников, вольнонаемных,
надзираталей и конвоиров, но и речь людей образованных – политических
заключенных и представителей властей, относящихся к высшим сословиям общества. Ясно осознаваемая писателем общенародная основа сравнений, при внимательном к ней отношении, определяет „такт и меру творческого элемента‖ [Некрасова 1979: 224], а также свидетельствует о типичных признаках его художественного идиолекта.
Виноградов В. В. [1982], Очерки по истории русского литературного языка XVI–XIX
веков, Москва.
Михайлова Л. И. [1976], Поэзия духовности, Свердловск.
Неведомская О. М. [2003], Компаративные фразеологизмы немецкого языка в сопоставлении с русскими, Санкт-Петербург.
Некрасова Е. А. [1979], Сравнения общeязыкового типа, [в:] Лингвистика и поэтика, Григорьев В. П. (ред.), Москва.
Огольцев В. М. [1988], Устойчивое сравнение в системе русской фразеологии, Ленинград.
Фридлендер Г. М. [1972], О некоторых проблемах поэтики, [в:] Исследования по
поэтике и стилистике, Виноградов В. В., Базанова В. Г., Фридлендер Г. М. (ред.), Ленинград.
Источники:
Якубович-Мельшин П. Ф. [1964], В мире отверженных. Записки бывшего каторжника (Тюремные воспоминания), т. 1–2, Москва.
Summary
Irina Pieroschak-Diuk
Gemeinsprachliche Vergleiche im Stilmittelsystem der "Tagebǖcher eines sibirischen
Sträflings" von P. Jakubowitsch Melschin
Die Autorenmanier von Pjotr Jakubowitsch-Melschin, eines der bedeutendsten
Schriftsteller der Jahrhundertwende XIX–XX, der in seinen Werken das Thema der
zaristischen Zwangsarbeit behandelte, kennzeichnet sich durch die Verbindung eines
publizistischen Gedankens mit einer literarischen Verallgemeinerung. Beachtenswert ist
dabei, dass ein charakteristisches Merkmal der Tagebücher eines sibirischen Sträflings eine
ausnehmend genaue Beschreibung des Helden und seiner Umwelt ist, sowie seiner
Handlungen, Gesten, Verlangen, moralischen Einstellungen und seines Seelenzustands.
Das ganze Stilmittelsystem der Tagebücher ist darauf gerichtet, ein vollständiges
Bild der Schelajer Zwangsarbeit zu entwerfen, zu der Vertreter fast aller Nationen des
zaristischen Russlands verschickt worden sind. Im Artikel wurde eins von in den
Tagebüchern dominierenden Stilmitteln analysiert und nämlich der Vergleich,
insbesondere der gemeinsprachliche Vergleich. Zwischen den gemeinsprachlichen
Vergleichen wurden u.a. feste Vergleiche und Vergleiche der Schablonenhaftigkeit
unterschieden. Sie zeigen die Tendenz zur Universalität und deshalb bildet die Analyse
nicht so Klassifikation als Typologie der Beispiele. Es wurde darauf aufmerksam
gemacht, dass die gemeinsprachlichen Vergleiche in den Tagebüchern ein interessantes
Forschungsmaterial bilden, und bewusste Anwendung vom Schriftsteller der auf
volkstümlicher Grundlage aufgebauten Vergleiche zeugt von einer scharfsinnigen
Einstellung zum Schatz von Volkssprache und von der Einmaligkeit seines Idiostils.
Лариса Райская
(Национальный исследовательский
Томский политехнический университет)
Квазиантонимические оппозиции в русских народных говорах
Стихия некодифицированной народной речи существенно расширяет традиционные представления о возможностях парадигматических связей в лексических системах народных говоров, и в полной мере это относится к бытованию антонимов, в котором, как отмечает Я. Вежбиньски,
„многообразие речевых употреблений, контекстов и ситуаций порой нарушает и тем самым расширяет поле действия языковых закономерностей‖ [Вежбиньски 2003].
Понятия квазиантонимии и квазиантонимов, противопоставляемые
исследователями полной, точной антонимии и собственно антонимам
[Апресян 1974, Введенская 1982, Новиков 1973], до сих пор представляются
не вполне определeнными и бесспорными. В зависимости от понимания
антонимии и принимаемых критериев антонимичности лексических единиц (слов, лексико-семантических вариантов) варьируется понимание квазиантонимии1.
В настоящей работе понятие квазиантонимов используется в значении «семантически неоднородные, несоразмерные, несимметричные лексические единицы… стилистически разнородные, разновременные и другие противопоставления… Квазиантонимы (шире – речевые антонимы)
подобно истинным лексическим противоположностям играют важную
роль в языке как важнейшее средство выражения контраста и связанных с
ним других значений» [Новиков 1982: 255]. В силу этих свойств квазиантонимы „образуют лишь приблизительную и редко воспроизводимую противоположность‖ [Новиков 1985: 27].
Предложенное понятие и его определение не только достаточно точно отражает сущность явления, но и позволяет вовлечь в сферу исследования на равных правах с истинными, точными антонимами множество антонимических оппозиций, обладающих более низкой совместной встречаемостью в контексте в силу тех или иных особенностей речевой деятельности субъектов, а также характеризующихся большей семантической
и коннотативной асимметричностью.
Поэтому особенно перспективным представляется применение такого
подхода к изучению антонимических систем народных говоров, которым
присущ больший выбор синонимических средств выражения лексико-семантических категорий – ведь в условиях современного полудиалекта
в распоряжении диалектоносителей имеется не только весь собственно
1 Подробный обзор взглядов на сущность и объeм понятия квазиантонимы содержится
в статье „Теоретические проблемы антонимии (взгляд с рубежа эпох)‖ [Вежбиньски 2003].
Квазиантонимические оппозиции в русских народных говорах | 117
диалектный лексикон родного говора, но и основной массив общерусского
лексического фонда. Вместе с тем специфической особенностью диалектного речевого узуса является относительно низкая избирательность членов оппозиции для реализации антонимических отношений. На уровне
диалектного дискурса выражение отношений противоположности часто
носит характер антонимической оппозиции, „включающей в своe понятие слова-антонимы, предложения-антонимы, словосочетания-антонимы и другие более крупные текстовые единицы‖ [Моисеева 2010].
Мы предлагаем, кроме того, использовать понятие квазиантонимическая оппозиция (далее КАО), в котором, с одной стороны, в морфеме квази- отражается характер актуализации асимметричной противоположности как периферического, речевого явления, а с другой стороны, противоположность не только слов, но и других языковых единиц в составе межуровневых контрарных оппозиций.
Изучение диалектного материала по данным картотек и словарей
русских народных говоров различных (подчас весьма удалeнных друг от
друга областей и ареалов)2, обнаруживает широкую употребительность
КАО в речевой практике диалектоносителей. И это при том, что представленные в настоящей работе источники (кроме Картотеки антонимов говора с. Нарым и Картотеки Среднеобских русских старожильческих говоров)
являются словарями дифференциального типа, то есть не содержат статей, посвящeнных общерусским словам в общерусских значениях. В связи
с этим использование в таких словарях иллюстраций с общерусскими антонимическими и квазиантонимическими оппозициями весьма ограниченно. Однако даже при этом имеющийся материал (около 300 случаев
употребления КАО) позволяет типологизировать, хотя бы в первом приближении, зафиксированные в источниках КАО.
I. Поскольку одним из основных признаков языковых, точных антонимов во всех исследованиях и словарях антонимов русского литературного
языка указывается отнесeнность членов противопоставления к одной части речи, справедливо будет отнести оппозиции, состоящие из единиц
разной частеречной соотнесeнности, к межчастеречным КАО. Асимметричность семантической структуры их противочленов3 обусловлена прежде всего наложением на семантику контрарности лексических единиц
категориального грамматического значения – предметности, атрибутивности, процессуальности и т.д.
1. Из КАО модели ‛слово↔слово‘ наиболее употребительны оппозиции
а) ‛имя существительное↔имя прилагательное‘: Внучек мой такой
прилежный был, а теперь – шарлот [шалун] – всe бегает, дерeтся (Приамур.)4;
См.список Источники в конце статьи.
Имеется в виду более высокая степень асимметричности, нежели у полных, точных антонимов, у которых асимметричность семантической структуры обусловлена тем, что в состав значения второго члена оппозиции входит сема предельного отрицания признака, выраженного противочленом.
4 Здесь и далее в примерах подчeркнуты члены КАО, в круглых скобках приводится источник, в квадратных – пояснение автора (или собирателя) или ‗значение диалектного слова‘.
2
3
118 | Лариса Райская
Обстоятельная! [‗не легкомысленная, вызывающая уважение‘] Не кака-нибудь вертихвоска (Акчим.); Ну, ты и верба [‗высокий человек‘]. Я не маленький, а тебе тока до плеча достаю (Краснояр.); Она уж образованная: учительница, ето мы коблы [‗кобeл – о некультурном, невежественном человеке‘]…и
то редкий день, как с мужем не скандалит (Деул.); Привозят то какой-нибудь
маломер [‗одежда или обувь малого размера‘], то большушши [тапки] (Нарым.); И завистных [‗трудолюбивых, работящих‘] и лодырей – всех равняет
[дождь] (Деул.). В подобных случаях не представляется возможным определить наличие контекстуальной (окказиональной) субстантивации прилагательного в КАО, однако в рассматриваемых диалектных словарях субстантивные значения у таких прилагательных не отмечены;
б) КАО ‛имя существительное↔наречие/слово категории состояния‘:
Щас же все эти продавцы работают у нас на мухлюйстве [обмане], честно не
любят – я уж это признала (Нарым.); Трое в земле [‗покойники‘] и пятеро наверху [‗в живых‘] (Акчим.); Ну, кого скушно, мне с ей веселье тако (Нарым.) – ср.
Кака трудна жизь была, а жили весело, а счас така жись – всe есь, а така скука
(Нарым.); Утром вот усну, наутрé, а с вечера не могу (Акчим.); Что ты всe наветками [‗намeками‘], ты прямо говори (Краснояр.);
при этом КАО ‛глагол↔существительное‘ фиксируется в единичных
случаях, очевидно, в силу слабой совместимости антонимической аттракции слов с предметным и процессуальным значениями: Никакой вражды у
нас не было, семнадцать лет дружили (Нарым.).
2. КАО модели ‛слово↔словосочетание‘ [Введенская 1972]: Хватит девовáть [‗быть, оставаться в девушках, не выходить замуж долго‘], пора замуж
выходить (Краснояр.); Ты оберучье [‗обеими руками‘] топор держи, что ты
одной рукой сделашь (Краснояр.); Старых жителев совсем мало. Всe переселенцы
(Нарым.); На святки одна партия наряжалась в ремкù [‗старая, изношенная
одежда‘], а другая в новую одeжу (Краснояр.).
3. КАО модели ‛слово↔фразеологическая единица (ФЕ)‘ [Миллер
1990, Мардиева 2003]: Богато было. Отработаем до вечера, а потом всей ватагой трепетом ходим [«трепетом ходить» – ‗гулять, весело отдыхать‘] (Краснояр.); Ноне-то христóва жись [«христовая жизнь» – ‗богатая, радостная
жизнь‘], а ране-то лешакóвы года [«лешаковый» – ‗трудный, тяжeлый‘] (Краснояр.); Мордочка-то хто [«морда» – ‗вид плетeной ловушки для рыбы‘], величко ли она [«величко ли» – ‗небольшой, маленький‘], а верша большá (Краснояр.). В случае большей сложности семантической структуры ФЕ его противочлен-слово в КАО может распространяться до сочинительного сочетания: Мой всегда одет по цыпочкам, грязно да неглажено не оденет никогда (Краснояр.) По данным словаря, ФЕ „одеться по цыпочкам‖ – ‗одеться чисто и
аккуратно‘, следовательно, КАО „по цыпочкам↔грязное‖ ситуативно оказывается недостаточно точным и выразительным с точки зрения жены и
хозяйки, гордящейся тем, что расходует много сил на стирку и глажение;
отсюда потребность уравновесить противочлен-ФЕ сочетанием «грязное
да неглаженое» – ср. У их чисто да обиход, а у нас в избе всякий набат [экспр.
‗сор, беспорядок в доме‘] (Акчим.).
II. Помимо межчастеречных КАО, в говорах употребительны такие,
в которых противочлены представлены единицами одной части речи, но
с выраженной семантической и/или коннотативной асимметричностью,
„чрезмерной‖ для собственно языковых, относящихся к ядру лексико-семантической категории, антонимических оппозиций. В зависимости от
самого характера асимметричности противочленов такие весьма разнородные КАО объединяются [Новиков 1973] в группы.
1. Семантически неоднородные КАО:
а) противопоставления, в которых слова могут отличаться друг от
друга элементом (компонентом) значения, входящим в смысловую структуру только одного из них: Вот я ети носки надела, я их зиму не спускала, носила (Нарым.) – здесь противочлен КАО спускать содержит сему направления действия (спускать – ‗снимать вниз‘), которой нет в первом слове;
б) противопоставления выражают различную степень проявления
взаимно противоположных качеств и свойств, принадлежащих одной сущности. Такие различия могут выражаться на словообразовательном уровне, когда противочлен содержит «увеличительный» суффикс – Ну, у вас
дом огромянный, у меня-то маленький (Нарым.); Сама маленька, а мужик матерушший (Краснояр.). Выбор оппозиций такого типа может быть продиктован, напротив, стремлением говорящего к эвфемизации высказывания;
этим, вероятно, обусловлена широкая употребительность в говорах КАО
молодой↔пожилой (ср. симметричную оппозицию молодой↔старый): Ну, однако, молодых сейчас в церкви нету, всe пожилые (Нарым.).
2. Антонимы семантически однородные, но стилистически разноплановые в речи диалектоносителей не реализуются в силу отсутствия противопоставленности стилей в говорах. Тем не менее общерусские слова используются в метаязыковых контекстах для пояснения значения диалектизма, часто с актуализацией синонимо-антонимических связей в КАО:
Вон Мотя толпeга [– Какая это?] – Да толстая, хош абряутка…меня вот толпeгой не назовeшь, жильярой назовут, сухожилой (Деул.).
3. Для диалектной речи (в ещe более высокой степени, чем для разговорной речи литературного языка) характерны оценочные КАО с коннотативной асимметрией. Это обусловлено существенными различиями
в значимости положительного и отрицательного оценивания явлений,
признаков и действий: отрицательная оценка обычно важнее, так как
направлена на осуждение и изживание недолжного, поэтому акцентирование отрицательной оценки выполняет в социуме роль охраны
этических и эстетических норм. Отрицательная экспрессия часто подчeркивается звукоподражательным происхождением соответствующего
противочлена или наличием морфемы со значением негативной оценки:
Мужик припасeт, а она мутарит [‗расходует, разбазаривает, тратит без
пользы‘] (Краснояр.); Чего игрушки-то по всему дому расфыркал! [‗раскидал,
разбросал‘] Убери сейчас же (Краснояр.); Яшка-то красавец?! Ну да, така
страшила дак…(Нарым.).
Специфическим видом асимметричности, как представляется, следует признать отношения в КАО, в которых один из противочленов выражен
словом с прозрачной и яркой внутренней формой. В этом случае асимметричность обусловлена наложением на значение сигнификативное значения мотивационного, часто образного: Хоть бы одну вещь сделал ладóм [‗как
следует, как должно‘]. Всe по-топорному (Краснояр.), где наречие по-топорному, кроме словарного значения ‘небрежно, кое-как‗, реализует компонент значения ‗как бы топором сделано‘; в КАО непролазный↔реденький
первый противочлен, кроме значения ‗очень густой‘ эксплицирует мотивационное значение ‗нельзя пролезть‘: Такой был лес – непролазный, девки и
ходить там боялися, а тут стал реденький, а черeмхи не стало как-то (Нарым.).
4. КАО, в которых противочлены находятся в отношениях включения (гипо-гиперонимических, родо-видовых отношениях). При этом роль
противочлена-гиперонима сводится, как правило, к самому общему обозначению противоположности противочлена-гипонима, к роли десемантизированного маркера антонимичности противопоставляемых единиц.
Анализ КАО в говорах даeт основание полагать, что наиболее типичными десемантизированными маркерами противоположности выступают
слова со значением общей положительной или отрицательной оценки: хороший, плохой, никакой, добрый. Наиболее употребительно при этом слово хороший, реализующее прямое значение и в полных, точных антонимических оппозициях: И худого [‗плохого‘] и хорошего было, всe было (Среднеобск.); Самых худых величают, и хороших, и средних, недоумок никак не величают (Среднеобск.).
В то же время прилагательное хороший зафиксировано в говорах в КАО
с такими противочленами, как строгий (Среднеобск.), улóгий, сухой, развалятый, немóй, лохмóтый (Деул.) и др.: Мать у меня была хорошая, она меня больно
любила, а она лихостнáя [‗злая‘] (Деул.); Я ходю за рыбой, хороших рыбаков ищу, а
не развалятых [перен.‗неловкий, нерасторопный, несообразительный человек‘] (Деул.); Опята — тоненький корешок, у берeзовых пней они растут хорóши,
а у осиновых — горьки (Среднеобск.). В приведенных контекстах отношения
между членами оппозиции, казалось бы, не выходят за рамки противоречия, контрадикторности. Однако значения слова хороший даже в литературном языке очень многочисленны, причeм все значения, выделяемые в словарях, кроме первого, прямого5, являются производными, конкретизирующими значениями одного, чрезвычайно абстрактного значения положительной квалификативной оценки (ПКО), более общим является только
значение квалификативной оценки вообще, которое включает подмножества значений слов и плохой, и хороший. Например, одно из значений слова
хороший — ‗обладающий положительными моральными качествами‘ [Словарь русского языка 1984: 621], можно представить в виде суммы значений
ПКО и компонента ‗в этическом отношении‘. Таким образом, значение более конкретное, производное представляется более сложным по семантике.
5 Хороший -‗обладающий положительными качествами, свойствами, вполне отвечающий своему назначению; противоп. плохой‘ [Словарь русского языка 1984: 620].
Обилие таких значений связано, видимо, с тем, что значение ПКО в данном
контексте всегда требует указания на конкретный объект оценки, квалифицируемый признак. Высокая употребительность такого признака с ПКО
ведeт к дальнейшему развитию полисемии слова хороший. Характерно, что
и в говорах д. Деулино, и с. Нарым развитие полисемичности этого слова
происходило совершенно тождественно и привело к появлению значений:
1) ‗обладающий положительными качествами и свойствами‘; 2) ‗здоровый,
полноценный; не уставший, не утомившийся‘; 3) ‗красивый, приятный на
вид‘: При хорошем уборе и плохая будет красивая, а в наше одень – и хорошая будет плохая (Деул.); Обличье есь немного остяковое, а остальны остяки, они не скажешь, что страшные – хорошие, если чистокровный остяк (Нарым.). В следующих контекстах слово хороший употреблено в значении ‗здоровый, полноценный‘: Была хорошая, ехала из Рязани што ль, об вятло зацепилась, вон гли —
никакая стала (Деул.); Как хороша кровь, так комочек в воде, а как дурна, так
кровь в воде лоскутьями сделается (Среднеобск.).
Во всех рассмотренных случаях члены КАО семантически различаются
только по одному компоненту значения – по знаку квалификативной оценки: у одного из членов пары она всегда положительная, а у другого — отрицательная. Однако в большой части КАО со словом хороший наблюдается
более выраженная семантическая асимметрия. Так, в КАО сухой↔хороший
(Вино ей в пользу... то была сухая, а то стала уж хорошая — Деул.) хороший выражает признак ‗полный, упитанный‘. Однако в словаре говора не фиксируется это значение, поэтому очевидно, что наличие признака ‗полный,
упитанный‘ индуцируется контекстом со словом сухой, которое имеет в деулинском говоре регулярное значение ‗худой, тощий‘.
КАО хороший↔лохмóтый [‗развалившийся, пришедший в негодность,
ветхий‘] реализуется в контекстах: То... ругает: «Вася, Вася, давай по-хорошему:
в какой ты дом взошeл лохмотай. какой у табе дом хорошай» [остался у жены,
а не у матери] (Деул.); Один бок у одеяла хорошай, другой — лохмотай (Деул.); Я
двоя сапох вясной износила, лохмотай износила и хорошай износила (Деул.). Таким образом, в противочлене лохмотый значение отрицательной оценки
конкретизируется и дополняется двумя компонентами – ‗ветхий‘ и ‗пришедший в негодность‘, в то время как хороший таких компонентов не содержит. Такого рода асимметричность сохраняется и в том случае, когда положительный член оппозиции семантически усложняется.
Возникает вопрос, чем объясняется столь широкое употребление слова
хороший в качестве положительного члена КАО в говорах. Очевидно, это
обусловлено значением ПКО какого-либо качества или свойства предмета,
явления, лица, а также развитием полисемичности слова со значением общей позитивной оценки6. В условиях типовой антонимической конструкции (для говоров особенно характерны бессоюзные оппозиции) это слово
6 Отмечено, что иногда носители говора сами осознают противоречие между характером
оценок частной и общей одного и того же объекта: А человек когда весeлый, всe это в обчестве,
так это хороший. Он, может, и нехороший в жизни, а когда весeлый он в конпании, он и хороший
(Среднеобск).
в качестве положительного члена оппозиции выполняет свою локальную
функцию, вызывая в представлении слушателя соответствующее противопоставление: в обиходе носителей говора ситуации и реалии, о которых
идет речь, бывают в общих чертах знакомы собеседникам, а потому далеко
не всегда требуется семантически точное выражение противоположности
даже в метатекстах.
Имеющийся у диалектоносителей опыт успешного решения коммуникативных задач в условиях «приблизительного» словоупотребления побуждает их вновь и вновь использовать квазиантонимические оппозиции в
живой речи, что, очевидно, позволяет сделать вывод о специфичности
строения и актуализации антонимического поля в диалектной речи.
Источники
(Акчим.) – Словарь говора деревни Акчим Пермской области, выпуск III, Пермь,
1995.
(Деул.) – Словарь современного русского народного говора (д. Деулино Рязанского района Рязанской области), Москва, 1969.
(Краснояр.) – Словарь русских говоров северных районов Красноярского края, Красноярск, 1992.
(Нарым.) – Картотека антонимов говора села Нарым Парабельского района Томской
области.
(Приамур.) – Словарь русских говоров Приамурья, Москва, 1983.
(Среднеобск.) – Картотека Среднеобских русских старожильческих говоров.
Словарь русского языка, т. 4, Москва, 1984.
Апресян Ю. Д. [1974], Лексическая семантика, Москва.
Введенская Л. А.[1972], Антонимия между словом и свободным словосочетанием,
[в:] „Филологические этюды”, серия Языкознание, вып.1, Ростов-на-Дону.
Введенская Л. А. [1982], Словарь антонимов русского языка, Ростов-на-Дону.
Вежбиньски Я. [2003], Теоретические проблемы антонимии (взгляд с рубежа эпох),
http://www.russian slavica.org/article2215.html.
Мардиева Э. Р. [2003], Принципы составления словаря фразеологических антонимов русского языка, Уфа.
Миллер Е. Н. [1990], Природа лексической и фразеологической антонимии, Саратов.
Моисеева Е. М. [2010], Антоним или антонимическая оппозиция?,
http://nkras.ru/nt/2010/Moiseev.
Новиков Л. А. [1973], Антонимия русского языка, Москва
Новиков Л. А. [1982], Семантика русского языка, Москва.
Новиков Л. А. [1985], Русская антонимия и еe лексикографическое описание, [в:]
Львов М. Р., Словарь антонимов русского языка, Москва.
Summary
Larysa Rayskaya
Quasi antonymous oppositions in the Russian folk dialects
The article covers the actualization of quasi antonymous relations in the lexical
system of Russian national dialects. The phenomenon of quasi antonymy can be
observed both in dialects and the colloquial speech. Taking into consideration the
process of its functioning, we can say that quasi antonymy acts in the quasi antonymous
oppositional form. When compared to the accurate (―true‖) antonymous oppositions,
quasi antonymous oppositional structure has a higher degree of semantic asymmetry
and the part of speech heterogeneity, but less regular joint repeatability.
In the article there are described some types of quasi antonymous oppositions in
dialects, taking into account the character of linguistic units as well as the relations
between their parts.
Anna Rudyk
(Uniwersytet Rzeszowski)
O subiekcie semantycznym w rosyjskich zdaniach
z predykatywem wartościującym pod względem emocjonalnym
w porównaniu z językiem polskim
Mianem subiektu semantycznego określamy element struktury predykatowo-argumentowej, który oznacza wykonawcę czynności bądź nosiciela stanu
nazwanego predykatem [Золотова 2007: 133–134]. Subiekt to składnik zdania,
który wskazuje na jego związek ze światem rzeczywistym, a dla jego wyrażania
służą słowoformy imienne o znaczeniu przedmiotowym. Zgodnie z zasadami
składni języka rosyjskiego, subiekt, w odróżnieniu od podmiotu, nie podlega
formalnym ograniczeniom [Encyklopedia językoznawstwa ogólnego 1999: 440]:
Если носитель предикативного признака выражен им. п., он именуется в русской литературе по синтаксису подлежащим, а если он выражен косвенным
падежом или вовсе не выражен – (семантическим) субъектом‖ [Тестелец 2001:
348].
A zatem przy wyróżnianiu podmiotu zdania kluczową rolę odgrywa
kryterium formalne, natomiast poprzez analizę semantyczną, tzn. wydzielenie
w strukturze zdaniowej elementów funkcjonalnych, można wyodrębnić rzeczywiste role denotatów poszczególnych składników zdania.
Terminem subiekt semantyczny będziemy się posługiwać dla określenia
komponentu organizującego semantyczną strukturę zdania, wyrażonego formą
imienną, która poprzez wskazanie na określony element rzeczywistości staje się
relewantna. Subiekt zdania wyrażany jest najczęściej rzeczownikiem bądź zaimkiem osobowym w mianowniku (przez co często bywa utożsamiany z podmiotem), jednak gdy konstrukcja zdania nie dopuszcza nominatywu, bądź też
obecnej w zdaniu formie imiennej w mianowniku nie jest właściwe znaczenie
przedmiotowe, subiekt – jako obligatoryjny składnik zdania – wymaga innych
form realizacji. Z tego typu sytuacją mamy do czynienia m.in. w przypadku
zdań z predykatywem wartościującym pod względem emocjonalnym, będących przedmiotem niniejszego szkicu.
Predykatywy pełnią funkcję orzeczeniową w zdaniach bez mianownikowego podmiotu. Stanowią zatem najistotniejsze elementy takich zdań, co teoretycznie oznacza, że „mogą samodzielnie bez dodatkowych uzupełnień fakultatywnych tworzyć jednostkę syntaktyczną, nadając jej odpowiedni sens. Z tej
nadrzędności wynika możliwość, czy wręcz konieczność, podporządkowania
predykatywom leksykalnym pozostałych komponentów zdaniowych, wnoszących dodatkową relewantną informację o przedstawianym wycinku rzeczywistości […]‖ [Mocarz 2003: 212].
O subiekcie semantycznym w rosyjskich zdaniach… | 125
Przedmiotem niniejszego artykułu są sposoby formalnej realizacji subiektu
semantycznego w rosyjskich zdaniach typu […] мне очень больно уходить от
тебя […], Мне жаль будет уехать oraz w ich polskich ekwiwalentach przekładowych. Badanie zostało przeprowadzone na materiale zdań zawierających następujące predykatywy wartościujące pod względem emocjonalnym:
больно,
досадно,
жалко,
жаль,
неприятно,
обидно,
страшно.
Wymienione leksemy można określić wspólnym mianem predykatywów
nieczasownikowych wyrażających dyskomfort psychiczny. Predykatyw больно
służy dla wyrażenia smutku, bólu psychicznego, досадно – gniewu. Leksemy
жалко i жаль przekazują uczucie żalu, неприятно – odczuwanej przykrości,
обидно – obrazy, natomiast страшно – strachu1. Są one wszystkie predykatami
wyższego rzędu, posiadającymi dwa obligatoryjne argumenty – jeden zdarzeniowy i jeden przedmiotowy. Argument zdarzeniowy w strukturach zdaniowych jest reprezentowany przez bezokolicznik. Z kolei dla wyrażenia argumentu przedmiotowego może posłużyć forma imienna w celowniku, jednak
jego eksplicytna realizacja nie jest konieczna, gdyż możemy mieć do czynienia z
kontekstualnym uwarunkowaniem bądź też uogólnionym czy nieokreślonym
charakterem denotata. Ogólny schemat omawianych struktur można przedstawić w następujący sposób:
Ndat + predykatyw + Vinf
Schemat ten odpowiada wariantowi z eksplicytnym wyrażeniem każdego
z komponentów. Dla potrzeb niniejszego szkicu wybrano struktury z pełną realizacją argumentu zdarzeniowego, obecność argumentu przedmiotowego nie
była warunkiem koniecznym, gdyż wyodrębnienie i analiza różnych sposobów
formalnej realizacji subiektu stanowi główny cel prowadzonego badania.
Jako źródło materiału faktograficznego miało wstępnie posłużyć 13 tekstów dwudziestowiecznej prozy rosyjskiej wraz z tekstami przekładu na język
polski, jednak w kilku z nich w ogóle nie odnotowano zdań z leksemami wybranymi przez nas jako reprezentatywne dla predykatywów wartościujących
pod względem emocjonalnym, a ponadto spełniałyby warunek pełnej realizacji
argumentu zdarzeniowego. Ostatecznie materiał dla prowadzonej analizy stanowi 81 par zdań (zdanie rosyjskie + polski ekwiwalent przekładowy).
Ilość zdań z poszczególnymi predykatywami w każdym z tekstów przedstawia następująca tabela.
1 Na podstawie: M. Borek, Predykaty wyrażające dyskomfort psychiczny w języku rosyjskim w konfrontacji z językiem polskim, Katowice 1999.
126 | Anna Rudyk
Tabela 1: Ilość zdań z poszczególnymi predykatywami w materiale źródłowym
Jak widać, w materiale źródłowym z największą częstotliwością pojawiały
się zdania oparte na predykatywie страшно, dość często жалко, больно i обидно,
natomiast obecność pozostałych z objętych analizą zdań ma charakter jednostkowy. Największa ilość przykładów pochodzi z tekstu powieści Cichy Don, stosunkowo dużo z utworu Oddział chorych na raka. Wynika to nie tylko z pokaźnej
objętości tych właśnie tekstów, bowiem leksemy nazywające stany dyskomfortu psychicznego oddają przygnębiający nastrój powieści, z których jedna przedstawia tragizm bratobójczych walk w okresie wojny domowej, druga – życie
pacjentów oddziału onkologicznego.
Ciekawą kwestią wydaje się sposób realizacji predykatywów w tekście
przekładu. Tekstowe ekwiwalenty poszczególnych leksemów zostały zebrane
w tabeli.
Tabela 2: Realizacja predykatywów w tekście przekładu
128 | Anna Rudyk
Jak można zauważyć, pewną spójność wykazują jedynie polskie ekwiwalenty predykatywów жалко i страшно, natomiast pozostałe leksemy realizowane są w tekście polskim na wiele sposobów. Warto również zwrócić uwagę
na to, że niektóre z polskich leksemów (przykro, wstyd, szkoda) występują jako
ekwiwalenty kilku różnych predykatywów rosyjskich. Wynika to z faktu, iż
analizowane predykatywy mogą nazywać podobne stany emocjonalne, które
da się najogólniej określić jako dyskomfort psychiczny. Można ponadto zaobserwować niewątpliwą różnorodność polskich ekwiwalentów – 7 leksemów
w tekście wyjściowym posiada łącznie 25 środków przekazu w języku docelowym (odliczając kilka przypadków, gdzie zdanie z tekstu oryginalnego zostało
pominięte w tekście tłumaczenia bądź zastosowano taką jego transformację,
która nie pozwala na określenie jednostkowego ekwiwalentu). Mimo bliskości
języków rosyjskiego i polskiego odpowiedniki słownikowe stanowią mniej niż
połowę ekwiwalentów. Wśród pozostałych translatów można wyróżnić grupę
leksemów bądź wyrażeń zawierających ten sam morfem rdzeniowy, co główny
ekwiwalent przekładowy.
Ponieważ celem artykułu nie jest szczegółowa analiza odpowiedników
przekładowych, lecz identyfikacja form realizacji subiektu semantycznego, należy jedynie zaznaczyć, że wśród polskich ekwiwalentów pojawiają się różne
konstrukcje składniowe – zarówno oparte na predykatywie, jak też zawierające
osobową formę czasownika – co z pewnością wpłynie na różnorodność form realizacji subiektu semantycznego w zdaniach obydwu języków.
W zebranych zdaniach rosyjskich subiekt jest najczęściej uwarunkowany
kontekstualnie, np.:
И Шухов мягко спрыгнул босиком на пол (уж так хорошо его валенки с портянками на печке стояли – жалко было их снимать!).
Więc Szuchow miękko na bosaka zeskoczył na podłogę – walonki z onucami tak
dobrze były ustawione na piecu, że żal było je zdejmować.
W zdaniach obydwu języków subiekt semantyczny został wyrażony
w kontekście – w zdaniu otwierającym wypowiedzenie – jako Шухов/Szuchow.
Użyty w polskim przekładzie leksem żal jest z pochodzenia rzeczownikiem,
jednak zatraciwszy pierwotne nominatywne właściwości, stanowi podstawę
zdania, pełniąc funkcję predykatywną. Tego typu wyrazy występują zarówno
w języku rosyjskim, jak i w polskim (m.in. będący przedmiotem opisu rosyjski
leksem жаль oraz występujące w roli ekwiwalentów polskie wstyd, szkoda,
strach). Wobec tworzenia poprawnych połączeń z przysłówkami stopnia (było
mi bardzo wstyd, bardzo żal) i utraty możliwości bycia określanymi przez
przydawki (*wielki wstyd mi było), „nominalność‖ ww. leksemów jest wątpliwa
[Bartnicka 1974: 103–120]. Przyznanie takim wyrazom funkcji czasownikowej
„nie wpływa na zmianę ich klasyfikacji rzeczownikowej, gdyż funkcja ta jest
uznana jedynie za fakt kontekstowy, nie znajdujący odbicia w słownikowej
ocenie wyrazów‖ [Borek 1993: 49–55].
W analizowanym typie zdań rosyjskich jedyną formą eksplicytnej realizacji
subiektu semantycznego jest rzeczownik bądź zaimek w celowniku, np.:
Впрочем, Кознак не очень хорошо рассмотрел как приезжего, так и караван, потому что ему было страшно поднять глаза.
Za zamkową bramą stała długa karawana. Zresztą, Cosnac nie przyjrzał się uważniej ani przybyszowi, ani karawanie, bał się bowiem podnieść wzrok. (ŻPM)
Rosyjskiej konstrukcji z celownikiem subiektu odpowiada w tekście polskiego przekładu zdanie z osobową formą czasownika (bał się), która wskazuje
na nosiciela stanu. Można zauważyć, iż mimo różnic formalnych, w zdaniach
obydwu języków kauzatorem strachu jest czynność wyrażona bezokolicznikiem (поднять/podnieść ).
Wyrażenie subiektu celownikiem możliwe jest również w zdaniach
polskich. Por.:
− Мне жаль будет уехать... […]
− Szkoda mi będzie jechać... […] (KP)
W zdaniach obydwu języków subiekt semantyczny został wskazany
zaimkiem osobowym w celowniku (мне/mi).
Wyrażenie subiektu formą imienną w przypadku zależnym, czyli tzw.
низведение субъекта [Гак 1976: 93–97] w grupie analizowanych zdań rosyjskich
możliwe jest jedynie poprzez formę celownikową, natomiast wśród polskich
odpowiedników przekładowych odnotowano przypadki wyrażenia subiektu
formą imienną w bierniku. Por.:
Следовало идти стать снова в очередь, но инстинкт гонимого зверя сильней
желания выслужиться: было страшно идти опять мимо этой распалeнно-злой кучки. Они могли зацепить Сиромаху и безо всякого повода. Его
слишком знали на шарашке.
Powinien był wrócić teraz do ogonka, ale instynkt tropionego zwierzęcia okazał się
silniejszy od chęci zdobycia zasługi; strach go zdejmował na myśl o przejściu
obok tej rozwścieczonej grupki na podwórcu. Mogli zaczepić Syromachę nawet
bez powodu. Zbyt dobrze znano go już w szaraszce. (KP)
Subiekt zdania rosyjskiego został wyrażony w dalszym kontekście: osobą,
której towarzyszyło uczucie strachu, był Сиромаха. Użycie w tekście polskim
konstrukcji strach zdejmował implikuje obecność argumentu przedmiotowego
w bierniku (go). Pomimo różnicy w doborze środków językowych została
zachowana zgodność semantyczna między zdaniem oryginalnym i tekstem
przekładu.
Ze względu na to, że w wielu przypadkach rosyjskim zdaniom z predykatywem w tekście przekładu odpowiadają konstrukcje oparte na osobowej formie czasownika, która otwiera pozycję dla pierwszego argumentu, w analizowanym materiale odnotowano przykłady wskazywania subiektu mianownikową formą imienną. Por.:
А мне вот и на тебя патрон не жалко потратить.
A ja nawet dla ciebie nie pożałowałbym naboju. (CD)
Subiekt semantyczny zdania rosyjskiego został wyrażony zaimkiem
osobowym w celowniku, natomiast w polskim tłumaczeniu – zaimkiem osobo-
130 | Anna Rudyk
wym w formie mianownika. Zastosowanie formy czasownikowej w przekładzie na język polski zmienia charakter zdania: w konstrukcji z predykatywem
przekazywany jest stan, istniejący niezależnie od woli subiektu, natomiast
w zdaniach z osobową formą czasownika ujawnia się dodatkowo aktywność
subiektu. Jednak zaistniałe różnice nie mają znaczącego wpływu na strukturę
semantyczną.
W nielicznych przypadkach subiekt został pominięty zarówno w zdaniu,
jak i w jego otoczeniu tekstowym. Por.:
Тут королю, замявшись, доложили, что в пале-рояльском зале не только
нельзя играть, но даже и входить в него страшно, так как в любую минуту
подгнившая балка может свалиться на голову.
Na to zameldowano królowi ze zmieszaniem, że w teatrze w Palais_Royal nie tylko
nie można grać, ale nawet wchodzić tam nie jest bezpiecznie, ponieważ w każdej
chwili może tam spaść człowiekowi na głowę przegniła belka (ŻPM).
To, że subiekt nie został wyrażony eksplicytnie w żadnym ze zdań składowych przytoczonej pary, ani nie jest obecny w ich kontekście, nie świadczy
o tym, że są to przykłady pozbawione subiektu. Głównym celem zdania jest
bowiem przypisywanie cechy predykatywnej nosicielowi, co oznacza, że każde
zdanie jest z założenia dwuczłonowe, a zatem zdania bez subiektu nie istnieją
[Козел 2002: 140].
Subiekt semantyczny przytoczonych zdań należy zatem zidentyfikować
jako osoby, które zamierzałyby wejść do znajdującego się w złym stanie budynku. W dalszej części polskiego tłumaczenia czytamy: może tam spaść człowiekowi
na głowę przegniła belka, co stanowi potwierdzenie poprawności naszej interpretacji, gdyż leksem człowiek nie denotuje w tym przypadku konkretnej jednostki
ludzkiej, lecz raczej dowolną, zupełnie przypadkową osobę.
Ilościowe zależności między poszczególnymi sposobami formalnej realizacji subiektu semantycznego w rosyjskich zdaniach z predykatywem wartościującym pod względem emocjonalnym oraz w ich polskich odpowiednikach przekładowych przedstawia następująca tabela:
Sposób formalnej realizacji
subiektu semantycznego
Wyrażenie subiektu
mianownikiem
Wyrażenie subiektu formą
imienną w przypadku zależnym
Subiekt nazwany w kontekście
Subiekt wskazany przez
osobową formę czasownika
Subiekt pominięty
Brak odpowiednika w polskim
tłumaczeniu
Razem
Zdania rosyjskie
Ilość
–
%
–
Polskie ekwiwalenty
przekładowe
Ilość
%
4
4,9%
21
25,9%
20
24,7%
45
–
55,6%
–
36
4
44,5%
4,9%
15
–
18,5%
–
14
3
17,3%
3,7%
81
100%
81
100%
Tabela 3. Sposoby wyrażenia subiektu semantycznego w analizowanej grupie zdań
A zatem zarówno w analizowanym typie zdań rosyjskich, jak i w ich
polskich ekwiwalentach subiekt bywa najczęściej wskazany w kontekście.
W podobnej ilości zdań obydwu języków subiekt semantyczny został wyrażony
eksplicytnie formą imienną w przypadku zależnym:
 w celowniku − w języku rosyjskim;
 w celowniku i bierniku − w języku polskim.
Pokaźną grupę wśród zdań obydwu języków stanowią również konstrukcje, których subiekt semantyczny został pominięty ze względu na jego nieokreśloność bądź uogólniony charakter. Ze względu na to, iż polskie ekwiwalenty
rosyjskich zdań z predykatywem wartościującym pod względem emocjonalnym w wielu przypadkach oparte są na osobowej formie czasownika, możliwe
jest wyrażenie subiektu formą imienną w mianowniku bądź wskazanie go
przez odpowiednią końcówkę osobowej formy czasownika.
Bibliografia
Bartnicka B. [1974], Konstrukcje typu „ciężko nieść” i „żal porzucić” w języku polskim,
„Prace Filologiczne‖, t. 23.
Borek M. [1993] Z badań nad kategorią stanu w języku polskim i rosyjskim, „Prace
Językoznawcze‖, t. 21.
Polański K. (red.) [1999], Encyklopedia językoznawstwa ogólnego, Wrocław.
Mocarz M. [2003], Predykatywy leksykalne a jednostka tłumaczenia, [w:] Pragmatyczne
aspekty opisu języków wschodniosłowiańskich, Czerwiński P. (red.), Charciarka A. [współpr.],
Katowice.
Гак В. Г. [1976], Номинализация сказуемого и устранение субъекта, [в:] Синтаксис
и стилистика, Золотова Г. А. (ред.), Москва.
Золотова Г. А. [2007], Коммуникативные аспекты русского синтаксиса, Москва.
Козел Н. Я. [2002], К вопросу о подлежащем и субъекте, [в:] Коммуникативно-смысловые параметры грамматики и текста, Онипенко Н. К. (ред.), Москва.
Тестелец Я. Г. [2001], Введение в общий синтаксис, Москва.
Summary
Anna Rudyk
Semantic subject in Russian sentences with emotionally evaluating predicative in
comparison with their Polish equivalents
The article deals with the way of expressing a semantic subject in the Russian
sentences of the type [...] мне жаль с ней расставаться and in their Polish equivalents.
The semantic subject can be conveyed explicitly in the form of the dative case in Russian
and in the Polish equivalents with the accusative case. It can be also given in the context
or remain unnamed due to the meaning generalization or the absence of information
concerning its referent. In Polish translations the subject can be expressed by the verb
inflection forms.
Ия Тулина-Блюменталь
Типология цитаты в романе Ю. Андруховича Московиада
Один день из жизни западноукраинского поэта, студента Литературного института Отто фон Ф. стал сюжетом романа Юрия Андруховича
„Московиада‖, который сам автор назвал „романом ужасов‖. В течение одного дня (май, суббота, 1991 г. литературовед Екатерина Дайс предлагает
даже конкретную дату 18 мая 1991 года, день, когда в Москве проходили
мероприятия, связанные со II Славянским Собором) Отто фон Ф., долгим
и сложным маршрутом путешествуя по Москве времен распада СССР, становится участником и свидетелем невероятных событий (импровизированный митинг и торжественная речь Отто в пивном баре на Фонвизина,
теракт в диетической столовой, погоня за цыганским бароном в подвалах
магазина Детский Мир, встреча с отрядом крысоловов-интернационалистов в московском метро, участие в съезде русских националистов). Все
глубже опускаясь в подземелья Москвы, в конце своего опасного путешествия поэт расстреливает членов Тайного совета, случайным участником которого становится, а затем стреляет себе в голову из табельного
оружия офицера КГБ. С пулей в голове на третьей полке жесткого вагона
Отто фон Ф. покидает Москву и уезжает в Киев...
Опубликованный в 1993 году и переведенный на многие языки
(в частности, на русский, польский, немецкий, английский, французский,
венгерский, финский, шведский) роман „Московиада‖ принадлежит перу
одного из основателей литературно-поэтического объединения БуБаБу (от
Бурлеск – Балаган – Буффонада) и наиболее „яркого украинского постмодерниста‖ [Харчук 2008: 133] Юрия Андруховича. И хотя сам автор с таким
определениием не согласен и убийственно характеризует в эссе „Час
і Місце, або Моя остання територія‖ постмодернизм как ‖агностический,
агонирующий, амбивалентный..., бесплодный..., сытый, ...стерильный,
фейлетонный..., циничный,...‖, [Харчук 2008: 133], язык и стиль „Московиады‖ ставит роман во главу посмодернистских текстов современной
украинской литературы.
Недиалогичный, сотканный из вставных рассказов-монологов, интертекстуальный, полный стилистических контрастов текст „Московиады‖
представляет собой интереснейшее поле для интерпретации и лингвистического анализа. В настоящей статье мы рассмотрим такие диалогические
отношения, при которых один текст содержит конкретные и явные отсылки к предшествующим текстам, остановимся на цитировании и цитате,
как основном элементе интертекстуального текстового поля романа Ю.
Андруховича.
Типология цитаты в романе Ю.Андруховича „Московиада” | 133
Явление текста в тексте было открыто еще М. М. Бахтиным и описано
им в работах, посвященных диалогичности художественного текста. В русле идей Бахтина межтекстовые связи художественного произведения традиционно рассматриваются в стилистике и лингвистике текста в рамках
проблем взаимодействия своей и чужой речи (цитат, аллюзий, реминисценций и т.п.). Французский литературовед Жерар Женетт предложил пятичленную классификацию разных типов текстов и на первом месте поставил интертекстуальность, как соприсутствие в одном тексте двух или
более текстов (цитата, аллюзия, плагиат и т.д.). „Интертекстуальность является одной из возможностей создания нового текстового смысла, смысловой полифоничности текста и выражается широким спектром интертекстуальных референций – от имплицитных, скрытых в подтексте, до
прямых отсылок (цитат), эксплицированных в текстовой ткани‖ [Баженова
2003: 106]. Таким образом, цитата, являясь текстовой категорией, представляет собой одно из основных понятий теории интертекстуальности.
Для лингвистического анализа „Московиады‖ мы будем использовать
определение цитаты, предложенное Н. А. Фатеевой, где цитата это „...воспроизведение двух или более компонентов текста-донора с собственной
предикацией‖ [Фатеева 2000: 122] Такое определение позволит нам отделить понятия цитата и аллюзия, где аллюзия только содержит элементы
претекста по которым происходит их узнаваемость в тексте-рецепиенте,
предикация же осуществляется по-новому. По словам Смирнова, в случае
цитации автор показывает общность „своего‖ и „чужого‖ текстов, а в случае аллюзии на первое место выходит конструктивная интертекстуальность, цель которой „организовать‖ заимствованные элементы таким образом, чтобы они оказывались узлами сцепления семантико-композиционной структуры нового текста.
Иными словами, цитату, выраженную одним компонентом в виде
имени или слова-темы мы рассматриваем как аллюзию, не подвергая анализу в настоящей статье. В качестве примера цитаты-аллюзии можно привести имена любовников г-жи М.: Валериан, Освальд, Михайль. Это имена
украинских поэтов расстрелянного возрождения 20-годов – основателя динамического конструктивизма Валериана Полищука, неоклассика Освальда Бурггарда и футуриста Михайла Семенко. ср: „Тому мене дратували ці
її повсякденні мимовольні помилки, коли зненацька я повинен був
відгукуватися на якого-небудь Валеріяна, Освальда чи взагалі Михайля‖.
Руслан, выпавший из окна герой-десантник-богатырь, ассоциируется с героем пушкинской поэмы „Руслан и Людмила‖. Седьмой этаж, на котором
живет поэт Отто фон Ф. в Литературном институте и который является
наиболее привлекательным местом для блуждающих по ночам девушек
свободного поведения припоминает песню Майка Науменко „Седьмое
небо‖ и ресторан „Седьмое небо‖ на Останкинской телебашне (М. Науменко „Ты тянешь меня на седьмое небо, постой не сейчас, я был там не
раз‖), а нос главного героя в определенном моменте повествования ведет
себя как гоголевский персонаж одноименной повести „Нос‖ ср: „Живеш
134 | Ия Тулина-Блюменталь
на сьомому поверсі...: Останкінської телевежі не бачиш...‖; „А ніс, якого в
тебе зазвичай немає, теж претендує на щось – вигострився й поблискує,
розпромінюючи самозакоханість.‖
Если мы (по словам Скоропановой) „рассыплем‖ текст „Московиады‖
на цитаты, а затем сгруппируем их по источнику заимствования, то будут
это следующие источники: Библия (Псалмы и Новый Завет), высказывания
классиков марксизма-ленинизма, партийно-пропагандистские лозунги, публицистические тексты, слова популярных (культовых) песен и филь-мов,
мировая, а также украинская и русская классическая и советская литература. Cр: „Cтукайте у двері, і відчинять нам. Бо хто стукає, тому
відчиняють‖ (Евангелие от Матфея 7: 7); „Хай живе непорушна дружба
між українським та російським народами!‖ (Пропанагдистский лозунг);
„Пити менше треба‖ (Слова из популярного советсткого телефильма
„Ирония судьбы или с легким паром‖); „...однак усьому доброму приходить колись хана, і ти Отто фон Ф., просто хребтом відчуваєш, що
тріщать усі її шви‖ (Слова из монолога известного сатирика Геннадия
Хазанова); „...чую як сивочубий сліпий бандурист гірко заридав та й заплакав‖ (Т. Шевченко „Мар‘яна-черниця‖); „Бо всі люди створені... для
щастя, хоч розуміють його кожен по своєму‖ (В. Г. Короленко „Парадокс‖)
и т.д.
Если попробуем сгруппировать цитаты по степени их атрибутированности, то часть цитат можно будет отнести к группе цитат эксплицитных
(с атрибуцией или без нее), а часть к группе имплицитных. К эксплицитным цитатам мы относим цитаты явные, легко узнаваемые читателем,
заимствованные из текста-донора в неизмененном виде или минимально
измененном виде без изменения оригинальной предикации заимствованной цитаты. ср. „Безперечно, що тепер усі вони страждають і караються,
але не каються, а навпаки жадають пива і видовищ‖. (лат. „Pane e circenses‖, крылатые слова римского сатирика Ювенала); „– Слухай, фон Ф.,
труби горять, ходімо! – Труби зовуть – додає Ройтман‖. (Песня „Путь
далек у нас с тобою...‖ сл. М. Дудин, муз. В. Соловьев-Седой); „– У всякого
своя доля, – зітхнув ти – і свій шлях широкий, – додав він‖. (Т. Шевченко,
„Сон‖); „Зауважте: якщо ви мені не дасте його живим або мертвим, або
і мертвим, і живим, і ненародженим, то з понеділка вся група... – на
Карабах!‖ (Т. Щевченко, „І мертвим, і живим, і ненародженим землякам
моїм в Україні‖); „– О мово рідна, що без тебе я?‖ (Ю. Андрухович заменяет в сонете Дмитра Павлычко существительное „слово‖ на „мова‖ и вопросительное местоимение „хто‖ на „що‖. Однако известное хрестоматийное стихотворение однозначно воспринимается внимательным читателем
как известные еще со школьной скамьи строки); „Він тут неподалік, під
склом, живіший від живих‖. (В. Маяковский „Владимир Ильич Ленин‖)
и т.д. Наравне с безатрибутивными эксплицитными высказываниями из
текстов-доноров, автор использует цитаты с атрибуцией, т.е цитаты в кавычках, с указанием автора, с метатекстовым комментарием. Первым
таким „чужим‖ текстом является эпиграф к роману „Московиада‖: „Нехай
і на сей раз вони в нас не вплюють нічого‖.
Строки из поэмы украинского поэта Григория Чубая „Говорити, мовчати і говорити знову‖ не случайно оказались эпиграфом романа Андруховича. Причин выбора такого эпиграфа есть несколько, они глубоко связаны с сюжетом романа и с биографией самого автора „Московиады‖. Мы
обратим внимание только на несколько. Во-первых, Григорий Чубай учился на Высших литературных курсах в Москве, умер будучи студентом III
курса, а во-вторых, именно в 1990 году во время обучения автора „Московиады‖ в Москве, на Украине была издана первая книга Григория Чубая.
Это почти единственный раз, когда цитата атрибутирована именем
и фамилией автора. (Исключение Андрухович делает для Виктора Неборака. ср. „...обов‘язково приводити із собою яку-небудь сяйливо-ефектну
довгастої форми даму, як каже Неборак, фурію зі струнними ногами‖.
(Cтрочки из стихотворения В. Неборака „Міський Бог Ерос‖) Далее, приводя в тексте-рецепиенте эксплицитные цитаты с атрибуцией, автор использует чаще всего определения: как сказал поэт, говорят. cр „...і як сказав
поет, хоч би трішечки померти‖. (Строки стихотворения И. Малковича
„При цих деревах, в цім ладу‖); „Травень, а так, понімаєте, холодно, як
сказав поет‖. (А. Ирванец „Травнева балада‖); „Як кажуть, демократія
прекрасна річ, але нічого гіршого людство вигадати не могло‖. (Известные
слова У. Черчилля. Андрухович, правда, заменяет слово „ліпшого‖ в оригинальной цитате на „гіршого‖, однако цитата легко узнается и ассоциируется читателем с известным политиком и автором острых и точных
цитат сэром У. Черчиллем). Иногда в качестве атрибуции при цитате
появляются кавычки. ср. „Хороша танкова броня часів „усе для фронту
і для перемоги‖. (Лозунг провозглашенный И. В. Сталиным в самом начале Великой Отечественной войны). Отдельную группу эксплицитных
цитат с атрибуцией составляют автоцитаты с атрибутивными компонентами: „вспоминаю из Андруховича‖ или „как удачно отметил Андрухович‖.
ср. „Згадується з Андруховича: „Я щодня тут їжджу попри в‘язницю. Мене
вчать любити всю цю країну‖. (Ю. Андрухович цикл „Листи в Україну‖,
который является интегральной частью романа „Московиада‖); „Однак
свобода виглядає ілюзорно, як вдало відзначив в одному зі своїх віршів Андрухович! ...А жаль...‖ (Ю. Андрухович из цикла „Літографії старого Станіслава, Похорон гімназиста С. Гошовського. 1848‖).
Имплицитная или скрытая цитация представлена в тексте „Московиады‖ цитатами, в которых чаще всего заимствованные элементы подвергаются языковой игре, что при яркости создаваемого нового образа
меняет собственную предикацию цитаты. cр. „Потрапити до Москви, аби
лишитися в ній навіки! Бути в ній похованою (кремованою!)‖ (Увидеть Париж и умереть! И. Эренбург); „Це дім, де розбиваються лоби‖ (Б. Шоу
Дом, где разбиваются сердца); „За наше і ваше пиво!‖ (За нашу и вашу свободу!); „...дім – стара фортеця...‖(Название книги В. Беляева старая крепость); „...що вірним шляхом кульгаєш, товаришу...‖ (Текст плаката, выпу-
136 | Ия Тулина-Блюменталь
щенного к XXII съезду КПСС); „І тому прагнеш бути холодним, залізним
та раціональним‖ (Ф. Дзержинский „Чекистом может быть лишь человек
с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками‖); „Моє життя
виявилося не таким уж й довгим, як пророкували мандрівні цигани і вчені
астрологи...‖ (Г. Г. Маркес „Сто лет одиночества‖); „...як один із найбільших щурів, щуриний цар‖ (Э. Т. Гофман „Щелкунчик и Мышиный король‖). Степень имплицитной информации в используемых цитатах из
текстов-доноров является понятием субъективным и зависит прежде всего
от интерпpетационных возможностей читателя, а также от подготовки читателя к восприятию данного текста.
Рассмотренные в настоящей статье текстовые единицы являются не
только ведущим художественным приемом постмодернистских текстов или
виртуозной „орнаментальной‖ по словам Л. Стефанивской [Харчук 2008:
131] манерой автора романа „Московиада‖. Анализируемые цитаты стимулируют „такие интертекстуальные экскурсы читателя-интерпрeтатора,
которые при успешном их завершении приводят не просто к восстановлению целостности смысла, но и к его обогащению‖ [Лукин 1999].
По словам Тимофея Гаврилива язык постмодерна это „не только
инструмент повествования историй, а также способ и суть, объект постоянных авторских рефлексий [...], языковых игр, неоднозначностей, недосказаний [...], цитат и самоцитат. Постмодернист не только рассказчик, но
и говорящий. Постмодернист обращает внимание на все, что амбивалентно и многозначно в языке [...]. Постмодернист сознательный игрок. Игра,
которую он проводит – это игра в четыре руки‖ [Гаврилів 2005: 185]. Чтение и лингвистический анализ текста Ю. Андруховича также происходит
в четыре руки, в процессе постоянного взаимодействия и взаимопонимания автора и читателя, автора и лингвиста, автора и переводчика.
Андрухович Ю. [2006], Московіада, Івано-Франківськ.
Дайс Е. [2005] Я милого узнаю по походке: Юрий Андрухович. „Московиада”, „Вестник Европы‖, № 16, http://magazines.russ.ru/vestnik/2005/16/da27.html
Баженова Е. А. [2003], Стилистический энциклопедический словарь русского языка,
Москва.
Гаврилів Т. [2001], Знаки часу. Спроба прочитання, Івано-Франківськ.
Лукин В. А. [1999], Художественный текст: Основы теории и элементы анализа,
Москва.
Смирнов И. П [1995], Порождение интертекста (Элементы интертекстуального
анализа с примерами из творчества Б. Л. Пастернака), С.-Петербург.
Скоропанова И. С. [2000], Русская постмодернистская литература, Москва
Фатеева Н. А. [2006], Интертекст в мире текстов: Контрапункт интертекстуальности, Москва.
Харчук Р. [2008], Сучасна українська проза. Постмодерний період, Київ.
Summary
Ija Tulina-Blumental
The typology of quotations used in the novel "The Moskoviada" by Y. Andrukhovych
The paper presents an analysis of quotations as one of the basic elements that occur
in intertextual field of Y. Andrukhovych novel ― ―The Moscoviad‖. Thanks to the
numerous examples, the author shows the dialogical relations in which one text has got
several concrete and evident references to the previous texts, identifying the source of
borrowings and marking out the basic types of quotations according to their attributive
degree.
Жаннета Закупра
Формирование и развитие речевых умений и навыков
студентов-иностранцев на материале художественного текста
Методика развития речи при обучении русскому языку студентов-иностранцев опирается на знания в области лингвистики, исследования психологии и психолингвистики.
Известно, что в лингвистике разграничиваются понятия язык и речь.
Язык – это система категорий, извлекаемых из речи, управляющих речью,
но недоступных нашим чувствам и ощущениям. Он постигается разумом.
„Языком можно владеть и о языке можно думать, но ни видеть, ни осязать
язык нельзя‖ (А. А. Реформатский), а речь – „это конкретное говорение,
происходящее в звуковой и письменной форме, это всe, что говорится
и пишется… Речь материальна, она воспринимается слухом, зрением и
даже осязанием (напр., тексты для слепых), строится по законам языка и
представляет собой его воплощение и реализацию‖ [Величко, Юдина 2008:
46–47]. Речь всегда конкретна, индивидуальна, бесконечна, а язык ограничен набором средств. И даже несмотря на то, что словарный запас
русского языка велик, он всe же не беспределен.
Стабильность языка способствует тому, что он сохраняет, закрепляет
и передаeт последующим поколениям научные и практические знания,
коллективный опыт общения, культурно-исторические традиции народа.
Среди разновидностей национального языка выделяется литературный русский язык – „образцовая, отработанная форма общенародного
языка, обладающая письменно закреплeнными нормами‖ [Ожегов 1975:
299]. Понятие литературный язык не тождественно понятию язык художественной литературы, поскольку последний „почти всегда в какой-то мере
отклоняется от нормы «хорошего слога»‖ [Французская стилистика 1961]
в целях правдивого изображения действующих лиц, их жизненных ситуаций, особенности речи, но при этом, по словам Л. В. Щербы, должен
„в максимальной степени обладать оценочным чувством‖, поскольку художественная литература в глазах общества является законодательницей
речевого поведения.
Для художественной литературы как вида искусства, материалом для
которого служит язык, характерна тесная связь между художественным образом и языковой категорией, на основе которой он создаeтся. Ей присуща
смысловая eмкость, проявляющаяся в виде реалистической типизации
или аллегорической иносказательности, ярко выраженная национальная
окраска содержания и формы, тесная связь между исторической обстановкой и отражающими еe образами произведения, индивидуальная манера
Формирование и развитие речевых умений и навыков… | 139
изложения автора. Именно это определяет характер соотношения содержания и языковой формы выражения. Понятие содержания в художественной литературе довольно сложно, поскольку оно вбирает в себя не
только вещественно-логическую, идейно-познавательную сторону высказывания, но и его эмоциональную насыщенность. Это проявляется в каком-либо стилистическом оттенке слова или в форме расположения слов,
в характере их сочетания по смыслу, в том, что называют „эмоциональным
ореолом слова‖ и др. [Федоров 2002: 338].
Принимая во внимание значение художественной литературы в гуманитарной подготовке иностранных студентов-филологов на продвинутом
этапе обучения, еe роль в формировании и становлении личности, развитии коммуникативных умений и навыков, мы ставим задачу использовать
не только тексты учебников, но адаптированные дополнительные тексты,
принадлежащие общелитературному, публицистическому и разговорному стилям речи. Типичные для художественного произведения, дающие
возможность на их основе решать не только и не столько сугубо лингвистические задачи обучения русскому языку по учебной программе курса,
сколько воздействовать на интеллект, стимулировать образное мышление,
влиять на чувства, вызывать эмоции, активизировать память, способствовать приобретению индивидуального речевого опыта.
Известно, что обучение языку происходит в процессе чтения. Чтение
– это одновременно познание, обучение и общение, в нем присутствуют
коммуникативная и когнитивная составляющие. При этом под когнитивной деятельностью понимается „совокупность всех психических (ментальных, мыслительных) процессов восприятия мира человеком – от простого
наблюдения до процессов «высшего порядка»: мышления и речи‖ [Кубрякова и др. 1996: 33].
Предусмотренные программой специальные занятия по развитию
устной речи студентов-иностранцев на продвинутом этапе обучения
направлены на формирование и развитие умений и навыков правильного
произношения с точки зрения норм русского литературного языка, говорения с соблюдением принятых интонаций, логических ударений и т.д.
Поскольку в данной работе мы рассматриваем проблему развития
устной речи, уместно будет отметить, что вопрос о соотношении устной
(говоримой) и письменной (графической) форм языка можно изучать
с разных точек зрения: с психологической (психофизиологической), когда
устная и письменная речь исследуются как особые формы психической
деятельности индивидуума, с лингвистической (в плане выделения языковых особенностей устной и письменной речи, установления их взаимоотношения), историко-лингвистической (когда изучается проблема возникновения письменной формы языка и взаимодействие рассматриваемых форм в процессе развития), культуроведческих (культурные доминанты в языке) и методической (в плане нахождения путей реализации
взаимосвязи между устной и письменной речью). Следует заметить, что
одним из перспективных направлений является лингвокультурологиче-
140 | Жаннета Закупра
ское (работа с концептами русской культуры) – концептуальный анализ
художественного текста, „при котором в зоне внимания оказывается художественный концепт как смысловая и эстетическая категория, как универсальный художественный опыт, зафиксированный в культурной памяти и
способный выступать в качестве строительного материала при формировании новых художественный смыслов‖ [Миллер 2000: 42]. Для этого методика развития речевых умений и навыков на уроках русского языка должна основываться на концептах русской культуры, включая приемы логического (рационального) и интуитивного (иррационального) анализа слова
как единицы языка и текста, создавать условия для гармонического развития картины мира обучающихся. Межпредметная интеграция (русский
язык, русская литература (тексты), развитие речи) в этом случае выступают как цель и средство обучения, при которых на основе концептов русской культуры развивается способность к концептуальному мышлению,
совершенствуются речевые умения и навыки.
В связи с избранной темой нас интересуют лингвистический, лингвопсихологический, культуроведческий и коммуникативный аспекты изучения проблемы.
Известно, что между устной и письменной речью много общего: и та
и другая – средство общения, в них используется один и тот же словарь,
одни и те же способы связи слов и предложений, принципиальных различий между разговорным и литературно-книжным списком слов нет, хотя
некоторые всe же имеются. По удачному замечанию Л. А. Булаховского,
обе формы речи „связаны тысячами переходов друг в друга‖ [Булаховский
1952: 410]. Это объясняется тем, что в основе обеих форм речи лежит внутренняя речь, в которой формируется мысль.
Вместе с тем, устная и письменная речь имеют свои особенности. Так
в чем же состоят психолого-ситуативные различия между устной и письменной речью? Устная форма речи предполагает говорящего и слушающего, которые видят и слышат друг друга, а потому речевые фрагменты
могут изменяться в зависимости от реакции слушающего, она рассчитана
на слуховое восприятие. Говорящий может исправить в процессе речи
только то, что сумеет заметить и пожелает уточнить. Что касается пишущего, то он лишь мысленно представляет будущего читателя и не зависит
от реакции адресата. Написанное им рассчитано на зрительное восприятие. Пишущий может возвратиться к написанному и совершенствовать его
многократно.
На восприятие устной речи влияют не только лингвистические, но
и экстралингвистические факторы. Процесс аудирования зависит от
способа предъявления речи, темпа и даже тембровой окраски (привычный
голос или незнакомый) и т.д.
Долговременная память сохраняет усвоенный прежде языковой материал (слова и словосочетания, грамматические формы и др.), а оперативная – удерживает слова и упреждает последующее развитие фразы.
Известно, что наибольшую сложность вызывает языковое оформление
высказывания. При этом связная речь должна отличаться четкостью, логической последовательностью, грамотностью, протекать в нормальном темпе, что обеспечивается механизмом упреждения, когда одновременно
с произнесением очередного предложения происходит подготовка „к запуску‖ следующего.
Как показывает опыт, предлагаемые для изучения дополнительные
адаптированные тексты (из произведений А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, И. С. Тургенева, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова, и др. выдающихся писателей и поэтов), являющиеся лучшими
образцами художественной литературы, вызывают у обучающихся интерес, активизируют мыслительную деятельность, способствуют речетворческому процессу и служат образцом, достойным подражания. Результат
внимания текста существует как образ его трехпланового содержания:
предметного, языковых средств, логической организации, а также как
состояние реципиента.
При отборе художественных текстов мы обращаем внимание не только на их насыщенность языковым материалом, но и на познавательное,
воспитательное значение, художественную и страноведческую значимость,
коммуникативно-речевые и системно-языковые характеристики и методическую целесообразность. Ценность учебного текста, в том числе и художественного, „обусловлена тем, насколько в нeм учтены возможности пользователя, так что следует принимать во внимание соотношение длины
текста и количества вводимой в него информации, взаимодействие рационального, прагматического и эмоционального, проективного способов раскрытия содержания, а также приeмы, акцентирующие важные информационные отрезки и способствующие их запоминанию‖ [Верещагин, Костомаров 1990: 116].
К каждому предлагаемому для изучения тексту прилагается блок специальных коммуникативных заданий и упражнений, лексико-грамматический комментарий, контрольные вопросы, требующие аргументированных ответов, тесты, диалоги, упражнения лексико-грамматического характера, тематика устных сообщений и др. Кроме того, практикуются такие
методические приeмы, как составление плана, передача общего содержания текста в полной и краткой форме, пересказ с использованием опорных слов, формирование выводов на основе прочитанного, перевод отдельных абзацев с русского на родной язык студентов-иностранцев и др.
При этом обращается внимание на модели построения предложений, их
особенности, поскольку, как показывает опыт, иностранным студентам
легче удерживать в памяти лексические значения слов, чем правильно
осуществлять их грамматическое оформление. В связи с этим ведeтся
работа по предупреждению ошибок с целью выработать у обучающихся
внимание к грамматической стороне слова путем тренировочных упражнений на конструирование предложений по предварительно данным
грамматическим формам предшествующих слов, что даeт возможность
пронаблюдать, как влияет оформление первого слова предложения на его
конструирование в целом и понять, что умение применять на практике
усвоенный языковой материал тесно связано с пониманием закономерностей русского языка, его правил, получением определенной суммы знаний, на основе которых формируются и совершенствуются коммуникативные умения и навыки.
В процессе работы над текстом языковые, речевые, воспитательные и
страноведческие задачи решаются «естественным путeм». Учащиеся узнают и запоминают новые слова и выражения, а также новые значения уже
знакомых слов и возможности их употребления, происходит обучение чтению художественной литературы, а также интенсивная практика во всех
видах речевой деятельности: говорении, аудировании, письме. Особое
внимание уделяется содержанию высказывания, а также умению правильно конструировать предложения, точно и понятно выражать собственные
мысли, понимать спонтанную речь других и „улавливать‖ смысл их высказываний.
При этом знакомясь с содержанием художественных текстов, обучающиеся невольно попадают под влияние писательского слова, которое носит воспитательный характер и, по словам А. А. Леонтьева, является „полигоном для развития человеческой личности‖ [Леонтьев 1999: 330].
Что касается страноведческих задач обучения, то неоспоримым является тот факт, что художественная литература как вид искусства знакомит читателей не только с жизнью и деятельностью конкретных персонажей, но и с историческими событиями, традициями, бытом, нравами,
особенностями национальной культуры, что вызывает интерес у учащихся и способствует активизации процесса речетворчества.
Восприятие художественного произведения, как считают психологи,
на всех этапах сопровождается яркими эмоциональными переживаниями,
и читатель, к счастью, не в состоянии отбросить их [Кулибина 2008: 54].
Положительные эмоции преподавателя, увлеченность произведением, интерес к его автору невольно передаeтся учащимся и помогает не только
приобрести лингвистические, литературоведческие и страноведческие
знания, но и научиться излагать собственные мысли и чувства, пробудившиеся под влиянием прочитанного текста.
Принципы отбора текстового материала определяются целями, которые мы хотим достичь, и результатом, который мы ожидаем. Понимая, что
чтение художественной литературы сопряжено для обучающихся со многими трудностями, а наша задача сделать его привлекательным, мы
предлагаем текст, который вызывает желание прочитать, понять и обсудить прочитанное (в данном случае это рассказ А. П. Чехова „Смерть чиновника‖).
Перед чтением текста уместно задать следующие вопросы: „Известно
ли вам имя А. П. Чехова?‖, „Читали ли вы переводы его произведений на
вашем родном языке?‖, „Что вам известно из его биографии?‖. При этом
сведения об А. П. Чехове, дополненные преподавателем, должны быть
eмкими, достаточными, но не чрезмерными, т.к. это урок русского языка,
а не литературы. Затем, поскольку в тексте много слов, проводится тщательная словарная работа, которая помогает учащимся понять содержание
текста. При этом особое внимание привлекает удивительный язык рассказа, в котором активно используются все слои лексики:
„не возбраняется‖ (устар.) – не запрещается;
„сконфузиться‖ (разг.) – стесняться;
„полицмейстер‖ (нем. Polizeimeister) – начальник полиции в царской
России;
„вицмундир‖ (лат. vice – вместо, наподобие+мундир) – форменный
фрак гражданских чиновников до революции;
„экзекутор‖ (лат. exsecutio – исполнение) – в дореволюционной России чиновник, ведавший хозяйственной частью в учреждении;
„фанфарон‖ (фр. fanfaron <исп. fanfarron) – хвастун, бахвал;
„млеть от ужаса‖ – замирать, цепенеть;
Ознакомившись с содержанием рассказа, студенты-иностранцы обращают внимание на непревзойдeнное мастерство автора, который в относительно небольшом по объeму произведении умеет говорить о многом:
о добре и зле, грустном и смешном. Писатель призывает людей быть человечными, не хитрить, не раболепствовать, не лгать, не унижать себе подобных, используя служебноe положение. Разве это не тема для обсуждения
и в наше время? Чеховская школа – это школа нравственного воспитания
личности.
Студенты-иностранцы узнают о том, что уже в раннем творчестве писатель выступал против превращения человека в раба и одновременно
предъявлял к своим героям высокие требования, обвиняя не только социальную среду, но и их самих в утрате человеческого достоинства, приниженности, страхе перед жизненными невзгодами, запуганности и забитости, в профанации чувства любви и дружбы.
Гуманистическая проблема «маленького человека», волновавшая долгое время русскую литературу, у А. П. Чехова приобретает сатирическую
направленность. Писатель обличает не «маленького», а «мелкого духовно» человека, уровень сознания которого не выходит за пределы узкого
круга мещанских интересов.
В рассказе А. П. Чехов разоблачает чинопочитание и подхалимство
– типичные черты чиновничьего сословия. Произошeл внешне забавный,
а по существу трагический случай: мелкий чиновник Червяков в театре
нечаянно чихнул на лысину важного генерала. Ожидая сурового наказания, он принялся многократно и неумело извиняться сначала в театре,
затем в приeмной генерала:
– Вчера в «Аркадии», ежели припомните, вашество – начал докладывать экзекутор (Червяков), – я чихнул-с и… нечаянно обрызгал… Изв…
– Какие пустяки… Бог знает что, – сказал генерал.
Говорить не хочет! – подумал Червяков бледнея. – Сердится, значит… Нет,
этого нельзя так оставить… Я ему объясню…‖ [Чехов 1974: 3–5].
И Червяков настоятельно искал встречи с генералом с целью ещe раз
объяснить причину случившегося.
Многократные извинения Червякова генерал воспринял как насмешку,
посинел, затрясся и гаркнул:
– Пошел вон!!
– Что-с? – спросил шепотом Червяков, млея от ужаса.
– Пошел вон!! – повторил генерал, затопав ногами.
В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он
попятился к двери, вышел на улицу и поплeлся… Придя машинально домой,
не снимая вицмундира, он лег на диван и… помер [Чехов 1974: 3–5],
по сути, от страха.
Вчитываясь в содержание текста, студенты-иностранцы обращают
внимание на то, что за внешним комизмом положений наблюдается подлинный трагизм рабской психологии, искажающей и деформирующей
человеческие взаимоотношения. При этом тональность произведения подсказывает автор самим названием рассказа: умирает не человек, а именно
чиновник с характерной фамилией Червяков. Это обстоятельство и объясняет возможность комического эффекта в рассказе, где речь идeт всe же
о серьeзном, о смерти.
Неисчерпаемый талант А. П. Чехова даeт возможность одним штрихом (словом или словосочетанием) передать состояние души Червякова,
создать реалистический образ чиновника, мучавшегося от раскаяния
и страха о содеянном, стремившегося любым путeм добиться прощения
у властвующей персоны. Непонятый и грубо выгнанный генералом, он
„попятился к двери‖, „поплeлся‖ домой, „лeг на диван и… помер‖.
Содержание рассказа «Смерть чиновника», наряду с долей комизма,
оставляет щемящее чувство обиды за людей, которые не могут оставаться
самими собой в присутствии высокопоставленных лиц, постоянно чувствуют свою ущербность, зависимость и подчинeнность. Они не понимают,
что это не только грустно, но и смешно.
Анализируя прочитанный текст, мы вспоминаем о сложном жизненном пути А. П. Чехова, который не прошeл бесследно. Он научился понимать людей, откликаться на злободневные проблемы, всматриваться в детали окружающей действительности, анализировать их и активно использовать в своeм творчестве. Его знаменитая фраза: Краткость – сестра таланта – результат упорного труда и блестящий пример глубокого понимания психологии человека.
Работа над текстом никого не оставляет равнодушным, к ней активно
подключаются студенты-иностранцы. Это даeт возможность не только ознакомить обучающихся с содержанием рассказа, его художественными и
языковыми особенностями, но и выявить уровень восприятия текста, провести словарную работу, лексико-семантический анализ, выполнить текстовые задания и упражнения, направленные на развитие и активизацию
коммуникативных умений и навыков, получить аргументированные отве-
ты на поставленные вопросы, услышать собственное мнение обучающихся
по поводу прочитанного, обобщить полученную информацию, помочь
понять, что чеховская школа существует не только в языке и литературе,
что это культурное национальное достояние, дающее мощный импульс
для нравственного воспитания личности.
Бондарь С. И. [2006], Текст иностранного языка в исследовании когнитивного
стиля личности, [в:] Культура народов Причерноморья, Симферополь, № 82.
Булаховский Л. А. [1952], Курс русского литературного языка, т. 1, Киев.
Величко А. В., Юдина Л. П. [2008], Русский язык в текстах о филологии, Москва.
Верещагин Е. М., Костомаров В. Г. [1990], Язык и культура, Москва.
Жинкин Н. И. [1958], Механизм речи, Москва.
Жинкин Н. Н. [1966], Психологические основы развития речи, [в:] В защиту живого
слова, Москва.
Кубрякова Е. С., Демьянков В. З., Панкрац Ю. Г., Лузина Л. Г. [1996], Краткий
словарь когнитивных терминов, Москва.
Кулибина Н. В. [2008], Читаем по-русски на уроках. Книга для учителя, Рига.
Леонтьев А. А. [1974], Исследование грамматики, [в:] Основы теории речевой
деятельности, Москва.
Леонтьев А. А. [1999], Основы психолингвистики, Москва.
Лотман Ю. М. [1999], Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера –
история, Москва.
Миллер Л. В. [2000], Художественный концепт как смысловая и эстетическая
категория, „Мир русского слова‖, № 4.
Ожегов С. И. [1975], Словарь русского языка, Москва.
Федоров А. В. [2002], Основы общей теории перевода, Москва.
Балли Ш. [1961], Французская стилистика, рус. пер., Москва.
Чехов А. П. [1974], Рассказы, Петрозаводск.
Summary
Żanneta Zakupra
Formation and development of speaking skills of foreign students-philologists on the
material of a literary text
In this paper we consider a system of work with a literary text, based on the
effective methods of teaching speaking skills to foreign students.
Taking into account the importance of literature in the training process of the
foreign students-philologists at advanced level as well as its role in the individual
development and improvement of communicative skills, we should use not only
textbooks, but also adapted additional texts (with a block of tasks and exercises on
communication), that belong to different styles of speech, typical for the literary works,
and give an opportunity to solve not only the purely linguistic problems of teaching the
Russian language on the curriculum, but also affect the intellect, stimulate creative
thinking, influence feelings, arouse emotions, improve memory and thus facilitate
language learning.

Acta Universitatis Lodziensis FOLIA LINGUISTICA ROSSICA 7

Transkrypt

Podobne dokumenty

Noc, sen i bezsenność w powieści Borysa Pasternaka Doktor Żywago

Pobierz numer - Gazeta Petersburska

SZNWkołoRosji_3_2015 - Studenckie Zeszyty Naukowe Wkoło Rosji

Studia Slawistyczne 6/2005 - Wydział Filologiczny

Tom 14 - Wydział Filologiczny

PR 2007 nr 2.indb - Przegląd Rusycystyczny

GLOTTODYDAKTYKA 3